О том, чего я не знаю

Беркович М.Б.

«Если записать всё, чего вы не знаете,

получится целая библиотека».

Гарри Поттер

 

       1. Прийти.

       Денег не платят, но это очень интересно и полезно – главное, что любой новый человек, ищущий лазейку, кажется, важен для этих детей... В общем, возможность научиться новому, при этом кому-то помочь, ну хоть чуть-чуть.

       В начале марта 2004 года мне позвонил один знакомый и говорит: «Не хочешь посмотреть на детей-аутистов?» «А зачем?», – спрашиваю. «Ну, как… Узнаешь, кто такие аутисты, и как выглядят те, кто с ними работает». И показал мне объявление: «требуются: психолог, врач, логопед, педагог, работники творческих специальностей /возможно студенты/ для работы с аутичными детьми. Условия: волонтерская работа сроком до двух месяцев. В дальнейшем возможно трудоустройство. Летом выезд в интегративный лагерь на берегу Онежского озера. Контактное лицо: Ирина Борисовна»

       Я тогда училась на втором курсе дефектологического факультета. Работать с детьми мне почти не приходилось, и я испытывала потребность в любой практике: смогу ли я работать по специальности? Может быть, я ошиблась в выборе? Нужно поскорее это выяснить, пока не поздно убежать.

       И вот как раз предоставляется такая возможность. Надо воспользоваться. В конце концов, почему бы не аутисты?

       Я позвонила Ирине Борисовне. «Здравствуйте. Я учусь на втором курсе факультета коррекционной педагогики. Видела ваше объявление. Можно мне прийти?»

       – Приходите.

       Я пришла.

 

       2. Начать.

       Всё зависит от того, зачем вы сюда пришли. (психолог)

       Нельзя сказать, что я к тому времени совсем ничего не знала об аутизме. Время от времени о таких детях упоминали в лекциях. В детстве я любила читать американские «книжки для родителей» – по семейной психологии, и автор-психолог нет-нет, да затрагивал тему аутизма. Но всё это было случайно и вскользь. Иными словами, я слышала звон, но не знала, где он. Аутисты, как я их себе представляла, должны сидеть в углу спиной ко всем и каменно молчать. И больше ничего.

       «Ну ладно, – думала я, – на месте всё объяснят». Но вместо того, чтобы объяснять, меня отправили смотреть занятие.

       Это занятие было как сон.

       Я вошла в игровой зал следом за психологом и села на стул, стоящий в углу. Оттуда было хорошо видно и слышно всё, что происходило в комнате.

       Первое, что меня поразило – тишина. В комнате нас было пятеро: трое детей лет пяти-семи, психолог и я. И при этом было очень тихо. Дети двигались по залу и что-то делали, но я не понимала, что. На мой тогдашний взгляд, в их действиях не было никакого смысла: они бесцельно бродили по комнате, брали какие-то игрушки, крутили в руках, бросали. Садились на качели и неподвижно сидели, не пробуя качаться. Подходили ко мне, но, казалось, не замечали. Время от времени они произносили какие-то слова (или слоги? или звуки?), которых я тоже не понимала. «Как на космическом корабле», – подумала я.

       А действия психолога вообще были для меня полной загадкой. Что конкретно входит в его обязанности? Почему психолог подолгу наблюдает за тем, как ребёнок вращает перед глазами красную телефонную трубку, но не вмешивается? А сейчас почему вмешался? По какому плану или программе он работает? Какова цель занятия? Задачи? Нам в нашем педагогическом без конца внушают, что у всего есть четкая цель, задачи и план. Здесь этого не вижу.

       Единственное, что я поняла: и психолог, и дети находятся в неизвестном мне мире. Этот мир существует по своим правилам; в нём действуют иные, чем в привычном мире, закономерности, другая логика. Я вижу только внешнюю сторону процесса. Суть от меня спрятана, поэтому я ничего не понимаю. Всё происходящее в комнате кажется мне нелогичным – как пришельцу с другой планеты.

       Как только я почувствовала себя пришельцем, сразу стало неуютно. Что я здесь делаю?

       И чтобы хоть как-то оправдать своё пребывание в комнате, я подошла к качелям, на которых сидел ребёнок, и стала их качать.

 

       3. Делать.

       – Мне казалось, что наша задача – заставить их сделать что-то конкретное. Например, сложить башню из кубиков.

       – Конечно, нам так легче. (диалог с психологом)

       – Твоя ошибка в том, что это не ребёнок, делает, а ты. Ты делаешь им. (психолог)

       Когда я начала качать ребёнка на качелях, я сразу почувствовала себя увереннее.

       Моё место в процессе определено. Я делаю. Я ведь пришла сюда для того, чтобы что-то делать, разве нет?

       Это придало мне уверенности, и на следующих занятиях я только и делала, что делала.

       Если мне удавалось покатать ребёнка на качелях, дать ему в руки куклу или его руками сложить пирамидку, я считала, что оправдала своё присутствие в игровом зале. А если я просто стояла в стороне и наблюдала, время потрачено зря. И всё это усугублялось страхом сделать что-то неправильно. Но когда я ничего не делала, страх усиливался в несколько раз.

       Конечно, делать мне было проще, чем чувствовать. Я не пыталась понять ребёнка, а заставляла его. Как для аутиста первой группы человек может служить каруселью и подставкой для лазанья, так для меня аутичный ребёнок был инструментом действия.

       Негативизм этого ребёнка (который не мог не усилиться в процессе такого взаимодействия) и его сопротивление были мне только на руку: от борьбы я уставала. Усталость доказывает, что ты что-то делал.

       Таким образом, у меня совсем не осталось времени наблюдать, приглядываться и анализировать. Время проходило в лихорадочном поиске «дел» и в страхе ошибиться.

       Представьте себе человека, который попал на другую планету и сразу оказался в оживлённом месте. Он видит тамошних жителей, которые выполняют непонятную для него работу и говорят на неизвестном языке.

       Существует две тактики: первая – выжидательная. Не стараться включиться в незнакомую деятельность, пока не поймешь ее смысла. Зато когда поймешь, включишься в работу на полноценном уровне.

       Вторая – искать более-менее простую и понятную операцию и сразу же начать её выполнять, не вникая в цель и суть работы.

       Для первой тактики мне не хватало ни терпения, ни уверенности.

 

       4. Не делать.

       Мы с ребёнком сидим и ничего не делаем. Думаете, это просто? (одна мама)

       И чем дольше я «делала», тем меньше эта «деятельность» меня удовлетворяла. Я начала понимать, что прохожу мимо главного, а моя работа почти механична. Теперь, даже если я находила себе «дело», страх не проходил. Я чувствовала, что ошибаюсь. До сих пор я скользила по поверхности, теперь – потянуло вглубь. Но я боялась идти вглубь, потому что боялась ошибок и знала, что чем глубже опускаешься, тем больше неразрешимых задач. Оставаться на поверхности было еще тяжелее.

       Тот уровень взаимодействия с детьми, который я уже освоила, перестал меня устраивать, а строить взаимодействие на другом уровне я еще не умела. Оказавшись в середине такого большого противоречия, я сделала всё, что могла: впала в ступор.

       Я входила в игровую комнату и по привычке начинала использовать проверенное средство против дискомфорта: «деятельность». Например, начинала качать ребёнка на качелях. Дискомфорт усиливался. Я бросала одно «дело» и шла искать другое. В конце концов моё поведение на занятии превращалось в «полевое».

       Тогда я не замечала разницы между моим бездействием и кажущимся бездействием психолога.

       «При достаточном осознании и опыте работы можно говорить о создании такого терапевтического альянса, когда появляется бытие с клиентом. Состояние бытия связано с созданием кажущейся неактивности. Если терапевт активен, то он ведет ребенка за собой, не давая ему свободы, но это должно, как минимум, совпадать с его готовностью следовать». (И. Карвасарская)

       До готовности к созданию «такого терапевтического альянса, когда…» мне было очень далеко. Моё бездействие было другой крайностью – в противоположность периоду «действий».

 

       5. Видеть и слышать.

       Одна нога здесь, другая – там.

       Как было сказано выше, я оказалась в безвыходном положении. А чем положение безвыходнее, тем ближе оно к разрешению. Сама не замечая, я начала переходить на следующий уровень под названием «видеть и слышать».

       Чтобы увидеть и услышать жителей «другого мира», какими были для меня аутичные дети, мне пришлось войти в этот «другой мир» и действовать на свой страх и риск. О страхе и риске я говорю потому, что выход из привычной обжитой среды и попадание в чужую и незнакомую почти для любого – стресс.

       Мне предстояло сделать важнейший шаг: попробовать заговорить с аутичными детьми на их языке.

       Для этого нужно было только одно: смотреть, слушать, запоминать и подражать. Подражать их стереотипным движениям, странным вокализациям, ходить за ними по комнате, копировать выражение лица, играть в их непонятные игры. Следовать за ними.

       Побыть ведомым.

       Такое взаимодействие тоже сложно назвать полноценным, но на тот момент это было для меня неважно. Мне хотелось заглянуть в мир ребёнка-аутиста, самой ощутить себя ребёнком-аутистом. Не то, что просто хотелось – это было необходимо. Общение «на моей волне» не получалось. Значит, нужно настроить себя на другую волну.

       Так я увидела неизвестный мир со всей его красотой и страхом. Поняла, как можно часами наблюдать за бликами света на боках кубиков. Узнала, что такое панический страх перед хлопаньем двери.

       Самое странное, что я знала это и раньше.

       То есть ничего странного в этом нет.

       Попасть в мир «другой стороны» (аутичного ребёнка) – важное условие для установления продуктивного контакта. Важное, но недостаточное.

       Чтобы общение стало действительно ценным и для меня, и для аутиста, я должна одновременно находиться в двух мирах – «аутичном» и «обычном». Если я буду только в «обычном» мире, то не смогу понять ребёнка, и он откажется со мной взаимодействовать.

       А если застряну в «аутичном» мире, то не смогу проводить клиента в «обычный» мир.

       Отлично, я поняла, чего я хочу достичь. Вопрос – как?

 

       6. Чувствовать и реагировать.

       А вот это самое сложное. (психолог)

       Кажется, я подошла к самому сложному.

       Мне кажется, что работа с аутичными детьми – это искусство чувствовать и реагировать.

       Очень тонко чувствовать и очень гибко реагировать. Причем чувствовать с опережением, иначе можно не успеть отреагировать.

       Суть этого процесса – как я его понимаю – в том, чтобы улавливать и расшифровывать сигналы, которые посылает вам ребёнок из своего «аутичного» мира, и посылать в ответ сигналы из своего мира, «обычного». А форма сигнала может быть какая угодно, например, словесная. Или поведенческая. Любая. Это похоже на игру в настольный теннис, когда вы играете с новичком. Вы во что бы то ни стало пытаетесь отбить его подачи «в стенку» или слишком слабые, чтобы перелететь на вашу сторону. И отбить эти подачи вы стараетесь несильно, чтобы партнёр, в свою очередь, смог их отбить.

       Для того, чтобы игра состоялась, вам нужно: 1. достаточно хорошо играть в настольный теннис. 2. уметь войти в положение партнёра, понять его трудности. 3. и хотеть играть, конечно.

       Это возможно только если вы научились находиться в двух мирах одновременно, и еще немножко над.

       Именно на этом уровне возможен «такой терапевтический альянс, когда возникает «бытие с клиентом» и «поле «мы». Мне особенно сложно писать про эту ступень взаимодействия, потому что я сама её еще не достигла. И. Карвасарская пишет, что поле «мы» должно создаться при первичном контакте аутичного ребёнка и психолога.

       Чтобы научиться создавать это поле при первичном контакте, мне понадобится еще как минимум несколько лет контактов.

       Но в любом случае, от безличного уровня «деятельности» я перехожу на высокий уровень «взаимодействия», когда одинаково важны все участники общения – и ребёнок, и я, и окружающее нас пространство.

 

       7. Меняться

       А при чём тут я? (я)

       Я начала работать с аутистами, преследуя совершенно чёткую цель: «научиться новому и при этом кому-то помочь». И уж конечно я была уверена, что этот «кто-то», кому надо помочь – кто угодно, только не я сама. Так мать аутичного ребёнка говорит «помогайте моему сыну, а не мне», не догадываясь, что от её психологического состояния напрямую зависит состояние сына.

       Я пришла, чтобы помогать другим, а не решать свои проблемы. Трудности и проблемы проявлялись постепенно в течение этих двух лет:

       – полевое поведение, использование людей в качестве «инструментов»;

       – страхи, стереотипные формы поведения, агрессия;

       – неумение гибко реагировать на изменения среды.

       Список можно продолжить.

       Всё описанное время я шла по тому же пути, по которому идёт ребёнок-аутист в процессе терапии – от полного неумения строить взаимодействие с клиентом к возникновению продуктивных форм контакта.

       Что это значит?

       Это значит, что процесс терапии не может быть односторонним. Вы не можете помочь ребёнку и при этом не помочь себе. Это не значит, что психолог использует свою работу для решения личных проблем.

       Я имела в виду то, что атмосфера, или, если угодно, поле, которое в равной степени создаётся и психологом, и клиентом, оказывает действие на обоих участников контакта.

       Невозможно изменить ребёнка, не меняясь.

       Еще раз: я не хочу сказать, что вы должны измениться, чтобы помочь клиенту.

       Я хочу сказать, что, помогая аутичному ребёнку, вы изменитесь в любом случае, хотите вы того или нет.

 

       Мои записи (или эссе) адресованы главным образом тем, кто только начинает работать с аутичными людьми. Возможно, вам предстоит пройти ту же дорогу. А может быть и нет: у каждого свой путь.