Или подлинная история смерти Жанны

Кофе и круассаны,

так называемой д ’ Арк

 

 

Тюфяк был грязный, колючая солома лезла изо всех дыр. Моя голова дёргалась из стороны в сторону, и время от времени билась о стену. Господи, ну что за идиот, неужели нельзя поосторожнее?

Ой, похоже, я сказала это вслух. Длинноволосый мужик со спущенными штанами замер, глянув на меня исподлобья. Запах от него шёл страшный: в прошлой своей жизни я бы не глядя решила, что это бомж. Прикрываешь глаза и представляешь: вонючий такой, в зелёном драповом пальто в пятнах, с полиэтиленовым пакетом в руках. Слава богу, здесь не принято было целоваться, а то бы долго я не выдержала.

- Чего?

- Ничего, милый. Продолжай.

Кушать-то хочется. А этот дал мне серебряную монету, и даже до того, как я милостиво изволила раздвинуть ноги.

Я издала сладострастно-протяжный стон – мужику это понравилось: хрипло дыша, он задвигался ещё быстрее, - и уставилась в потолок. Потолок – это было громкое название. Длинные балки над головой и пучки травы, черноватой, судя по кислому запаху, слегка подгнившей, торчавшие из-под сучковатых хворостин. И – одна-единственная свеча, бросавшая неровные блики на всю эту роскошь.

Мужик ушёл, довольно крякнув на прощанье. Я уселась на тюфяке по-турецки, подальше от мокрого пятна, разглядывая брошенную им ещё одну монету. Монеты были необычные, раньше я таких не видела: неровной формы, с причудливо переплетёнными вензелями, похожими на модные кельтские татуировки. Но – без разницы. В здешних местах полно разных монет. Эти, по крайней мере, самые настоящие серебряные. За прошедшие полгода или около того я хорошо научилась отличать серебро от мало чего стоящих начищенных медяшек.

Мужик был щедр. Расщедришься, пожалуй, когда обнаружишь, что тебе досталась девственница. Ещё бы: дожила до двадцати одного года, холила себя и лелеяла, не иначе, береглась именно для него, для героя-любовника, для такого вот радостного случая. Ну и ладно. Один раз не считается, тем более что дальше хранить своё сокровище уже не имело никакого смысла. А этих двух монет вполне хватит не только на то, чтобы расплатиться за тюфяк, который я арендовала на полчасика, но и договориться со старухой Гро.

Ее дом стоял на самом краю того плоского блина, которым теперь ограничивался мой мир. Хибара, вросшая в землю двускатной крышей, совсем как на картинке из одной моей детской книжки со сказками.

Это был странный мир. Даже не мир, а его осколки, висевшие в пустоте: справа, слева, сверху и снизу, насколько хватало взгляда. Одни большие, другие маленькие, беспорядочно летавшие в безвременьи. Высокие заросшие джунглями скалы - с некоторых из них даже струились водопады, рассыпавшиеся сверкающими каплями, обширные плато с жёлтым песком, горы без оснований с древними крошащимися от времени развалинами замков. Один раз я даже видела пирамиду – настоящую египетскую пирамиду, величественно проплывавшую мимо подобно гигантскому кораблю.

Можно было разбежаться – и перескочить в другой мир. Но только осторожно. На прошлой неделе – или не на неделе, тут всё было непонятно, - один парень попытался допрыгнуть до соседнего обломка. Он разбежался, сильно разбежался, оттолкнулся, а на середине пути словно шлёпнулся о невидимую стену. И полетел вниз, вопя, дрыгая руками и ногами. Я встречала этого парня раньше: в набедренной повязке и чёрными как смоль прямыми волосами с попугаичьим пером, он был похож на индейца, и он без устали искал свою собственную землю. Очень странно, кстати, но я понимала, что он говорит. И тут вообще все друг друга понимали, хотя национальности, насколько я могла судить, здесь проживали самые разные.

Стоя на краю, народ проводил падающую фигурку взглядами, качая головами и пересмеиваясь.

- Дурень. Там же дышать нечем. Надо было подождать, когда поближе подлетит.

- Не в этом дело. Просто тот мир не захотел его принимать.

- Да неужели!? Сам-то ты откуда, что тут торчишь? Неужто рыцарем высокородным родился?

- Не твоего собачьего ума дело! Может, и не рыцарь, да всю жизнь благородному сэру Уинфри прислуживал, пока ты в навозе копался!

Некоторые из миров были соединены меж собой мостами. Хлипкими плетёными мостами, которые легко рвались, если обломки миров вдруг решали, что слишком долго плывут рядом друг с другом. Раздавался сильный треск, верёвки лопались, роняя вниз всяческую труху, и миры расходились.

И время везде тоже было разное. У нас, например, сейчас ночь, а вот над тем куском пустыни, что пару часов назад пронёсся мимо – полдень. Странно: в полной темноте летит этакая Сахара, как гигантский светлячок. Там светило солнце, по голубому небу бежали кудрявые облачка и, стоя на самом краю и тупо глядя на нас, ржали верблюды. Наверное, не ржали, но я не знаю, как называются те странные звуки, что издают эти животные.

Хе-хе. Я не знаю про звуки, а вот все вокруг, похоже, вообще видели верблюдов в первый раз. Они выпячивали глаза, крестились, а некоторые поминали порождений Сатаны. «Фоморы!» - вопили они, сами вне себя от ужаса, - «Ахероны! Вервольфы!». Дураки. Вервольфы – это оборотни, типа волков, я знаю. Читала.

Да-да. На моём куске земли было Средневековье. Кондовое деревянно-твердокаменное дурно пахнущее средневековье.

Я даже и не подозревала, насколько дурно, а ведь должна была бы знать. Я защитила диплом, на пятёрку, на круглую великолепную пятёрку. «Жанна д'Арк и её время». Сама бы не написала, честно говоря, но препод был замечательный. И переводы источников мне дал, и сидел, введение моё бездарное редактировал. Мне даже стыдно было. Лысый такой, с бородкой. Я подозревала, что ему нравлюсь, но он откровенно никогда этого не выказывал. Только глянет, бывало, искоса, и тут же глаза отводит. Разговаривал вежливо, всё на «вы», да на «вы» - удивительно, я-то ему в дочки гожусь. Точнее, годилась.

Вышла из универа радостная: даже рецензия и та была хвалебная.

И – всё. Конец.

Последнее, что запомнила – дикий звон и красно-жёлтую громаду трамвая с большой цифрой наверху. Номер 20. Я на нём обычно домой ездила. Ездила-ездила, и приездила.

Было темно, очень больно. Какие-то тени, крики, чёрные сны, в которых я летела в нескончаемой пустоте. Палящий жар и мокрые от пота простыни. Ужасный холод, когда я сворачивалась на кровати калачиком, пытаясь согреться под грудой одеял. Кто-то совал в рот бутыли с водой, ложки, наполненные горькой дрянью, голоса рядом – то мужские, то женские. Ночи – когда ничего не видно, и дни, когда откуда-то лился мутноватый свет. Маленький экранчик, на котором – «пик, пик» - бежали синие острые графики.

А потом я очнулась. Ни перин, ни кроватей.

Я умерла.

Это - странное место. В бога я не слишком верю, родители у меня – старосоветские атеисты, в церкви бывала всего пару раз, и на лекциях по истории религий не особенно вслушивалась.

Есть такая штука: чистилище. Это вроде когда уже умерла, но ещё не попала ни в рай, ни в ад. Но то, что я увидела, не было похоже на мои представления об этом месте.

Дома здесь стояли деревянные, вымазанные глиной, крытые соломой или тростником. Грязь вокруг царила неописуемая: снующая мимо толпа смердела потом и гнилью, воняя ещё сильнее из-за жары и духоты. Перед многими жилищами были выстроены хлева, перегораживая и без того узкие улицы. Свиньи, хрюкая, пожирали труп собаки. Вдоль стен стояли объёмные бочки, заполненные грязно-жёлтой жижей.

- О, боже, что это? – спросила я.

- Чего-чего. Моча, - буркнул один прохожий, оглядев меня с головы до ног. – Ты новенькая, что ли? Всё, что для работы не надо, продают. На моче, например, красильщики краски свои замешивают. Или кожу обрабатывать, тоже пойдёт.

- А кости?.. Кости на что? – Рядом стояли огромные доверху заполненные ящики.

- Для муки. Это уж совсем для бедняков, но их мелят и в хлеб добавляют. Пшеница да рожь дорогие, простой народ в основном конский хлеб ест.

- Чего?

- Из бобов, гороха и овса.

Кругом стоял шум и гам. Ремесленники старались закончить работу до того, как раздастся сигнал о тушении огней: запирали ставни, мылись из ковшей прямо на улице, по десять человек из одного ковша, и сюда же выбрасывали накопившиеся за день отходы. Подмастерья мясников, кряхтя, выливали из чанов в сточные канавы кровь; тут же стая собак затеяла драку над горой коровьих кишок.

Некоторые двери были распахнуты настежь, а в проёмах стояли женщины вполне определённой наружности: одни в плащах, едва прикрывавших обнажённые тела, другие вовсе нагишом. Проститутки изгибались и наклонялись, бесстыдно демонстрируя свои не всегда ухоженные прелести, однако на улицу не выходили: как я узнала чуть позже, в городе было запрещено завлекать клиентов в общественных местах, но только находясь внутри дома.

- Милости просим, господа, - напевали они на один лад, - заходите в гости… всего пара монет.

- Или если хотите втроём, вчетвером…

- И ты, девочка, заходи, у нас на все вкусы удовольствия…

Откуда в этих местах вообще берётся пшеница, рожь, или там горох – я так и не поняла. Они просто брались. По ночам, когда темно. Мне сказали, что еда будет всегда, пока там, по другую сторону, живые будут помнить о мёртвых. Правда, с едой частенько случались перебои, вот и приходилось изворачиваться, как можешь.

И все мы были бессмертные. Нет, люди тут умирали постоянно, от голода и от ножей в пьяных драках, но не так, как умирают на Земле. Они таяли и исчезали, а потом, как говорили, появлялись где-то в другом месте, в одном из многочисленных миров по соседству.

И никто не болел, несмотря на жуткую антисанитарию. Женщины не беременели, и у нас не было месячных. Практически рай. Так, кстати, многие и думали. Но не я: в раю не может быть такой грязи.

Здесь не было кофе, круассанов, сигарет, унитазов и душевых кабин. Не было туалетной бумаги, прокладок, зубных щёток, нижнего белья, магазинов парфюмерии и одежды; не было шампуней, зеркал, одноразовых бритв, человеческих расчёсок, маникюрных ножниц и, кстати, контактных линз, без которых всё как в тумане.

На канале «Дискавери» есть такая передача: «Я не должен был выжить». Там рассказывают про разных людей, попавших в экстремальные ситуации. Так вот: я вполне могла бы стать такой героиней. За эти полгода я научилась спать на улице, есть яблочные огрызки с косточками, подобранные с грязной мостовой, разжигать огонь всеми доступными средствами, ловить, потрошить и жарить крыс, и - уж извините за подробности, - стоя на коленях, ублажать стражников из ночной охраны, которым не нравилось, что я спала именно в этом месте. А один раз я отобрала у какой-то девчонки кусок хлеба. Она тоже была голодна, но я оказалась сильнее.

Однажды здесь варили дубовую кору. Зачем – не знаю, да я и не очень-то задумывалась об этом. Как только я свернула в тот переулок, горьковатый запах чуть не свёл меня с ума. Я даже рискнула хлебнуть этой бурды. Закашлялась, и слёзы потекли из глаз. Подмастерье, который стоял рядом, выпученными глазами посмотрел на меня, а потом заржал. Громко так, издевательски, и сразу же к нему присоединились другие: не каждый день увидишь сумасшедшую, которая ни с того ни с сего хватает ложку и, давясь, вливает себе в рот кипящее коричневое варево. А я стояла и плакала, но вовсе не от того, что обожгла себе язык и нёбо. Просто напиток оказался совсем не похожим на кофе.

Нет, это место не для меня.

Старуха Гро сказала, что сможет помочь.

- Вообще, девочка, - шамкала она беззубым ртом, - странно, что ты тут оказалась. Обычно умершие в свои миры попадают, но изредка выходят ошибочки. Так случается, когда несколько человек одновременно помирают, вот ангелы и путаются. Вот ты, например, и тот смуглявый, что недавно вниз бросился. Я таких и не видела никогда.

- А чего во мне не так?

- Высокая слишком для наших мест. И светловолосая. – Старуха грозно окинула меня взглядом. – И платье срамное на тебе, таких тут не носят.

Я непроизвольно дёрнула за края своей тряпочки, подтянув её ниже к коленям. Да толку-то? Так живот становилось видно. А юбка у меня хорошая, итальянская, но… как бы это сказать: ног было гораздо больше, чем юбки, а здесь, конечно, это привлекало внимание. Я на защиту диплома нарядилась простенько и элегантно: юбочка в обтяжку, белая полупрозрачная блузка с пуговичками-жемчужинами, под ней - кружевной бюстик балкончиком, на ногах – длинных и стройных, кстати, - туфли-лодочки. Вырез на блузке – дотуда, докуда надо. Как и положено отличнице. Помнится, целый час торчала перед зеркалом, подводя ресницы и подтягивая лямочки. Вот в результате и выгляжу тут, как полная идиотка.

- Есть способ помочь твоему горю, - продолжала Гро. – Зелье у меня имеется колдовское, редкостное оно, недешёвое. Живой я тебя, конечно, не сделаю, или, точнее, сделаю, но ненадолго…

Я изумлённо распахнула глаза.

- Да. – Старуха усмехнулась. – Душа твоя вселится в одну из земных женщин. В какую – не знаю. Это зависит от того, кто ты была и что у тебя в голове. А потом всего-то надо будет умереть ещё раз, и тогда уж попадёшь туда, где тебе привычней. Но смотри: ежели не помрёшь, а времени на это мало, день-другой, пока зелье действует, будешь вечно между мирами болтаться в муках адовых.

- А если той женщине не срок ещё умирать?

Старуха пожала плечами.

- Тебе решать.

Внутри у меня всё дрожало. Мгновенно вспомнились грязные огрызки, которые я жадно запихивала в рот, и целая очередь из стражников с сальными взглядами.

- Я согласна.

 

*   *   *

 

- Дама Жанна! Проснитесь!

Я открыла глаза. Надо мной нависло незнакомое лицо с эспаньолкой.

- Дама Жанна… - он сделал шаг назад и слегка поклонился. – Вы должны встать. К обеду вас хочет навестить его преосвященство епископ Бовé. Я пришлю вам Марту.

Не распрямляясь, он попятился и вышел за дверь.

Чёрт, опять средневековье. Я резко села на кровати, озираясь. Одеяло сползло вниз, оголив грудь. Да, тогда же спали нагишом, как сейчас помню, читала: «на высоких подушках, почти сидя, ибо лежащий человек более всех прочих подвержен козням злых духов». Я скосила глаза вниз: не моя грудь, и руки не мои. Интересно, а где сейчас моё собственное тело? Я его очень люблю, так что не хотелось бы, чтобы его как-нибудь попортили, пока меня в нём нет.

Это средневековье было другим, не таким, из которого меня выкинуло. Тёмно-синий балдахин из плотного шёлка с золотыми шнурами, витые столбы из белёного дерева, и подушки. Целая гора подушек. Я похлопала по ним ладонью. Пуховые.

Вот те раз. Я – знатная дама. И сейчас ко мне придёт какая-то Марта, наверное, горничная.

Я соскочила с кровати – очень высокой, - и только потом обнаружила три резные ступеньки, почти скрытые съехавшими набок простынями.

Спальня была не особенно велика, но потрясающе красива, богата и торжественна.

Стены украшали двухцветные фрески: по красной охре ползли вверх, извиваясь, золотые побеги сказочных растений; всё свободное пространство занимали ковры с вытканными картинами куртуазных сцен и гуляний в волшебных садах. Вдоль стен стояли скамеечки, скамьи со спинками и сундуки, прикрытые расписными тканями – все белые с позолотой; шкаф, устроенный меж витражных окон, украшали оковки и резьба, на мой взгляд, всё же немного грубоватая. Гобелены, правда, были действительно чудесные.

Колпак огромного камина, прямо напротив кровати, тоже покрывали росписи; нижнюю часть колпака занимал барельеф, изображавший леопардов и лилии. По бокам от камина стояли массивные кресла, каждое с двумя ступенями и многочисленными подушками. Мелкая изразцовая плитка разных цветов выстраивалась на полу в причудливые узоры.

О! Зеркало. Большое зеркало. Фантастика. Я уже успела отвыкнуть от этой роскоши. Оно стояло возле окна, повёрнутое боком, потому я его сразу и не заметила. Я встала перед ним, внимательно вглядываясь. Зеркало было мутновато. Ну, ничего. Сгодится.

С той стороны на меня смотрела темноволосая девушка тоже примерно лет двадцати или около того. Лицо – нельзя сказать, что особенно красивое, простоватое, что ли. Нос длинноват. Мой был симпатичней. Талия, бёдра – всё на месте. Но вот волосы роскошны. Слегка волнистые, тёмно-тёмно-каштановые, длиной почти до талии. А на животе… н-да, подбрить не мешало бы.

Интересно, кто я такая? Это – замок, богатый замок, сразу видно, хотя я и не бог весть какой спец по замкам. И мужчина с эспаньолкой сказал: «дама». Вот про это я знаю, сама в дипломе писала. «Дама» в те времена – это обращение к знатной женщине любого возраста, даже к девочкам, а всех простолюдинок именовали «демуазель». Это сейчас замужем-незамужем.

О! Это Франция. «Дама» - французское слово.

Стоп. Меня прямо кольнуло. Леопарды и лилии. Леопарды – они английские. А лилии появились на британском гербе после начала Столетней войны, как знак претензий Эдуарда III на французский престол.

Боясь поверить своей догадке, я медленно подошла к камину. Сбоку к нему был прислонен самый настоящий меч. Мои глаза расширились: на лезвии, чуть повыше рукояти, явственно виднелась выгравированная буква «J» с крохотной короной наверху.

 «J». Jeanne. Жанна. Тот мужчина с эспаньолкой так и назвал меня – Жанна. У неё все доспехи и оружие были проштампованы этой буквой. И Бовé: удивительно, что я сразу не обратила внимания на это слово. Должность епископа Бовé занимал Пьер Кошон, инквизитор, осудивший на смерть Жанну д’Арк.

Старуха Гро так и сказала: в какую женщину вселится моя душа – не известно, это зависит от того, кто я была и что у меня в голове.

А кем я была? Да никем. Девчонка-институтка. И что у меня было на уме всё последнее время? Правильно: диплом, Жанна д’Арк и чёртовы средние века, вот и загремела я в соответствующее место.

Я шлёпнулась голым задом в ближайшее кресло. Я – Орлеанская Девственница. И сейчас ко мне придёт самый настоящий Пьер Кошон. Ничего себе пельмешки.

Значит, Жанна всё же не была простой крестьянкой, а у д’Арков просто находилась на воспитании. Чтобы поверить в это, достаточно посмотреть на комнату, в которой её держат. А я, помнится, всю голову сломала, пытаясь разобраться во взаимоисключающих версиях разных умников. А теперь всё очевидно, жаль только, что не получится хоть на полчасика вернуться обратно, зайти на кафедру, и рассказать об этом. Да с доказательствами. И ещё лучше – с фотографиями. Я хмыкнула: вот вам, профессор, фотка голой Жанны д’Арк.

Жанна – принцесса, незаконнорожденная дочь королевы Изабо и Луи Орлеанского. Ведь иначе как объяснить, что её сразу допустили до встречи с королём, да не просто допустили, а проводил под белы рученьки сам Людовик Бурбон? Как это её назначили главнокомандующей, да ещё хоругвеносцем, а такое право могло быть пожаловано только лицам королевской крови? И как простой крестьяночке могли изготовить именное оружие с начальной буквой её имени, да ещё с короной над ней – точно такое же, как у короля и его родичей? И откуда на её гербе королевские лилии? Поэтому даже у инквизиции обращение с принцессой крови, пэром Франции, должно быть соответствующее, именно такое, какое я вижу вокруг себя.

Интересно, а зачем епископ Кошон хочет со мной, то есть с ней, встретиться? В моих книжках я ничего об этом не читала. И вообще, понять бы, о каком времени идёт речь? Меня пленили и только что привезли в Руан? Или уже судили? Или процесс пока ещё идёт?

От раздумий меня отвлёк скрип двери.

В образовавшуюся щелку, беспрерывно кланяясь, протиснулась девчушка лет шестнадцати.

- Мадам, - пробормотала она и замолчала.

Не зная, что ответить, я кивнула. Сочтя это за знак согласия, она подошла к большому шкафу и принялась выкладывать оттуда на кровать ворох разноцветных тряпок. Лицо у девушки было заплаканное, но я удержалась от желания открыть рот: вдруг принцессам здесь не положено интересоваться настроением прислуги?

Закончив свои дела, она встала передо мной, опустив очи долу и сложив руки на животе. Тут я догадалась, что она готова меня одевать.

Сначала она надела на меня тонкую белую рубашку, судя по ощущениям, льняную, потом что-то вроде корсета из плотной ткани, с косточками, и принялась его сзади зашнуровывать. Глаза у меня чуть не вылезли на лоб: шнуровала она очень туго, хорошо ещё, что верх корсета проходил под грудью, иначе бы я даже не вздохнула. Моя, то есть Жанны, и без того нетолстая талия в результате этих манипуляций уменьшилась сантиметров на пять, и нагнуться в этой штуке я бы не смогла.

Затем Марта начала колдовать над платьем. Его название я вспомнила – «котарди», платье хорошей осанки, как тогда говорили. Очень узкое, с таким декольте, которое даже в двадцать первом веке посчитали бы за неприличное: груди торчали вперёд двумя тугими мячиками, грозя в любой момент выскочить наружу. Котарди плотно облегало талию и бёдра, а к низу сильно расширялось. Было оно из какой-то атласной ткани темно-зелёного цвета, расшитое многочисленными золотыми листочками. Листья крапивы, с удовлетворением вспомнила я, эмблема Орлеанского дома.

Надев мне туфли, тупоносые и довольно страшненькие, но неожиданно оказавшиеся удобными, Марта усадила меня на табурет и стала делать причёску.

- Мадам, простите, чуть не забыла, - закончив, еле слышно прошептала она, - просили передать, что к вам пожалуют его преосвященство Бовé и его светлость Бедфорд.

Это имя я тоже знала. Джон Ланкастер, герцог Бедфорд, командующий английскими войсками во Франции, родной брат покойного Генриха V. Так, дайте подумать: если я, в смысле Жанна, действительно дочь Изабо Баварской, то у меня есть сестра, Катрин Валуа, а Бедфорд – брат её мужа, вот как. Чёрт ногу сломит. Свояк, что ли?

- Во сколько?

Марта испуганно моргнула. Ах, ну да. Здесь же нет часов.

- Когда придут, спрашиваю?

- После полудня, мадам.

- Хорошо. Иди.

Марта сделала реверанс и исчезла за дверью. Мышка серенькая.

Я сидела в раздумьях, даже не особо поинтересовавшись, что она там сотворила у меня на голове. Какая разница? Это же не моя голова.

Но я всё же посмотрела. Как говорится, лучший подарок женщине – это подарок лучше, чем у её подруги. Ну, ничего сногсшибательного. Что-то мудрёное, закрученное по бокам.

Так, а кто из нас выше по рангу? Бедфорд – герцог, сын короля, брат короля и дядя нынешнего английского короля, а я – внебрачная дочь герцога и королевы. Так выходит, что он, и он ещё намного меня старше, насколько я помнила.

Тут я всерьёз задумалась: а что полагается делать при встрече со старшими родственниками? Сделать книксен? Поклониться? Поцеловать ручку? Беда. В нашем образовании серьёзные пробелы. Надо было вообще остаться в постели, сказать, что больна. Но уже поздно.

От нечего делать я подошла к окну и, забравшись на сундук – окно располагалось высоко, - потянула за створку.

Город. Большой город с высокими домами, некоторые даже в три-четыре этажа, островерхими крышами и тысячами дымков, вьющихся из печных труб. Шум, гам и – я принюхалась, - пожалуй, такие же запахи, как там. Прямо подо мной располагалась площадь: не особо большая, квадратная, вся заставленная какими-то палатками. Рыночная, догадалась я, и вздрогнула, едва не ойкнув. Та самая, на которой меня сожгут.

Ноги стали ватными. Я закрыла окно и опустилась на сундук, пытаясь привести такие же ватные мысли в порядок. Ужас. «А потом всего-то надо будет умереть ещё раз», - сказала старуха Гро. Легко. Даже самой делать ничего не придётся.

В дверь торжественно стукнули два раза.

- Его преосвященство епископ Бовé!

Пьер Кошон оказался сухоньким старичком, совсем не таким внушительным, как на картинках. В яркой пурпурной сутане и с высокой митрой на голове. Что называется, при полном параде. «Кошон» в переводе с французского означает «свинья». Священник, проклятый потомками за то, что отправил Жанну д’Арк на костёр.

Он едва заметно кивнул в качестве приветствия и протянул руку. Что с этим делать, я знала: католическим священникам её целуют. В кино видела. Но, извините, у меня было не то настроение. С какой радости я должна целовать руку уроду, который приговорил меня к смерти? Я тоже кивнула в ответ.

На лице Кошона ничего не отразилось. Он не торопясь прошествовал в опочивальню и уселся в кресло. Немного поёрзал, устраиваясь поудобнее, потом поднял голову.

- Ты всегда была излишне… своенравна, дочь моя, - проскрипел он, сверля меня маленькими глазками.

Я помолчала немного.

- Мне сказали, что ещё придёт его светлость Бедфорд.

- Да. Чуть позже. У него много дел.

- Чем я обязана вашему визиту?

Епископ слегка удивлённо вздёрнул брови. Они у него были густые и кустистые.

- Я должен соборовать тебя, дитя моё. – Кошон покусал губу. – Но не буду.

У меня внутри всё дрогнуло. Соборование. Последнее помазание. Значит, приговор уже вынесен. А тот, кто выносит приговор, тот и должен соборовать. Но… непонятно.

- Что значит – не будете? Вы же хотите сжечь меня?

Епископ тяжко вздохнул.

- Это называется «очищение огнём», дочь моя.

- Да какая разница!?

- Это не может быть применено к тебе.

Я ошарашенно замолчала. После недолгого раздумья Кошон продолжил:

- Это – всего лишь политика. В святом городе Реймсе ты возложила корону на голову Карла Валуа, и именно поэтому прочие властители ныне почитают его за законного государя Франции. Мы должны были доказать твою дьявольскую сущность, ибо корона, полученная из рук колдуньи, не может быть истинной. И доказали. Настоящий король Франции – Генрих VI Ланкастер.

- Да ну?

- Именно. Но посмотри на это.

Кошон протянул мне свиток пергамента. Почерк был очень своеобразный, но, как ни странно, я понимала всё.

«Поскольку ты дерзновенно погрешила против Господа и его святой Церкви, мы, судьи, чтобы ты могла предаться спасительному покаянию, со всем нашим милосердием и умеренностью осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечную тюрьму, хлеб страдания и воду тоски так, чтобы ты смогла там оплакивать свои грехи, и больше не совершала таких, которые пришлось бы оплакивать».

- Что это?

- Это – твой приговор, дитя моё.

Я смотрела на Пьера Кошона, ничего не понимая.

- А как же костёр? Тут только про тюрьму.

- Ты – дочь Людовика Орлеанского, сестра Карла Валуа, именующего себя королём Франции, сестра вдовствующей королевы Англии, тётка Генриха Ланкастера и свояченица Филиппа Бургундского. Ты – пэр Франции и Англии, ты знаешь об этом?

Я фыркнула.

- Ну, уж не такая дура, как выгляжу…

Старик изумился.

- Что ты имеешь в виду?

- Ничего. Продолжайте.

- Ты не можешь быть предана смерти. Ни английские, ни французские пэры этого не примут. Пэры – основы основ любого королевства, и их жизнь священна. Но колдунья должна быть сожжена. Народ ждёт.

Я развела руками.

- Не понимаю.

Створки дверей распахнулись так, словно с той стороны в них влетел какой-нибудь бизон, и в комнату ворвался мужчина. Я вздрогнула от неожиданности. Да, бизон и есть. Очень большой, наверное, на две головы выше меня, удивительной соразмерности пропорций: что в высоту, что в ширину – одинаково; с огромной нижней челюстью, крючковатым носом и причёской, которая в других обстоятельствах меня бы позабавила: было похоже, что на его голову надели маленький горшок, а потом отстригли всё, что торчало снаружи. Черты его лица, однако, были таковы, что смеяться хотелось меньше всего. На нём была красная мантия, расшитая жёлтыми леопардами, и толстенная, в три пальца, золотая цепь на шее.

Громыхая, герцог Бедфорд подошёл к епископу, приложился к его высохшей руке, и только после этого взглянул на меня.

- Вы изложили нашу позицию? – Вопрос был явно обращён к Кошону.

- Я постарался, ваша светлость.

Герцог кивнул.

- Слушай внимательно, Жанна. Тебя отведут в подземелье, иначе чернь не поймёт, почему осуждённую за колдовство держат в богатых покоях. Сегодня ночью туда приведут женщину. Ты поменяешься с ней платьем, она останется, а тебя верный человек отвезёт в тайное место. Не пытайся говорить с ним: он не знает твоего имени, не знает, как ты выглядишь, и он нем от рождения. Поняла?

Я кивнула.

- Хорошо.

Герцог протянул руку и совершенно неожиданно ласково потрепал меня по щеке.

 

*   *   *

 

С громким скрипом дверца отворилась. В камеру вошла женская фигура с железным фонарём в руке; её лицо было скрыто под капюшоном.

- Я помогу вам переодеться, мадам.

Её голос показался мне смутно знакомым.

- Марта, это ты?

Она кивнула.

- Так это ты должна остаться вместо меня? Ты знаешь, что тебя ждёт?

Девушка всхлипнула.

- Они сказали, что убьют моего мужа. А маленькую Адель скормят волкам.

- Ты замужем?

- Уже второй год, мадам.

Ах, да. Это же пятнадцатый век. Здесь девочек отдают замуж в одиннадцать, а рожают они в тринадцать.

Я прикрыла глаза, и перед мысленным взором тут же встало морщинистое лицо старой Гро. «Ежели не помрёшь, а времени на это мало, день-другой, пока зелье действует, будешь вечно между мирами болтаться в муках адовых».

- Вот что, - сказала я, - ни единая женщина во Франции не может сказать, что испытала хоть какие-то муки от Жанны Орлеанской. Я останусь. А ты уйдёшь. Не возражай: так было задумано, и тебе не нужно понимать.

Она бухнулась на колени, хватая мои руки и покрывая их поцелуями.

- Мадам, о, мадам… - слёзы ручьями текли из её глаз, - да благословит вас Дева Мария…

Я взяла её за плечи и помогла подняться.

- Иди. Нет времени. И не бойся – мне ничего не угрожает.

Марта хотела что-то сказать, но дрожащий подбородок не позволил. Торопливо кивнув, она надвинула капюшон поглубже на лоб и трижды стукнула в дверь.

Дубовая створка открылась и закрылась, оставив меня в кромешной темноте. Я нащупала рукой холодную стену и медленно опустилась на лавку.

Да, ничего не угрожает.

Только будет горячо, очень горячо, и наверняка – больно.

Но это ничего. Я потерплю.

Зато потом – кофе. И круассаны.