Текстологический практикум

М.А. Булгаков.

Мастер и Маргарита.

Золотое копьё

(Евангелие от Воланда)

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. … На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону. Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. …

— Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?

       — Да, прокуратор, — ответил секретарь.

       — Что же он?

       — Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение, — объяснил секретарь.

       Прокуратор дёрнул щекой и сказал тихо:

       — Приведите обвиняемого.

       И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью. Приведённый с тревожным любопытством смотрел на прокуратора.

       Тот помолчал, потом тихо спросил по арамейски:

       — Так это ты в Ершалаиме собирался царствовать? Ты подговаривал народ разрушить ерашалаимский храм?

       … Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:

       — Добрый человек. Поверь мне…

       Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:

       — Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, — и так же монотонно добавил: кентуриона Крысобоя ко мне.

       … Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил ещё невысокое солнце.

       Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

       — Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.

       И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, — из-за того, что лицо Крысобоя было изуродовано: нос его в своё время был разбит ударом германской палицы.

Выведя арестованного из-под колонн в сад, Крысобой вынул их рук легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич, и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но арестованный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились.

       — Римского прокуратора называть — игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?

       Арестованный пошатнулся, но совладал с собой, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:

       — Я понял тебя. Не бей меня.

       Через минуту он вновь предстал перед прокуратором.

       Прозвучал тусклый, больной голос:

       — Имя?

       — Моё? — торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.

       Прокуратор ответил негромко:

       — Моё мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твоё.

       — Иешуа, — поспешно ответил арестант.

       — Прозвище есть?

       — Га-Ноцри. …

— Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ? …

       — Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

       Потом помолчал и добавил задумчиво:

       — Я полагаю, что две тысячи лет пройдёт, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной. … Ходит один с пергаментом и пишет… Однажды, заглянув в его пергамент, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его — сожги этот пергамент. Но он вырвал его у меня и убежал.

       — Кто такой? — спросил Пилат.

       — Левий Матвей, — охотно пояснил арестант, — он был сборщиком податей, а я его встретил на дороге и разговорился ним. Он послушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путешествовать.

       — Ершалаим, — сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к секретарю, — город, в котором на Пасху не соскучишься… Сборщик податей бросил деньги на дорогу! …

       Прокуратор вдруг почувствовал, что висок его разгорается всё сильнее. По горькому опыту он знал, что вскоре вся голова его будет охвачена пожаром. Оскалив зубы, он поглядел не на арестованного, а на солнце, которое неуклонно ползло вверх, заливая Ершалаим, и подумал, что нужно было бы прогнать этого рыжего разбойника, просто крикнуть: повесить его! Его увели бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические ноги, притащиться внутрь, велеть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку, потребовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень.

       Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепёке стоит перед ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы ещё придётся ему задавать. …

       — Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И подумал: «О боги мои, какую нелепость я говорю. И когда же кончится эта пытка на балконе?»

И он услышал голос, сказавший по-гречески:

— Истина в том, что у тебя болит голова и болит так, что ты уже думаешь не обо мне, а об яде. Потому что, если она не перестанет болеть, ты обезумеешь. И я твой палач, о чём скорблю. Тебе даже и смотреть на меня не хочется, а хочется, чтобы пришла твоя собака. Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдёт.

Секретарь замер, не дописав слова, и глядел не на арестанта, а на прокуратора. … Прокуратор приподнялся со своего кресла, голову сжал руками и на обрюзгшем лице выразился ужас.

Но этот ужас он подавил своей волей. …

— Ты как это делаешь? — вдруг спросил прокуратор и уставил на Иешуа зелёные, много видевшие глаза. Он поднёс белую руку и постучал по левому жёлтому виску.

— Я никак это не делаю этого, прокуратор, — сказал, светло улыбнувшись единственным глазом, арестант.

— Поклянись!

— Чем? — спросил молодой человек и улыбнулся пошире.

— Хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, причём добавил, что ею клясться как раз вовремя — она висит на волоске.

— Не думаешь ли ты, что ты её подвесил, игемон? — спросил юноша, — если это так, то ты ошибаешься.

— Я могу перерезать этот волосок, — тихо сказал Пилат.

— И в этом ты ошибаешься. … Но пока ещё она висит, не будем сотрясать воздух пустыми и бессмысленными клятвами. Ты просто поверь мне — я не враг.

Секретарь искоса заглянул в лицо Пилату и мысленно приказал себе ничему не удивляться.

Пилат усмехнулся.

— Нет сомнения в том, что толпа собиралась вокруг тебя, стоило тебе раскрыть рот на базаре.

Молодой человек улыбнулся.

— А теперь скажи мне, что это ты всё время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

       — Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете. …

       — А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, — он — добрый?

       — Да, — ответил арестант, — он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и чёрств. Интересно бы знать, кто его искалечил?

       — Охотно могу сообщить это, — отозвался Пилат, — ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Индиставизо, в Долине Дев.

       — Если бы с ним поговорить, — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, что он резко изменился бы. …

       — … Итак, Марк Крысобой, холодный и убеждённый палач, люди, которые, как я вижу, — прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, — тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырёх солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда — все они добрые люди?

       — Да, — ответил арестант.

       — И настанет царство истины?

       — Настанет, игемон, — убежденно ответил Иешуа.

       — Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова: «Руби их, руби! Великан Крысобой попался!» И он ещё повысил сорванный командами голос, выкликивая слова так, чтобы их слышали в саду: — Преступник! Преступник! Преступник!

       А затем, понизив голос, он спросил:

       — Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

       — Бог один, — ответил Иешуа, — в него я верю.

       — Тогда помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, — тут голос Пилата сел, — это не поможет. Не полагал ли ты, что римский прокуратор выпустит негодяя, произносившего бунтовщические речи против кесаря? … Жена, дети есть?..

— Нет.

— Ненавистный город, — заговорил Пилат и потёр руки, как бы обмывая их, — лучше бы тебя зарезали накануне. Не разжимай рот! И если ты произнесёшь хотя бы одно слово, то поберегись меня!

И Пилат закричал:

— Эй! Ко мне!

Тут же в зале Пилат объявил секретарю, что он утверждает смертный приговор Синедриона, приказал Иешуа взять под стражу, кормить, беречь как зеницу ока, и Марку Крысобою сказал:

— Не бить!».

 

М.А. Булгаков. Собр. соч. в 8-ми тт. Т. 4. Князь тьмы.

Ранние редакции и варианты романа «Мастер и Маргарита». СПб., 2002.