Молодость дается нам для эксперимента, а не для прозябания

Литература рядом

                                           эссе

Молодость дается нам для эксперимента, а не для прозябания.

                                                                                        А. Вампилов.

Тяжелые и скрипучие двери театра, не успев заледенеть за пару часов, выпускали наружу пар и зрителей. Люди, полуодетые, с трепетом в глазах и испаринами на лбу, толпились около бетонной лестницы. Как это всегда бывает после хорошего спектакля, зрители никуда не торопились и громко, перебивая друг друга, обсуждали увиденное. Глаза молодежи особенно горели, и красные их щеки, подобно софитам, искрились от эмоций, сливаясь с оранжевым фасадом театра. Выходя из здания в тот вечер в числе последних искушенных лиц, я не мог куда-то спешить. Все мои члены и разум были тогда в задумчивом полудреме, который все же являлся куда более продуктивным, чем любая пробежка или блиц-опрос.

Дело в том, что я увидел постановку, билет на которую стоил мне целого полугода добрых спринтерских забегов от дома до кассы, сотни увещеваний билетерши и несметного количества раздосадованных, вероятно, ныне мертвых, нервных окончаний. Все нутро мое пело и мысли о сбывшейся мечте уже искрили цитатой*. Надев перчатки, я закурил; дискурсы среди кучек людей тем временем подходили к концу, и декабрьские фонари провожали уже замерзших зрителей, спешно идущих к остановкам. Пройдя около пятидесяти шагов, остановился под грузной тенью, которая укрывала меня с головой. Я слегка поднял голову и посмотрел наверх, а губы мои невольно начали двигаться, будто что-то само вылезало наружу: непринужденным взглядом смотря в сторону ледяной реки и небрежно держа руку в кармане, надо мной возвышался памятник Вампилову. Казалось, что именно легкий ветер, доносящийся от воды, трепал его бронзовый пиджак. Голова и задумчивое лицо были засыпаны свежим снегом, однако глаза не теряли влюбленного и уверенного юношеского взора. Стоя, оперевшись на одну ногу, так легко одетый, он вызывал во мне невообразимое воодушевление.

Я будто осунулся и побледнел. Моргнув, я шепотом извлек губами благодарность маленького человека. Дрожь внутри меня путала холод и волнение, в голове метались образы: перед глазами проносились фигуры еще недавно играющих актеров, какая-то сумятица и рой цветных лепестков. Неуверенно тронувшись, я побрел дальше. Весь мир и его темп будто замедлились, и улица, в сей час невыносимо холодная, стала теплой. Ветер не мог задушить во мне проникновенного взора, что я принял на себя, совершив этот нелепый акт паломничества.

Через час я был дома. Грея руки, красные как сталь от долго блуждания по узким улицам, я рылся в полках с книгами, что-то постоянно записывал и что-то постоянно листал. Этот театральный вечер, подобно всякому представлению на сцене, имел непереводимый темп и ритмику. То я быстро метался по квартире, прогоняя все произошедшее в голове, то мгновенно останавливался с кружкой чая посреди комнаты в невольном ошеломлении, в осознании четкого образа, который преображался всякий раз, стоило только ему всплыть в голове. Уснул я в тот вечер нервно, с открытой энциклопедией в руке, и спал так неспокойно и долго, будто перебарывал страшную хворь.

Почему я так бурно описываю этот вечер? Почему так четко рисую сей яркий спектр эмоций, что пылал во мне тогда? Еще год с лишком назад блуждал я по улицам своего уездного города, пыльными туфлями шаркая по обочинам улиц, пиная банки подле мусорных баков, и ни разу не содрогалось мое сердце при виде памятника Вампилову. Ни толики не восхищал меня ансамбль домов на центральной улице, а мертвая тишина неприкрыто бурлила во мне при упоминании словосочетания "сибирская литература". Все столпы, в лицах Распутина и Йоффе, казались мне плюгавыми анфиладками на входе в огромный амфитеатр русской литературы. Каждый раз обращаясь к текстам вышеупомянутых писателей, я слепо видел там лишь поводы для громких оправданий своих детских обид и несбыточных надежд. Ежечасно, даже ежеминутно глядел я из форточки познания на север, в сторону серебряного, далекого, слегка ржавого века.

Каждая второсортная беседа с очередным молодым и очевидно "даровитым" писателем или поэтом закручивались на вилку периферийной клеветы; мы алкали о будущем, пеняя прошлое и места, где нам суждено было родиться. Юные и горячие от вина и смелых идей, в дыму от дорогих немецких сигарет, головы наши, будто не слушаясь сердца, произносили громкие речи о том, как гнетет нас существование и творчество здесь, на берегу Ангары, и как приятно и сладостно лишь легкое мечтательное ощущение соленого ветра на берегу Балтийского моря, где так много букв в постылом воздухе, вперемешку с туберкулёзом и суетой трамвайных проводов, пронизывают твое пальто. 

Мы были глупы, как и сейчас беспробудно молоды и слепы. Мы видели перспективу, как всякий плохой художник в одичалом путешествии за подобием "американской мечты". Казалось, что ни слог, ни талант, ни стремление и упорная работа над словом не принесут нам столько плодов и успеха, какие сулит лишь томительное вдохновение, исходящее от Адмиралтейского района.

А время неслось. Спадала летняя жара, оранжевая, мокрая сибирская осень, напоив землю, изнемогшую от сухого зноя, перешла в снежную белокурую зиму. Вечера юных поэтов и писателей под лучиной софита и шум заходящегося микрофона приелись, как и всякое когда-то вкусное блюдо. Мысли мои все яростнее съедали свой фундамент. Ценности резко менялись, менялось и мнение о многих вещах. Одни книги сменяли другие, циклы стихов забросала ветошь привычки к красивому словцу. В такие моменты ты кажешься себе неприлично гадким лжецом. Все нутро твое разбирает только от осознания своей слепоты. Вспоминается, как в Тамани на берегу шептал Печорин: "В тот день немые возопиют и слепые прозрят". Жизнь как будто в одночасье переменилась. Так случается всегда, когда происходит нравственный переворот, когда ценности сменяются новыми надстройками и запах свежих опилок от нового тебя неприятно попадает в нос.

Сейчас я начинаю понимать где я запутался. Оказывается, и вправду, не место красит человека, а вовсе наоборот! Идя по улице захудалого городка, по неприметным местечкам своей малой родины, среди ветхих домов мы всегда искали плохое за углом, не давая даже малейшего шанса на поиск того, что заставит нас в этом краю воспылать такой же любовью, какую мы испытываем к местам, где нас сейчас нет. Общая молва и красивые биографии, лживые, выдуманные истории "разок там бывавших дурачков" затмевают нам пейзаж, который тоже достоин того, чтобы его описать и, если угодно, увековечить. Чрезвычайно сильно то удивление, то чувство отчуждения и нескончаемая грусть от понимания своей малости пред теми, кого еще вчера ты называл утонувшим пьяницей и старым писцом пасторали. Закрывая глаза на местную литературу, мы просто не осознаем этой громадной пропасти в нашем культурном развитии, мы совершаем ошибку, забывая местных писателей и поэтов, чья смелость, превышая нашу, помогла описать этот "захудалый город" и эту мокрую, холодную Сибирь.

И наконец, что видим мы, смотря на памятник? Что ощущаем, когда листаем книгу или смотрим спектакль? Имитацию жизни или что-то намного больше говорящее о самом слове жизнь? Почему мы улыбаемся, а слезы подступают к глазам во время произношения Бусыгиным конечных пронзительных, добрых, любящих слов в "Старшем Сыне"? Этот непреодолимый взор автора, его язык и есть тот самый эффект искусства в общем и литературы в частности, который натурально будоражит наше естество.

Наступает январь. И я вновь выхожу из театра, раскрасневшийся, уже бодрее и куда более упруго иду я эти пятьдесят шагов в сторону громадного исполина. Сметая снег с головы, рук и лица, на секунду я останавливаюсь.

И все-же робко произношу:

- Спасибо.

 

Февраль. 2019.

Примечания:

* - цитата А.В Вампилова - "Мечты, которые сбываются, не мечты, а планы…"