XXXVIII

III

Самое трудное для начинающего морскую карьеру – это данное им обязательство взбираться на мачты. Снисходительный капитан позволил бы, конечно, новичку постепенно бороться с головокружением, которое возникает, когда он взбирается по вантам, и посылал бы его сначала не выше марс-стеньги; он дал бы ему время привыкнуть держаться руками и ногами за снасти и несколько раз позволил бы ему пролезать через собачью дыру в марсе, вместо того, чтобы принуждать его спускаться по подветренным вантам. Постепенно головокружение у новичка прошло бы, и тогда ему можно было бы запретить пролезать через собачью дыру, и, напротив, заставлять подниматься до бом-брамселя и так далее. Так поступил бы капитан гуманный, но, увы, таких очень мало.

Не прошло двух недель со времени нашего отплытия, как капитан крикнул мне: «Вверх!». Если мне удалось взобраться на первые ванты, то лишь потому, что я страстно хотел этого; еще до своего поступления на «Пандору» я никогда не проходил мимо наших яблонь, чтобы не взлезть на них, и к тому же я понимал необходимость научиться свободно передвигаться среди всех снастей судна. К несчастью, я не мог поступать по своей собственной воле; два раза уже взбирался я на выбленки, пройдя через собачью дыру, добирался до грот-марса и хотел уже лезть дальше, но капитан и боцман всякий раз приказывали мне спуститься вниз и отправляться мыть их каюты, или чистить их сапоги, или исполнять какую-нибудь другую работу в этом роде.

Я начинал понимать, что пьяница капитан не имеет никакого намерения обучить меня чему-нибудь из того, что должен знать моряк, что он просто-напросто взял меня, чтобы иметь раба, которого можно заставлять делать все, что угодно, которого всякий может угощать пинками ногой – и преимущественно он.

Такое решение капитана крайне огорчало меня, не потому, что я хотел остаться моряком: если бы в то время мы вернулись в Англию, весьма возможно, что нога моя не ступила бы больше на палубу какого бы то ни было судна. Но я знал, что мы отправились в далекое путешествие. Сколько времени могло оно продолжаться? Этого я не мог сказать. Даже если я смогу бежать с «Пандоры», что буду делать в чужой стране, без друзей, без денег, когда я не буду иметь никакого понятия ни о торговле, ни о чем-либо другом? Откуда найдутся у меня средства для возвращения в Англию? Будь я хорошим матросом, я мог бы предложить свои услуги за право проезда и вернуться к своей семье. Но я не мог этого сделать, и вот почему я был так огорчен невозможностью выучиться тому, чему хотел.

Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но только в одно прекрасное утро я подошел к капитану и насколько мог деликатнее стал упрекать его за невыполнение условий относительно моего обучения. В ответ на это он повалил меня на пол и так избил, что все мое тело покрылось синяками, последствием моей неосторожности было то, что он стал обращаться со мной еще хуже. Мне все реже позволяли взбираться на снасти и упражняться там. Один только раз, вместо того чтобы крикнуть мне: «вниз!», меня заставили взбираться вверх и даже выше, чем я хотел.

Воспользовавшись тем, что боцман и капитан отправились отдыхать, я вскарабкался на грот-марс, который матросы называют колыбелью – и не без основания, так как судно, паруса которого вздуваются ветром, раскачивается с одной стороны на другую или спереди назад, смотря по тому, какое движение придает ему ветер. Колыбель – самое удобное место на судне для того, кто любит уединение. Не заглядывая через края или через собачью дыру, вы не видите, что делается на палубе, а шум голосов, едва долетающий к вам, сливается со свистом ветра среди снастей и парусов. Я был невыразимо счастлив, когда мог провести несколько минут в этом уединенном местечке; удрученный пребыванием среди ужасного общества, возмущенный то и дело раздающимися проклятиями и руганью, я готов был отдать все на свете, чтобы мне разрешили хотя бы несколько минут отдыхать в этой воздушной колыбели; но тираны мои не давали мне ни покоя, ни отдыха. Боцман, например, находил какое-то особенное удовольствие в том, чтобы мучить меня; он догадался о моем пристрастии к грот-марсу и тотчас же решил, что из всех мест на судне именно здесь он не позволит оставаться мне.

Забравшись в колыбель, я с наслаждением протянул усталые ноги и несколько минут прислушивался к дыханию ветра, сливавшегося с дыханием волн; легкое дуновение ветра освежало мне лицо и, несмотря на опасность уснуть на этой ничем не окруженной платформе, я скоро перешел в царство снов, которые были не очень приятны, что, я думаю, нетрудно понять. Мое сердце грызли сожаления, душа возмущалась оскорблениями и всем, что совершалось вокруг меня, тело истомилось от непрерывной работы. Возможно ли было ждать прекрасных снов?

Мои, по крайней мере, были непродолжительны. Не прошло и пяти минут, как я был разбужен, но не голосом, звавшим меня, а жгучей болью от удара веревкой, который нанесла мне чья-то сильная рука. Первого удара было достаточно, чтобы заставить меня вскочить, и я был уже на ногах, когда рука палача поднялась, чтобы ударить меня второй раз. Поспешность, с которой я вскочил, помешала веревке попасть в цель, и каково же было мое удивление, когда в человеке, наносившем мне удары, я узнал Бигмана!

Я знал, что он всегда был не прочь ударить меня, храня в своей душе непримиримую ненависть ко мне, и, встреться я с ним один на один в каком-нибудь уединенном месте, я не удивился бы, если б он вздумал меня убить. Но со времени данного ему Беном урока он был нем, как рыба, и хотя при встрече со мной лицо его становилось мрачным, он никогда никаких оскорблений себе не позволял по отношению ко мне.

Почему же он осмелился напасть на меня, когда Бен был на палубе? Что могло так изменить его поведение? Неужели я чем-нибудь оскорбил своего покровителя, который за это отдал меня во власть этого ужасного бандита? Неужели Бигман вообразил себе, что никто не мог видеть его с того места, где мы были? Но нет, этого не могло прийти ему в голову. Я мог крикнуть, и Бен услышал бы меня; я мог, наконец, все рассказать ему потом, и он наверняка отомстил бы за меня.

Все эти мысли быстро промелькнули у меня в голове между вторым и третьим ударом, от которого я также успел уклониться. Я заглянул в собачью дыру, надеясь увидеть оттуда Бена, но не увидел и хотел уже позвать его, когда в глаза мне бросились два человека, которые стояли, подняв головы вверх, и смотрели на грот-марс. Голос мой замер; я узнал круглое ликующее лицо шкипера, а рядом с ним – свирепое лицо боцмана.

Неожиданное нападение американца стало мне теперь понятно: дело было не в нем, а в них. Капитан и его помощник выглядели так, что было понятно: они присутствуют при исполнении данных ими приказаний, а по дьявольскому выражению их лиц легко было заключить, что они готовят мне какую-то новую пытку. К чему было звать Бена? Его сила была тут не причем. Вздумай он только помочь мне, подать голос в мою защиту, и эти люди, заставлявшие бить меня ради собственного удовольствия, приказали бы заковать его в цепи и даже имели право убить его, так как закон был на их стороне.

Он мог только присутствовать при моей пытке; я решил избавить его от этого зрелища и от опасности бороться со своими принципами; поэтому я молчал и ждал, что будет дальше.

– Проклятый увалень! Ленивая собака! – закричал боцман. – Буди его, янки, веревкой! Храпеть среди бела дня! Хорошенько его, еще раз! Заставь его петь, мой милый!

– Нет, – прервал его капитан. – Заставь его карабкаться, янки! Гони его выше! Он любит взбираться высоко!.. Он хочет быть моряком, пусть же учится этому ремеслу!

– Превосходно, – ответил боцман, злобно посмеиваясь, – превосходно! Он сам этого хотел… Проветрим же его! Не робей, янки, заставь его карабкаться!

Бигман поднял веревку и приказал мне лезть вверх. Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Поставив ноги на ванты марса, я схватился руками за выбленки и начал опасное восхождение нервными, неровными скачками, получая удары веревкой всякий раз, когда останавливался. Бигман бил меня с бешенством; он старался заставить меня выстрадать возможно больше и достигал своей цели, так как узлы веревки причиняли мне жгучую боль. Мне ничего не оставалось, как лезть вверх или подвергаться этой ужасной пытке, а потому я продолжал подниматься по вантам. Так добрался я до грот-стеньги. С каким ужасом взглянул я вниз! Подо мной была пропасть. Мачты, склонившиеся под напором ветра, не стояли в вертикальном положении; я висел в воздухе и ничего не видел, кроме искрящихся внизу волн.

– Выше! Выше! – кричал американец, замахиваясь веревкой.

Выше! Боже мой! Но как это сделать? Надо мной тянулись снасти брам-стеньги – и никаких выбленок, никаких колец, куда бы я мог поставить ноги! Как быть?

Но мешкать мне не позволялось; грубое животное, следовавшее за мной по пятам, било меня по ногам, угрожая со страшными проклятиями не оставить на мне ни единого клочка мяса, если я не двинусь дальше. Я решил попробовать и, разместившись между снастями, с трудом дотянулся до брам-реи, где остановился, не в состоянии двигаться дальше. У меня захватывало дыхание и сил оставалось лишь настолько, чтобы держаться за снасти. Над головой моей высилась бом-брам-стеньга, а под ногами Бигман с торжествующей улыбкой наблюдал за моей агонией.

– Выше! – кричали капитан и боцман. – Выше, янки!

Осталась еще бом-брам-стеньга!

Мне показалось, что я услышал голос Бена:

– Довольно, довольно! Вы разве не видите, как это опасно!

Я взглянул на палубу; там стояли матросы и о чем-то спорили, вероятно, обо мне. Я был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание, да к тому же палач мой не давал мне времени опомниться.

– Ну же, ну! – кричал он. – Выше или, черт тебя возьми, ты у меня лопнешь под веревкой! Трус! Будешь ты подниматься или нет! Черррт…

И орудие пытки с небывалой силой опустилось на меня.

Подняться на бом-брам-стеньгу – дело опасное даже для человека, привыкшего к таким упражнениям, но для новичка это просто немыслимо. Передо мной ничего не было, кроме гладкой веревки, без малейшего даже узла, который мог бы служить мне точкой опоры… Одни только усталые руки мои должны были поддерживать тяжесть моего тела… это было ужасно! Но после этого мне некуда будет больше карабкаться, и тогда палачи мои будут удовлетворены; к тому же, мне не оставалось выбора, и я с отчаянием схватил веревку и продолжал свое восхождение.

Я был уже на полдороге и чуть-чуть не схватился за рею, когда силы оставили меня окончательно. Голова у меня закружилась, сердце замерло, пальцы разжались, и я почувствовал, что падаю… падаю… и у меня захватило дух. Сознание мое сохранилось, однако, вполне; я видел пропасть и был уверен, что утону или разобьюсь о поверхность воды… Я долетел до волн и погрузился глубоко в море… Мне показалось, однако, что я не прямо с бом-брам-стеньги упал в воду… на моем пути будто встретилось какое-то препятствие, изменившее направление падения. Я не ошибся, как узнал потом: я сначала упал на большой парус, вздутый ветром, и отскочил от него, как мяч, что уменьшило силу падения и спасло, таким образом, мне жизнь. Вместо того чтобы упасть головой вниз, как я летел в тот момент, когда веревка выскользнула из моих рук, при встрече с парусом я перевернулся в воздухе и погрузился в воду ногами.

Когда я всплыл на поверхность воды, то удивился, что еще жив. Сознание мое было смутным; я чувствовал, что нахожусь в море. Я поднял глаза и увидел наше судно, удалявшееся в противоположную от меня сторону. Мне показалось, что на меня смотрят матросы с гакаборта и вантов, но судно все дальше и дальше удалялось от меня. Я хорошо плавал для своих лет, не был ранен и мог бороться с волнами, а потому поплыл, действуя больше инстинктивно, чтобы не погрузиться на дно, чем в надежде добраться до судна. Я оглядывался кругом в поисках веревки, которую, как мне казалось, должны были бросить матросы. Сначала я ничего не увидел, но затем, поднявшись на гребень волны, заметил что-то круглое, находившееся между мной и судном. Солнце светило мне прямо в глаза, но тем не менее я понял, что это голова человека, плывшего ко мне. Когда я приблизился к ней, то узнал Бена Браса. Увидя меня падающим в море, он перескочил через борт и поплыл на помощь.

– Хорошо, мой мальчик! Очень хорошо! – воскликнул он, приблизившись ко мне. – Мы плаваем, как утки, и не ранены, не правда ли? Держись за меня, если ты устал.

Я ответил ему, что чувствую себя достаточно сильным и могу проплыть еще с полчаса.

– Превосходно! – сказал он. – Нам должны бросить веревку! Досталось же тебе сегодня, бедное дитя! Повесить бы этих проклятых мерзавцев! Я отомщу за тебя, мой мальчик, не бойся! Эй, там на судне! – крикнул он. – Сюда веревку, сюда! О-го-го!

Судно повернулось и направилось в нашу сторону. Будь я один, как это я узнал после, такого маневра не последовало бы. Но Беном Брасом нельзя было пожертвовать безнаказанно; ни шкипер, ни боцман не осмелились предоставить его судьбе и немедленно распорядились, чтобы экипаж подобрал нас. К счастью, ветер был не сильный, и море было спокойным, а потому мы скоро были на палубе, куда матросы втащили нас канатами.

Ненависть моих преследователей улеглась, по-видимому, так как до следующего утра я не видел ни одного, ни другого. Мне позволили отдыхать весь остаток дня.

IV

Странная вещь! С этого дня капитан и боцман стали менее жестоко обращаться со мной; не потому, конечно, что смягчились или что почувствовали угрызения совести. Они просто-напросто заметили неблагоприятное впечатление, произведенное на весь экипаж их несправедливостью. Большинство матросов были друзьями Браса и не боялись вместе с ним осуждать жестокую игру, жертвой которой был я. Собравшись вокруг кабестана, матросы громко рассуждали о случившемся, и это не могло не дойти до ушей начальства; к тому же, Бен, бросившись в море, чтобы помочь мне, приобрел новых друзей, потому что истинное мужество ценится даже такими грубыми людьми, какими были матросы, а любовь, которой он пользовался среди своих товарищей, внушала известную долю сдержанности нашим командирам. Он принял мою сторону, протестуя таким образом против отвратительного насилия надо мной. Когда Бигман гнал меня наверх, Бен Брас приказывал ему спустить меня вниз, но капитан, стоявший на палубе, делал вид, что не слышит его. Любой другой матрос в таком случае подвергся бы строгому взысканию, но благодаря Бену никто не был наказан за то, что осмелился принять мою сторону, а напротив, как я уже сказал, со мной стали обращаться менее жестоко.

С этого времени мне разрешили участвовать вместе с матросами в разных маневрах и освободили от некоторой доли грязной работы, какую я исполнял до сих пор. Один из матросов, голландец по имени Детчи, тихое и простое существо, получил на свою долю часть моей работы, а с ней вместе и часть гнева, которую капитан старался всегда излить на кого-нибудь.

Несчастное существо был этот голландец, самый грустный пример всех человеческих несчастий. Расскажи я подробно обо всех мерзостях, жертвой которых со стороны шкипера и боцмана «Пандоры» был этот человек, никто не поверил бы в правдивость этих фактов, никто не поверил бы в существование такой бессердечности. Но всегда таковы натуры порочные: получив возможность издеваться над кем-нибудь, кто не в силах им сопротивляться, они вместо того чтобы дать улечься злобе, распаляют себя сильнее, как в лесу дикие звери при виде капли крови. Примером этому могли служить капитан и боцман «Пандоры»: окажи им сопротивление голландец, и мстительность их давно бы улеглась, но он этого не сделал и потому они с наслаждением мучили это слабое и робкое создание, гнева которого им нечего было бояться.

Я припоминаю, что несчастному Детчи связывали большие пальцы рук, привязывали к палубе и оставляли в таком положении на несколько часов. На первый взгляд, в этом не было ничего страшного, но на самом деле это была пытка, достойная инквизиции, и несчастная жертва скоро начинала стонать.

Второе развлечение капитана и его помощника состояло в том, что они с помощью веревки, прикрепленной к поясу, подвешивали бедного матроса к концу реи; они называли это качелью обезьяны. Однажды его закрыли в пустой бочке, где он провел несколько дней без пищи; несчастный Детчи едва не умер от голода и жажды, не просунь ему кто-то через отверстие в бочке немного сухарей и воды, что спасло ему жизнь. Много еще других наказаний выпало на долю несчастного, и все они настолько возмутительны, что я не хочу говорить о них.

Как бы там ни было, но его злоключения улучшали мое положение, потому что на его долю выпало много такого, что иначе выпало бы на мою долю. Поставленный между мной и нашими общими палачами, он служил мне щитом от них. Я был ему за это благодарен, но не смел выказывать ни сожаления, ни сочувствия. Я сам нуждался в сожалении, потому что чувствовал себя очень несчастным, несмотря на перемену, происшедшую в моем положении.

– Почему же? – спросите вы. На что было мне жаловаться, когда я, преодолев первые затруднения, делал быстрые успехи в карьере, к которой так стремился? Да, это правда, под руководством Бена Браса я становился хорошим матросом; неделю спустя после моего головокружительного прыжка в воду я без малейшего страха взбирался на бом-брам-стеньгу и, несмотря на сильный ветер, отправлялся вместе с другими брать на гитовы брамселя. За это я даже заслужил одобрение Бена Браса. Да, я действительно становился хорошим матросом и тем не менее я чувствовал себя несчастным. Причина этого состояния духа заключалась в следующем.

С первых же дней службы на «Пандоре» я был поражен общим характером всего судна; состав экипажа и отсутствие дисциплины не походили на то, что я читал в книгах, где говорилось о повиновении и полном уважении матросов к своему капитану. Поражен я был еще и тем количеством людей, которые находились вместе со мной на судне; вместимость «Пандоры» равнялась 500 тоннам, она была, следовательно, только коммерческим судном. Почему же нас было на нем сорок человек, включая негра?

Последнее обстоятельство, впрочем, произвело на меня менее сильное впечатление. Меня больше тревожило поведение начальства и экипажа, странные разговоры, некоторые фразы, которые долетали до моего слуха. Все это внушало мне страшное подозрение и боязнь, что я нахожусь среди отъявленных негодяев.

Первое время после нашего отъезда все люки были спущены и закрыты парусиной. Ветер дул попутный, судно быстро продвигалось вперед, и не было никакой необходимости спускаться в трюм; меня туда не посылали, и я не знал поэтому, какой груз идет с нами. Я услышал как-то раз, что он состоит преимущественно из водки, которую мы должны были доставить в Капштадт, но кроме этого я ничего не знал.

Спустя некоторое время, когда мы уже подходили к тропикам, брезенты были сняты, передний и задний люки открыты, и нам разрешено было ходить между деками. Любопытство заставило меня спуститься туда, и то, что я там увидел, наполнило меня ужасом и подтвердило мои подозрения.

Большая часть нашего груза состояла, по-видимому, из водки, так как громадные бочки наполняли почти весь трюм. Кроме того, здесь были полосы железа, несколько ящиков с товарами и куча мешков, наполненных, вероятно, солью.

Тут, скажете вы, ничего не было такого, что могло бы вызвать во мне страх, но дело в том, что не эти вещи испугали меня, а целая куча железа, валявшегося на полу, в котором я, несмотря на свою неопытность, сразу узнал ручные кандалы, железные ошейники, громадные цепи, снабженные кольцами. Для чего нужны были на «Пандоре» эти орудия пытки?

Я скоро узнал это; плотник делал что-то вроде решеток из крепких дубовых палок, чтобы закрыть ими отверстия люков. Этого было достаточно для меня; я недаром читал о разных ужасах, совершенных между деками. Для меня не было больше сомнения, что «Пандора» – невольничье судно.

Да, верно – я находился на судне, снаряженном и вооруженном всем, что необходимо для торговли рабами. Правда, у нас не было пушек, но я видел большое количество кортиков, мушкетов, пистолетов, которые вытащили откуда-то и раздали матросам, чтобы они вычистили их и привели в порядок. «Пандора» готовилась, очевидно, к какому-то опасному предприятию, чтобы в случае необходимости иметь возможность отбить у другого судна его груз человеческого мяса. Собственно говоря, она была слишком слаба, чтобы выдержать битву даже с самым незначительным военным судном, и я думаю, капитан наш должен был в случае преследования искать спасения в своих парусах, а не в оружии. Наша «Пандора» была действительно так устроена и оснащена, что мало нашлось бы судов, которые при попутном ветре смогли бы догнать ее в открытом море.

Теперь, как я уже говорил, я не сомневался больше в цели нашего путешествия, тем более, что матросы не делали из этого никакой тайны, а, напротив, хвастались этим, как каким-нибудь благородным делом. Мы прошли уже за Гибралтарский пролив и плыли теперь по таким местам, где нам нечего было опасаться, что мы встретим военное судно. Крейсеры, обязанность которых заключалась в том, чтобы мешать торговле неграми, встречались обычно далее к югу и вдоль берегов, где производилась погрузка живого товара. Экипаж поэтому был совершенно спокоен и большую часть дня забавлялся, так что на судне с утра до вечера ничего не делали, а только пили и ели.

Вы спросите, быть может, как могло судно, так открыто предназначенное для торговли неграми, выйти без всяких препятствий из порта Англии? Не забывайте, что все это произошло во времена моей юности, в очень, следовательно, отдаленную эпоху, и я не сделаю ошибки, если скажу, что рассказ мой относится к 1857 году.

Я был слишком молод, чтобы делать какие-либо философские выводы по этому поводу; торговля неграми сама по себе внушала мне такое же отвращение, как и многим моим соотечественникам. В то время Англия, увлеченная Вильберфорсом и другими гуманистами, дала миру хороший пример, предложив двадцать миллионов фунтов стерлингов на защиту прав человека. Представьте же себе мое огорчение, когда я убедился окончательно, что нахожусь на борту судна, занятого таким преступным делом; стыд, который я чувствовал, видя себя среди людей, внушавших мне отвращение; отчаяние, овладевшее мной при мысли о том, что я состою членом такой шайки и должен быть свидетелем их ужасного занятия!

Сделай я это открытие внезапно, оно еще тяжелее подействовало бы на меня, но я пришел к нему постепенно; подозрение зародилось гораздо раньше окончательной уверенности. Я думал сначала, что попал к пиратам, которые встречались довольно часто в то время, и я даже почувствовал некоторого рода облегчение, что имею дело не с пиратами. Не потому, что мои товарищи показались мне теперь не такими отвратительными, – просто я подумал, что бегство в этом случае будет несравненно легче, и решил бежать при первой же возможности. Но, увы, зрелое размышление представило мне ужасную перспективу: могли пройти целые месяцы, прежде чем мне представится случай бежать с этого ужасного судна… Месяцы!.. Я должен был бы сказать годы! Я не боялся больше подписанного мною договора, условия которого так беспокоили меня раньше: меня не могли принудить исполнять обязанности, противоречащие закону. Не это пугало меня, а невозможность вырваться из-под контроля адских чудовищ, располагавших моей судьбой.

Судно наше направлялось к берегам Гвинеи, но там я не мог найти необходимой мне защиты от капитана. Я мог встретить там только туземных вождей да отвратительных торговцев, которые были бы счастливы доказать свою преданность капитану, водворив меня на прежнее место. Бежать в лес? Но это значило умереть с голоду или быть разорванным дикими зверями, которых так много в Африке. Я мог быть, кроме того, убит дикарями или стать пленником и рабом какого-нибудь негра… Ужасно!

Я перелетел мысленно через Атлантический океан и стал раздумывать о том, каковы мои шансы спастись на противоположном берегу. «Пандора», отчалив от берегов Гвинеи, отправится, само собой разумеется, в Бразилию или на Антильские острова. Груз свой она, конечно, высадит тайно, пристав ночью к какому-нибудь пустынному берегу, чтобы не попасться крейсерам, а на следующее утро уедет, и для такой же экспедиции, быть может. Мне не позволят сойти на берег, где я непременно убежал бы, предоставив Богу заботу о своей жизни.

Чем больше раздумывал я, тем больше убеждался, как мне будет трудно убежать из моей плавучей темницы, и отчаяние охватывало меня. Ах, если бы только нам встретить английский крейсер! С какой радостью прислушивался бы я к свисту пуль среди снастей и треску пробиваемых боков «Пандоры»!

V

Я воздерживался, разумеется, от выражения своих чувств; даже Бен Брас был бы бессилен защитить меня от ярости своих товарищей, заметь они только отвращение, которое внушало мне их общество.

Надо полагать, однако, что лицо мое выдавало мои мысли, потому что матросы не раз затрагивали меня, подсмеиваясь над моими сомнениями и называя меня кислятиной, молокососом, мокрой курицей и другими оскорбительными словами, которыми полна была их речь.

Я удвоил старания, чтобы не показывать им чувств, наполнявших мое сердце, но решил в то же время поговорить с Беном и спросить его совета. Я без боязни мог довериться ему, но дело это тем не менее было очень деликатное и требовало известных предосторожностей. Бен был тоже членом шайки и его могли оскорбить мои слова, ведь он мог предположить, что я порицаю его, и лишить меня своего покровительства.

Однако затем я подумал, что Бен вряд ли будет обижаться на меня. По двум-трем словам, которые я от него услышал, я заключил, что Бен тяготится своим существованием и поступил сюда поневоле, в силу обстоятельств Я любил его бесконечно и очень хотел, чтобы это так и было. Каждый день мне представлялся случай видеть разницу между ним и другими матросами. Вот почему я принял в конце концов твердое решение рассказать Бену о своих страданиях и посоветоваться с ним, как мне поступить.

На бушприте судна есть одно место, где очень приятно находиться, особенно когда штас фок-марса опущен и поддерживается жердью. Два или три человека могут свободно сидеть там или лежать на парусе и разговаривать, не боясь, что подслушают их тайны; ветер там дует обычно с кормы и уносит слова в сторону от судна. Романтично настроенные матросы любят это небольшое уединение, а на судах, наполненных эмигрантами, наиболее отважные пассажиры забираются туда, чтобы подумать о своей будущей жизни. Это было любимое место Бена, и к концу дня он всегда садился там, чтобы выкурить трубку.

Несколько раз я был готов пойти с ним, но боялся, что это ему не понравится. Наконец, собравшись с духом, я скользнул туда за ним, не говоря ни слова. Бен сам заговорил со мной, и мне показалось, что присутствие мое его не раздражает, что, напротив, он даже доволен, видя меня рядом. Однажды вечером, когда я отправился за ним туда по своему обыкновению, я рассказал ему, наконец, обо всех своих мучениях.

– Бен, – окликнул я его.

– В чем дело, Вилли?

Он понял, что я хочу в чем-то признаться, и приготовился слушать меня внимательно.

– Что это за корабль, на котором мы находимся? – спросил я после минутного молчания.

– Это не корабль, малыш, а барка.

– Ну и…

– Барка и только.

– Я хотел бы знать, какого рода.

– Хорошо построенное и прекрасно оснащенное судно. Будь это корабль, то на бизань-мачте, которая сзади, были бы четырехугольные паруса, а так как их нет, то это барка, а не корабль.

– Это я знаю, ты несколько раз говорил мне об этом; но я хотел бы знать еще, какого рода барка наша «Пандора»?

– Зачем ты это спрашиваешь? Превосходная барка. Вряд ли найдется другое парусное судно с таким носом, как у нее; есть у нее один только недостаток: на мой взгляд, она очень легкая и поэтому слишком раскачивается в плохую погоду; стоит только наложить поменьше балласта, и ничего не будет удивительного, если в один прекрасный день мачты перетянут на одну сторону; прощай тогда экипаж.

– Не сердись на меня, Бен, но ты уже говорил мне это, а я хотел бы знать кое-что другое.

– Что же бы ты хотел знать, черт возьми! Пусть меня повесят, если я понимаю.

– Бен, ответь мне, правда ли, что это коммерческое судно?

– О, вот чего ты хочешь! Все зависит от того, малыш, что ты называешь товаром. Бывают разные товары. Суда нагружаются разным манером; одно…

– А какой груз на «Пандоре»?

Я взял его за руку и взором молил ответить мне честно. Он колебался несколько минут, затем, видя, что от ответа ему не уйти, сказал:

– Негры… Не стоит скрывать, ты это должен узнать. «Пандора» совсем не коммерческое судно, на ней перевозят негров.

– О, Бен! Разве это не ужасно?

– Да, ты был создан не для такой жизни, бедный малыш, мне горько видеть тебя здесь. Когда ты пришел в первый раз на «Пандору», я хотел шепнуть тебе на ухо словечко и ждал только случая, но старая акула слопала тебя раньше, чем я успел подойти к тебе; ему нужен был юнга, и ты подходил ему. Второй раз, когда ты пришел на борт, я спал… Так ты и остался среди нас. Нет, Вилли, нет, ты здесь не на своем месте.

– А ты, Бен?

– Довольно, малыш, довольно! Я не сержусь на тебя за это, такая мысль должна была прийти тебе в голову. Я, быть может, и не такой плохой как ты думаешь.

– Я не считаю тебя плохим, Бен, напротив, потому-то я и говорю с тобой так откровенно; я вижу большую разницу между тобой и другими, я…

– Быть может, ты прав, быть может, нет. Было время, когда я походил на тебя, Вилли, когда у меня ничего не было общего с этими бандитами. Но в мире существуют тираны, которые делают людей плохими, и меня сделали таким, каким я стал.

Бен замолчал; глубокий вздох вырвался у него из груди, и на лице появилось выражение отчаяния.

– Нет, Бен, – сказал я, – они сделали тебя несчастным, но не злым.

– Спасибо, Вилли, – ответил мой бедный друг, – ты добрый и потому говоришь так, ты очень добрый, малыш. Ты даешь мне почувствовать то, что я чувствовал когда-то. Я все тебе скажу; слушай хорошенько, и ты поймешь меня…

Слеза блеснула в глазах Бена. Я придвинулся поближе к нему, чтобы слушать внимательно и ничего не пропустить.

– История моя не длинная и не требует много слов. Я не всегда был таким. Я долго служил на военном корабле и хоть себя хвалить неловко, я говорю правду: там было мало таких, которые лучше меня исполняли свои обязанности. Но, к сожалению, в будущем это мне не помогло. Однажды в Спитгиде, где находился тогда весь флот, я сказал правду боцману по поводу одной девушки, которая была мне хорошим другом. Боцман позволял себе много вольностей по отношению к ней, и это сердило меня. Я не выдержал и стал угрожать ему… Я ничего не сделал, только угрожал… Смотри, малыш, вот результат этого.

С этими словами Бен снял свою куртку и поднял рубаху до плеч. Спина его была испещрена глубокими шрамами, следами ран от полученных им ударов плети.

– Теперь, – продолжал Бен, – ты знаешь, почему я попал на «Пандору». Я бежал с корабля и постарался найти себе место на коммерческом судне; но я унес с собой печать Каина, она следовала за мной по пятам; так или иначе она всегда открывалась, и я вынужден был уходить. А здесь, видишь ли, я не одинок: среди нашего экипажа ты найдешь много таких спин.

Бен замолчал. Я сам был слишком взволнован рассказанной мне историей и тоже молчал. Спустя несколько минут я сказал:

– Бен, жизнь на «Пандоре» ужасна! Неужели ты не хочешь ее изменить?

Он не ответил и отвернулся от меня.

– Сам я уже не в силах выносить этого существования, я решил бежать, как только представится случай. Ты поможешь мне, не правда ли?

– Малыш, мы отправимся вместе, – ответил Бен Брас.

– О, какое счастье!

– Да, я устал от этой жизни, – продолжал он. – Я много раз уже собирался бросить «Пандору», это мой последний рейс. Уже давно я задумал бежать и увезти тебя с собой.

– Как я счастлив, Бен! Когда же мы бежим?

– Этого-то я и не знаю. Бежать на берег Африки – это рисковать своей жизнью, потому что негры наверняка убьют нас. Не в эту сторону нам надо бежать: в Америке мы сможем устроить это дело. Будь уверен, даю тебе слово, что мы убежим!

– Сколько еще времени придется страдать!

– Ты не будешь больше страдать, говорю тебе; я позабочусь об этом, не бойся. Будь только осторожен и не показывай никому, что тебе что-то не нравится. Особенно ни слова о том, о чем мы говорили сегодня вечером. Ни слова, слышишь?

Я пообещал Бену в точности выполнить его советы, а так как его звали на вахту, то и я сошел вместе с ним на палубу. В первый раз с тех пор, как я ступил на «Пандору», я почувствовал себя легко.

VI

Не буду описывать во всех подробностях наш путь к берегам Гвинеи. Путешествие по морю вообще однообразно, крайне однообразна и жизнь моряка: стая морских свиней, один или два кита, летучие рыбы, дельфины, несколько видов птиц и акул, – вот единственные живые существа, которых встречаешь во время длительного плавания.

Мы шли прямо к тропику Рака и чем дальше продвигались, тем жара становилась сильнее. Стало, наконец, так жарко, что везде выступила смола, и башмаки наши начали прилипать к доскам. Каждый день мы теперь видели паруса на горизонте: большинство судов шло в Индию или возвращалось в Англию. Нам попадались также бриги, несколько барок под английским флагом, которые шли, вероятно, к Капштадту или к бухте Альгоа, но ни те, ни другие не выказывали стремления познакомиться с нами, да и сами мы избегали, по-видимому, их визитов, и капитан «Пандоры» ни разу не окликнул в рупор ни одно из этих судов.

Однако скоро нашлось судно, которое выразило желание приблизиться к нам. Увидев нас, оно изменило свое направление и на всех парусах двинулось в нашу сторону. Так как мы находились в Гвинейском заливе, приблизительно в ста милях от Золотого Берега, то судно, преследовавшее нас, было, очевидно, крейсером. Худшего для нашего капитана нельзя было и придумать. Наши сомнения скоро рассеялись: ход судна, его снасти, все показывало, что это катер. Преследование со стороны судна, которое было гораздо меньше нашего, служило несомненным доказательством, что это или судно королевской морской службы, или пират, но в любом случае вооруженное лучше, чем «Пандора».

Место, где мы находились, никогда не посещали пираты. Суда, ведущие здесь торговлю, обычно невелики, и бывают нагружены солью, железом, ромом, разной мелочью, всевозможными безделушками, которые очень ценятся дикарями Дагомеи и Ашанти, хотя, собственно, ничего не стоят. На обратном пути зато они бывают нагружены золотым песком и слоновой костью. Зная об этом, некоторые пираты направились к берегам Гвинеи. Но в общем они там встречались гораздо реже, чем в Индийском океане и возле Антильских островов. Будь мы у мыса Доброй Надежды, экипаж «Пандоры» счел бы катер пиратским и не беспокоился бы так сильно, потому что люди, из которых он состоял, меньше боятся пиратов, чем военного судна; они знают, что пираты считают их своими, так как наравне с ними находятся вне закона. Пираты, к тому же, могли нанести лишь незначительный ущерб, ведь им не нужны ни соль, ни железо, ни безделушки, а только ром да водка.

Катер тем временем приближался, и теперь его можно было узнать: на нем развевался флаг Великобритании. Это был английский крейсер, в обязанности которого входило преследовать судна, торгующие неграми. Никакая другая встреча не могла быть более неприятной для «Пандоры». Крейсер был прекрасно оснащен и даже не подумал скрываться, а прямо направился в погоню за нами. «Пандора», не колеблясь ни единой минуты, бросилась удирать на всех парусах.

Что касается меня, то я не спускал глаз с крейсера, мысленно измеряя расстояние, отделявшее его от нас. В сердце моем вспыхнула надежда, оно билось все сильнее по мере того, как расстояние между двумя судами уменьшалось, и крейсер все яснее вырисовывался на волнах. Одно только уменьшало мою радость и минутами заставляло меня желать, чтобы мы избежали преследования, – Бен был дезертиром королевской морской службы, и его могли узнать, если бы наш экипаж был взят в плен. Шрамы на его спине могли вызвать подозрение, начались бы розыски, и нашлись бы, конечно, необходимые доказательства того, что он дезертир, а тогда какое жестокое наказание ждало его!

Я страстно хотел, чтобы «Пандору» взяли в плен, и в то же время, думая о Бене, спасшем мне жизнь, молился о спасении судна. Меня разрывали противоречивые чувства. Ужасное существование, на которое я был обречен, невозможность разорвать гнусную цепь ясно представлялись мне, и тогда мной овладевало ужасное отчаяние. Затаив дыхание, я следил за парусами крейсера, который стремительно приближался к нам и вот-вот мог нас обогнать… Но затем глаза мои обращались на Бена, который бегал по палубе, прилагая все усилия, чтобы ускорить ход «Пандоры», – и ужас в душе моей сразу сменял надежду.

Дул сильный ветер, и это давало большие преимущества крейсеру. «Пандора», как сказал Бен, была очень легкой; она плохо держала свои паруса во время сильного ветра. Одно из самых быстрых судов при небольшом ветре, она не могла идти на всех парусах, когда ветер усиливался, и должна была опускать паруса бом-брамселя и совсем брать на гитовы паруса брамселя. Поэтому «Пандора» не могла идти так быстро, как при других обстоятельствах, и экипаж это прекрасно знал.

Крейсер, таким образом, продолжал выигрывать в расстоянии, и продержись ветер еще часа два, «Пандора» была бы настигнута и взята в плен. Наш экипаж был в этом убежден, и капитан даже отдал приказ скрыть принадлежности своей гнусной торговли: ошейники, ручные кандалы и цепи сложить в бочку и спрятать ее между парусами и канатами; решетки, которые делал плотник, немедленно сломать и уничтожить, мушкеты, пистолеты и кортики снести в трюм и сложить в специально приготовленное для этого потайное место.

Нечего было и думать тягаться оружием с таким соперником, каким был преследующий нас крейсер. Хотя он был меньше «Пандоры», но экипаж его был многочисленнее; на нем были пушки, и целый артиллерийский залп ответил бы нам на малейшую попытку к сопротивлению. Нам ничего не оставалось больше, кроме бегства, но и эта надежда была потеряна, а потому экипаж стал готовиться к принятию визита. Часть матросов поспешила скрыться, чтобы излишним количеством членов экипажа не внушать подозрений (их было вдвое больше, чем полагается на обыкновенном коммерческом судне).

Капитан вынул свои бумаги, которые были приготовлены исключительно для такого случая, и должны были показать, что у него все в порядке. Крейсер был уже на расстоянии одной мили от нас, когда ядро, пущенное из пушки, пролетело рикошетом по воде мимо самой «Пандоры».

Сердце мое билось так сильно, что казалось, будто оно сейчас вырвется из груди. Минута освобождения приближалась, а между тем что-то в глубине моей души говорило, что ничего подобного не будет. Предчувствие это, увы, исполнилось: судьба решила, что мы должны ускользнуть от крейсера, и «Пандора» не будет взята в плен.

Можно было подумать, что пушка нарочно дала сигнал, потому что вслед за выстрелом ветер вдруг стих. Вероятно, солнце, почти совсем закатившееся, стало причиной такой внезапной перемены. Капитан сразу понял, какие преимущества он может извлечь из всего происшедшего. Вместо того чтобы повиноваться сигналу, данному крейсером, все матросы бросились на ванты, распустили паруса, и «Пандора» быстро понеслась вперед.

Час спустя она была уже в нескольких милях от катера, и прежде чем ночь опустилась на море, крейсер на наших глазах начал уменьшаться, пока наконец не превратился в точку, едва заметную на горизонте.

VII

Убегая от крейсера, который почти целый день гнался за нами, «Пандора» уклонилась на сто миль в сторону от своего маршрута. Она прошла еще пятьдесят миль на юг, чтобы быть уверенной в том, что катер окончательно отстал, и только тогда приняла прежний курс, когда убедилась, что враг отказался от погони. Последнюю часть пути «Пандора» совершила по диагонали, и на рассвете, не видя больше ни одного судна на горизонте, снова направилась к Гвинее. Ночная темень способствовала нашему побегу, катер потерял нас, конечно, из виду, и теперь «Пандору» нельзя было увидеть даже в самый лучший телескоп.

Мы неслись прямо к Африке, и к концу дня моим глазам представился берег, печально известный продажей негров – мужчин, женщин и детей.

Ночь «Пандора» провела на расстоянии нескольких миль от берега, но с восходом солнца подошла к нему. Не было видно нигде ни порта, ни деревни, ни даже хижины. Берег едва-едва поднимался над уровнем моря и был покрыт густым лесом, доходившим почти до воды. Не было нигде ни маяка, ни буя, которые могли бы указать судну путь. Но капитан сам прекрасно знал, куда идти. Не в первый раз совершал он экспедицию в эти места. Он шел наверняка, и хотя эта земля казалась необитаемой, он знал, что на незначительном расстоянии от берега его уже ждут.

Можно было подумать, что «Пандора» выскочит прямо на берег. Не было видно ни одной бухты, никакой пристани, не стоял, по-видимому, и вопрос о том, чтобы бросить якорь. Правда, большинство парусов было уже спущено, и судно значительно уменьшило свой ход, но мы все еще шли быстро и могли наскочить на берег.

Некоторые матросы – новички на «Пандоре» – начинали уже высказывать свое опасение, но старые матросы, несколько раз уже бывавшие на Невольничьем Берегу, только смеялись над ними.

Вдруг судно, обогнув мыс, поросший густым лесом, повернуло к небольшому заливу, который внезапно нарушал прибрежную линию, казавшуюся непрерывной. Это было устье реки – узкой, но глубокой. «Пандора» без малейшего колебания вошла в нее, проплыла несколько минут вверх по течению и бросила якорь на расстоянии мили от морского берега.

Напротив того места, где мы остановились, я увидел странные хижины, расположенные почти прямо на берегу, а несколько дальше – постройку больших размеров, скрытую среди деревьев. Перед хижинами стояли люди с мрачными лицами; они подали какой-то знак боцману «Пандоры», и тот ответил им таким же. На реке появилась лодка с несколькими гребцами, она подплыла к берегу, взяла стоявших там негров и направилась к нам.

Берега реки были покрыты пальмами. Я впервые увидел эти деревья, но знакомы они были мне раньше по гравюрам в книгах. Они смешивались с другими громадными деревьями, тоже не менее странного вида, которые ничего не имели общего с теми, какие растут у нас. Но внимание мое скоро было поглощено черными людьми, подъехавшими к «Пандоре».

Река имела не более двухсот метров в ширину. Мы стояли на якоре в середине самого течения, а потому лишь небольшое пространство отделяло пирогу от нас. Через несколько минут она была около судна, и я мог вдоволь любоваться ужасными пассажирами, наполнявшими ее.

Я понял, глядя на них, что лучше всего будет держаться от них подальше. Теперь я осознал, почему Бен Брас не хотел бежать на берега Гвинеи. «Это было бы безумием, – отвечал он мне на мои настоятельные просьбы накануне, – люди на „Пандоре“ очень плохие, но кожа у них белая и в глубине их души все же осталось что-то человеческое. Но у негодяев, живущих в Африке, душа такая же черная, как и тела. Ты их увидишь, мой мальчик, и тогда скажешь, прав ли я». Я рассмотрел внимательно лица восьми или десяти негров, сидевших в пироге, и убедился в справедливости этих слов. Никогда еще не видел я таких свирепых лиц; их смело можно было назвать истинными исчадиями ада.

Их было одиннадцать человек, и все они были чернокожие, но с разным оттенком – начиная от густого смоляного до некрасивого желтовато-каштанового. Они, очевидно, принадлежали к различным племенам. Смешивание племен на западном берегу Африки – весьма обычное дело; к этому привела торговля рабами. Несмотря на то, однако, что сидевшие в пироге люди отличались между собой цветом кожи, во всем остальном они походили друг на друга: у всех был выпуклый лоб, толстые губы, на голове короткие и курчавые, как шерсть, волосы. На гребцах не было никакой одежды, кроме полосы бумажной ткани, обернутой вокруг пояса и доходящей до половины бедра. Я предположил, что это воины, поскольку у них были копья и старые мушкеты. Три человека, которых они везли к нам, занимали, судя по их одежде, более высокий пост, но выражение их лиц было еще ужаснее. Что касается вождя этих людей, то его одежда была до того странной, что, взглянув на него, нельзя было решить, смеяться или дрожать.

Это был настоящий негр, черный, как порох, громадного роста и толстый, как бочка. Лицо его с менее характерными чертами, чем у других его спутников, было еще ужаснее, представляя собой смесь лукавства и свирепости.

Громадный рост и жестокое выражение лица этого человека не внушали ни малейшего желания смеяться, напротив! Зато костюм его… Вряд ли самому изобретательному клоуну, участвующему в какой-нибудь комической пантомиме, пришло бы в голову облачиться в такой шутовской наряд. На нем был надет ярко-красный фрак, покрой которого показывал, что это старинный мундир армии короля Георга, принадлежавший, судя по нашивкам на рукавах, какому-нибудь сержанту, и, уверяю вас, сержанту из числа самых толстых и громадных в британской армии. Несмотря на это, мундир был слишком узок для своего настоящего владельца; надо было бы прибавить к нему еще с полметра, чтобы можно было свободно застегнуть на груди. Слишком короткие рукава оставляли открытыми черные запястья вождя, резко отличающиеся от ярко-красного цвета одежды. Негр был таким толстым, что фалды его мундира раздвигались в стороны, и между ними болтался кончик полосатой рубашки, принадлежавшей раньше какому-нибудь матросу. Что касается брюк, то они вовсе отсутствовали, и негр был совершенно голый от пояса и до ногтей на ногах.

Старая треуголка с потрепанными перьями, с почерневшими галунами, украшавшая когда-то голову старинного адмирала, торчала на курчавой голове негра, у которого, кроме того, был еще громадный нож за поясом и сбоку болталась длинная сабля.

В любом другом месте появление этого человека вызвало бы громкий смех, но капитан отдал приказание встретить с подобающим уважением его величество Динго-Бинго, а потому экипаж «Пандоры» постарался быть серьезным.

Итак, человек в треуголке и ярко-красном мундире оказался монархом, королем Динго-Бинго. Два других негра, одетые несколько иначе, были, следовательно, министрами, а восемь гребцов в лодке составляли часть его телохранителей.

Когда они приблизились к «Пандоре», им сбросили веревки. Лодку подтянули к стенке судна, а из веревок сделали лестницу, чтобы облегчить его черному величеству восхождение на корабль, где он был принят со всеми подобающими его сану почестями.

Король обменялся громкими приветствиями с капитаном, после чего старый пройдоха повел его к себе в каюту. Проходя по палубе, оба приняли торжественный вид, отдающий шутовством, – видно было, что оба негодяя старые знакомые и наилучшие друзья в мире.

Боцман в свою очередь старался изо всех сил занять министров. Что касается телохранителей, они оставались в пироге, потому что король Динго знал, что ему нечего бояться. Он давно знал капитана, ждал его, ему не надо было задавать никаких вопросов, и у него не было никаких сомнений относительно собственной персоны; король и шкипер были достойны друг друга.

VIII

Я не слышал разговора, происшедшего между этими двумя мошенниками, могу только передать его результаты. Его величество имел по соседству, в том доме, вероятно, который я заметил среди деревьев, толпу несчастных негров, от которых он хотел отделаться. Часть их он купил в глубине страны, а другую часть добыл, охотясь на них со своими воинами, как охотятся на диких зверей. Весьма возможно, что среди несчастных жертв находились и его собственные подданные: африканские царьки не стесняются торговать единоплеменниками, когда у них нет денег, или каури, а охота на рабов кончается неудачей.

Но король Динго-Бинго добыл себе стада людей для продажи, и веселая улыбка, сиявшая на лице капитана, когда друзья вернулись на палубу, доказывала, что добыча эта изрядная и что ему не придется ехать в другое место для пополнения своего груза. В противном случае капитану пришлось бы иметь дело с белыми и черными торговцами, обычно крайне неуступчивыми. Цена товара в таких случаях поднимается очень высоко, и барыш, на который рассчитывает покупатель, уменьшается наполовину. При отсутствии же конкуренции цена товара ничтожна. Достаточно самых маленьких безделушек для приобретения черных тюков, как выражаются торговцы невольниками. Пропитание рабов почти не учитывается, так мало выделяется этим несчастным: африканское просо, называемое обычно саго, и пальмовое масло самого низкого качества – вот все, что приобретается для них на берегу Гвинеи.

Пальмовое масло добывается из мякоти, окружающей косточку плода пальмы Elais. Когда оно остывает, то становится до того твердым, что его можно резать только очень острым ножом. В таком виде его дают в пищу неграм, которым оно заменяет масло и служит одним из главных источников питания.

Просо и пальмовое масло – самые дешевые продукты в Африке, поэтому их покупают для невольников, о разнообразии пищи которых никто не думает. Единственное питье, которое им дают, это чистая вода. Для них-то собственно и держат в трюмах судов, на которых их перевозят, большие бочки, какие я видел в трюме «Пандоры». Когда груз спускается на берег, эти бочки наполняются морской водой и служат вместо балласта на обратном пути. По возвращении на Невольничий Берег, где погрузка товара происходит обычно на реке, морская вода выливается, и бочки вновь наполняются пресной водой.

Итак, капитан «Пандоры» был, как мы видели, в прекрасном настроении духа – у него не было конкурентов, а количество груза превосходило все его надежды. Его величество был, видимо, доволен только что происшедшим свиданием. Он вышел совсем пьяный из каюты капитана, держа в правой руке бутылку рому, наполовину опорожненную, а в другой – куски материи яркого цвета и несколько подаренных ему блестящих безделушек. Он шел по палубе с важным видом, громко восхваляя свои качества воина и хвастаясь тем, что ограбил несколько деревень, а также количеством невольников, которых ему удалось взять в плен, и великолепной добычей, которую он собрал для капитана: пятьсот негров, молодых и сильных, запертых в его бараконе (так называлась постройка, что я увидел на берегу), пятьсот невольников, которых он может передать сегодня же, если только капитан желает…

Но шкипер не был еще готов; ведь нужно было прежде всего освободить бочки от морской воды и наполнить их пресной, которая теперь становилась необходимой.

Окончив хвастаться на очень плохом английском языке, испещренном ругательствами, король Динго-Бинго сел в свою пирогу и был отвезен обратно на берег. Спустя несколько минут и капитан «Пандоры» в сопровождении боцмана и пяти или шести матросов отправился на берег – он был приглашен на большой обед, который его величество устраивал в королевской хижине.

Я с завистью смотрел на шлюпку капитана, и не потому, что мечтал принять участие в пиршестве короля Динго-Бинго: я хотел ощутить под ногами твердую землю, прогуляться среди деревьев, которые я видел с судна, посидеть под их тенью, послушать птичек, поющих в лесах, побыть одному – словом, стать свободным, хотя бы только на один день.

Но исполнить свое желание я не мог. Я по-прежнему продолжал быть полотером и чистильщиком платья и сапог и с утра до вечера ходил с метлой, тряпкой и щеткой в руках. Ни минуты отдыха! Другие матросы, закончив свои дела, могли оставить «Пандору» и сойти на берег, когда им вздумается; вся работа их заключалась в разгрузке рома, железа и соли, которыми платили королю Динго-Бинго.

Я несколько раз пытался вместе с ними проскользнуть в шлюпку, но капитан и боцман всякий раз отгоняли меня прочь. Просыпаясь утром, я видел позолоченные солнцем верхушки больших деревьев и вздыхал по свободе. Надо пробыть, как я, несколько месяцев подряд на судне, чтобы понять всю силу желания, которое я тогда испытывал, ведь я был раб, обремененный работой и усталостью. Выслушивая постоянно разные грубости, я питал отвращение ко всему персоналу – и старшему, и младшему. О, я пожертвовал бы всем на свете, лишь бы хоть один час побыть в том прекрасном лесу, который тянулся по обоим берегам реки и конца ему не было видно!

Не знаю, почему капитан и боцман с таким упорством противились тому, чтобы я вышел на берег. Возможно, они боялись, что я убегу. Учитывая свое отношение ко мне, они, конечно, имели полное право подозревать меня в таком намерении. А отпустить меня они и не думали: я был хорошим юнгой, превосходным лакеем, и услуги мои им были нужны. Кроме того, никто не мог помешать им убить меня в момент ярости или просто ради удовольствия, словом, лишиться меня они не хотели.

Так же сурово капитан и боцман обращались с бедным голландцем. Иногда его положение было даже хуже моего, поэтому надо было ожидать, что он непременно постарается бежать, чтобы избавиться от своих мучений – всякому терпению есть предел. Бедный Детчи, к несчастью, потерял терпение и решил дезертировать. Я говорю к несчастью потому, что попытка эта, весьма естественная в его положении, привела его к ужасной смерти, о которой я не могу вспомнить без содрогания.

Несколько дней спустя после того, как «Пандора» бросила якорь против хижины короля Динго, Детчи сообщил мне о своем намерении бежать. Доверился он мне в надежде, что я убегу с ним или, по крайней мере, помогу ему. Я единственный из матросов выражал ему свое сочувствие, и он знал, что я такая же жертва, как и он, и не прочь буду бежать с ним. Он был прав, но так как Бен Брас посоветовал мне подождать переезда в Америку, я решил терпеливо сносить все требования и гадости капитана и боцмана. Я знал, что переход от берегов Африки к берегам Америки будет длиться несколько недель, и кроме того, я верил обещанию Бена бежать вместе со мной с этого ужасного судна.

Вот почему я отказался от предложения голландца. Я постарался даже отговорить его, советуя ему подождать, пока мы не приплывем в Америку.

К несчастью, все мои советы были бесполезны. Детчи слишком исстрадался и не мог больше выносить такого существования.

Однажды ночью, когда экипаж «Пандоры» спал глубоким сном, послышался странный звук: как будто что-то тяжелое упало в воду.

– Человек упал в реку! – крикнул вахтенный. Разбуженные матросы, спавшие на палубе в гамаках, никак не могли понять, кто же это.

Луна светила в ясном небе так ярко, что можно было, как днем, различить все окружающие нас предметы. Матросы высыпали на борт и увидели причину поднятой тревоги – на поверхности реки виднелся черный предмет, передвигавшийся, по-видимому, к берегу. Это была голова человека, который, судя по быстрому движению волн, как можно скорее старался добраться до берега. В пловце все узнали несчастного Детчи.

Капитан и боцман, по примеру своих матросов, также спали в гамаках на открытом воздухе. Они моментально вскочили на ноги, схватили ружья и прежде, чем дезертир успел проплыть половину расстояния, отделявшего его от берега, мучители его стояли, перегнувшись за борт, с мушкетами в руках.

Они могли одним выстрелом пронзить тело своей жертвы или раскроить ей череп, но несчастный Детчи все же погиб не от их рук.

Не успели они еще прицелиться, как поверхность воды покрылась бороздами, и затем среди них показалась сначала голова, а потом и все длинное тело чудовища.

– Крокодил, крокодил! – послышались крики на «Пандоре».

Капитан и его сообщник сняли пальцы, уже готовые спустить курки, и опустили мушкеты – убийство совершится без всякого вмешательства с их стороны, подумали они, и я увидел злобную радость на их лицах.

– Бедный Детчи! – крикнул чей-то голос с сожалением. – Ему не добраться до берега, с ним кончено! Бедный малый! Крокодил схватит его!

Едва были произнесены эти слова, как чудовище, приблизившись к своей жертве, с быстротой молнии бросилось на нее, показав нам свою спину, покрытую чешуей, схватило ногу несчастного пловца и погрузилось с ним в воду.

Раздался душераздирающий крик, крик предсмертной агонии, громким и продолжительным эхом разнесшийся по лесам. Он дрожал еще в наших ушах, когда на поверхности воды показались пузыри, указывавшие место, где исчез бедный Детчи.

– И прекрасно! – крикнул шкипер, сопровождая свои слова ужасным проклятием. – Потеря не велика; кислятина, трус, без которого мы можем обойтись!

– Разумеется! – поспешил ответить ему боцман. – Пусть это послужит примером тому, кто попробует дезертировать, – прибавил он, поворачиваясь в мою сторону. – Не беги дурак с «Пандоры», с ним этого не случилось бы. Впрочем, он, быть может, решил, что брюхо крокодила лучше палубы хорошего судна. Тогда он получил, что хотел. Прелюбопытное, однако, судно выбрал он себе!

В ответ на эти слова капитан разразился громким смехом, к которому присоединились и некоторые из матросов. Поставив мушкеты на место, шкипер и боцман вернулись к гамакам и заснули глубоким сном. Матросы продолжали еще обсуждать ужасную катастрофу, разыгравшуюся на их глазах. Однако их рассуждения доказывали жестокость их сердец – одни из них шутили, другие смеялись этим шуткам. «Хотелось бы мне знать, – проговорил кто-то, – написал ли Детчи завещание?» Матросы захохотали, так как всем было известно, что у несчастного ничего не было, кроме старого ножа, жестяной чашки, вилки, железной ложки и кое-каких лохмотьев, служивших ему вместо одежды. «А кто же будет его наследником?» – не мог угомониться весельчак. И вся шайка снова принялась хохотать.

В конце концов матросы решили бросить на следующий день жребий, кому достанутся вещи покойного. Наконец они разошлись; одни из них отправились к своим койкам, другие к гамакам, и скоро весь экипаж «Пандоры» крепко спал. Что касается меня, то я продолжал стоять у борта судна, не спуская глаз с того места, где исчез несчастный Детчи. Там ничего не было видно. Кровавая пена, всплывшая на несколько минут на поверхности реки, уже давно разошлась. Темные воды катились мимо меня, и в них не заметно было ни малейшего движения. Но в моем воображении ясно возникало ужасное зрелище – я видел в раскрытой пасти чудовища тело его жертвы, я слышал предсмертный крик, уносимый эхом. Кругом меня, однако, все было тихо, ни один листочек не трепетал на берегу, не слышно было ни шелеста ветра, ни ропота воды, можно было подумать, что природа, пораженная ужасным зрелищем, притаилась и затихла.

IX

Я не мог спать всю ночь и очень обрадовался, когда наступило утро. Судьба моего бедного товарища не давала мне покоя весь следующий день: мне казалось, что и меня постигнет та же участь. Причиной таких грустных предчувствий был ужас, внушаемый мне капитаном. Я твердо был уверен, что настоящими убийцами бедного Детчи были шкипер и его ужасный боцман, а крокодил появился только случайно. Голландец и без него был бы все равно убит этими двумя людьми, которые уже целились в него; чудовище только предупредило их, и погибни матрос от пуль этих негодяев, они так же мало раскаивались бы в этом и так же были бы спокойны. У меня были, следовательно, причины бояться их, и неудивительно, что меня охватило беспокойство при этой мысли.

Весь день раздавался в моих ушах предсмертный крик несчастного матроса и звучал он еще печальнее от того, что представлял разительный контраст со взрывами хохота и шумным весельем всего нашего экипажа. На борту был большой праздник. Капитан принимал короля Динго-Бинго, которого сопровождали не только его важные сановники, но и чернокожие красавицы из его гарема. Матросы устроили бал, и пьянство и танцы продолжались до самой глубокой ночи.

Товары, привезенные нами, были переправлены на берег и переданы королю Динго, который взамен отсчитал капитану своих пленных, становившихся таким образом невольниками. Но прежде чем доставить их на борт, нам предстояло исполнить необходимые для этого приготовления. Так, были сделаны решетки, уничтоженные во время погони крейсера, исправлены перегородки, отделяющие мужчин от женщин, опорожнены бочки и вновь наполнены пресной водой. Только по окончании всего этого мы могли приступить к размещению груза, что не представляло никакого затруднения, так как «груз» сам мог двигаться на места, указанные ему.

Пока «Пандора» готовилась к их приему, невольники оставались в прежнем помещении на берегу.

Я по-прежнему стремился попасть на твердую землю хотя бы на несколько минут. Я стал бы самым счастливым человеком, если бы мне удалось побегать по лесу, мне казалось, что я почерпнул бы новые силы для того, чтобы переносить ужасы предстоящего нам плавания, одна мысль о котором вызывала у меня страх.

Меня беспокоили не мои собственные страдания, а мысль о пытках, свидетелем которых я буду; беспокоил вид всей этой толпы, битком набитой в помещении, слишком тесном для нее, беспокоили мысли обо всех этих бедных неграх, у которых не будет достаточно места, чтобы сесть, осужденных на то, чтобы не ложиться в течение долгих недель, полумертвых от голода и жажды, задыхающихся среди тропической жары и отравленного воздуха, где многие из этих несчастных найдут себе смерть… И я не только буду видеть все эти страдания, но должен буду принять участие в них.

Жизнь моя и без того стала жалкой и полной разочарований. Ведь я ушел из-под родительского крова не потому, что чувствовал непреодолимое влечение к морской службе; мне просто хотелось увидеть неизвестные страны, я жаждал путешествий, меня влекла любовь к приключениям. «Когда я буду моряком, – говорил я себе, – весь мир будет открыт для меня!» Какое разочарование! Я был в Африке, в ста метрах от берега, а мне едва позволяли взглянуть на дивный пейзаж, раскрывающийся перед моими глазами! Я был пленником, который сквозь решетчатое окно своей темницы видит безграничный горизонт, птицей, которая сквозь клетку смотрит на манящую ее зеленую листву.

Тем не менее у меня оставалась крохотная надежда. Бен Брас обещал, что как только он получит разрешение поехать на берег, он попросит капитана отпустить меня с ним. Перспектива этой поездки приводила меня в восторг, хотя я и не надеялся на успех.

Тем временем я старался развлечь себя, чем-нибудь разнообразить дни, внимательно наблюдая за всем окружающим. Все, что я видел с палубы «Пандоры», было ново для меня и потому интересно. Мы находились в стране, совсем необитаемой. Расположенные на берегу бараки и хижины были жилищем временным. Дворец его величества находился внутри страны, в более возвышенной местности. Климат там был здоровый; западный же берег Африки, куда мы приплыли, отличается очень плохим климатом. Король являлся сюда один только раз в году, когда приезжали суда, покупающие негров. Он пригонял с собой собранное им стадо, стадо людей, и это составляло ему главный доход. Во время этой поездки его сопровождали телохранители, министры, жены и все придворные женщины, потому что суда привозили ром и водку, и тут же, на месте, устраивались празднества или, вернее, грубые оргии, доставлявшие громадное наслаждение придворным его величества.

Все остальное время бараки и хижины короля стояли пустыми. Дикие звери, менее жестокие и страшные, чем люди, занимали их место, и только их голоса раздавались среди лесной тишины.

Вот почему я находил столько прелести в окружающем меня лесу, который производил на меня могучее, чарующее впечатление. Я видел гиппопотамов, плавающих по реке и затем медленно вылезающих на берег. Их было два вида: одни больше, а другие поменьше – об этих очень мало известно. Не проходило и часа, чтобы я не увидел громадных крокодилов, точно древесные стволы, лежащих неподвижно на берегу реки и преследующих в воде какую-нибудь рыбу. Большие морские свиньи выскакивали из воды и так близко подплывали к нашему судну, что я мог ударить их гандшпугом. Они живут в океане, но иногда заходят в реку и плывут вверх по течению до того места, где могут найти себе корм («Пандора», к моему удовольствию, стояла как раз в том месте, где было много любимых морскими свиньями растений).

Я видел также амфибий разных видов, большую ящерицу, которая по своим размерам могла бы поспо