Тема 2. Эволюция социального прогнозирования и программирования в управлении

1. Развитие представлений о будущем на ранних стадиях существования человечества..

2. Развитие научной базы прогнозирования в XX в.

3. Современное состояние науки прогнозирования в России.

 

1. Сущность социального прогнозирования.

Данные археологии и этнографии показывают, что первобытное мышление лишь после долгого развития выработало представления о прошлом и (гораздо позднее) о будущем как о чем-то отличном от настоящего. На ранних стадиях развития общества проблема изменений во времени, видимо, вообще не осознавалась. Даже более позднее представление о цепи событий как о причинно-следственном логическом процессе было довольно смутным. По сути, время существовало только одно — настоящее. Затем к нему добавилось другое — не прошлое или будущее, а просто «другое», отличное от настоящего, в котором действовали герои мифов и разные сверхъестественные силы. Но и в это мифическое время жизнь была похожа на окружающую, как две капли воды. Сказывался своеобразный презентизм первобытного мышления: прошедшее и будущее мыслились в большей или меньшей степени (в зависимости от уровня развития мышления) подобными настоящему. Именно поэтому можно было легко «предсказывать» будущее и даже «воздействовать» на него с помощью магии.

Рецидивы презентизма сказываются до сих пор, особенно в обыденном сознании, а иногда и в разработках прогнозов, когда прогнозист по инертности мышления «пугается» чересчур радикальных, с его точки зрения, выводов и стремится представить будущее в виде чуть-чуть приухудшенного или приулучшенного настоящего без каких-либо существенных качественных перемен.

Прежде чем человек обнаружил, что существует «иное время» — время, не тождественное настоящему, ему пришлось задуматься над возможностью «иного мира» — мира, не тождественного окружающему, куда «уходят» усопшие. Лишь потом совершился переход к конструированию «иного мира в ином времени» — «иного будущего». Процесс осознания будущего отличного от настоящего шел по трем основным направлениям:

1) религиозному,

2) утопическому,

3) философско-историческому.

Формирование представлений о будущем находилось в тесной связи с эволюцией первобытной мифологии от примитивных мифов-сказок, фантастически истолковывавших наиболее простые явления природы, к мифам, объясняющим установление родовых нравов и обычаев, затем происхождение людей и мира в целом, а также судьбу умерших. На этой основе сформировались самые древние из существующих — религиозные концепции будущего.

В целом можно выделить две религиозные концепции будущего:

а) индуистско-буддистско-джайнистская концепция, согласно которой история представляется в виде постоянной смены циклов регресса (охватывающих миллионы лет) — от «золотого века» к «концу света», затем «сотворения нового мира», вновь регресса и т.д. без конца. Счастливое будущее с таких позиций видится в том, чтобы «добродетельным поведением» избавиться от бесконечных «перевоплощений» души после смерти, от этого вечного «коловращения» мироздания и попасть в «нирвану» — качественно иное состояние, при котором отсутствуют и желания, и страдания;

б) иудаистско-христианско-исламская концепция, согласно которой «история будущего» представляется в виде прихода «спасителя-мессии», установления «царства божия», наступления «конца света», «Страшного суда», наконец, опять-таки перехода в качественно новое состояние, «вечного блаженства» для праведников и «вечных мук» для грешников.

Со времен завершения своего формирования тысячу и более лет назад религиозная эсхатология (учение о «конце света») не дала ничего существенно нового. Однако было бы ошибкой на этом основании недооценивать значение религиозных концепций будущего. Религиозно-философская мысль древних выработала целый комплекс идей, доживших до наших дней: идеи «воздаяния» в загробном мире сообразно поведению человека при жизни, божественного провидения, целенаправленно определяющего ход событий независимо от воли человека, мессианизма (упования на приход «спасителя-мессии», который радикально изменит к лучшему существующие порядки) и т.д. Они оказали сильнейшее влияние на эволюцию утопизма и разнообразной философии истории. Без них трудно понять особен­ности некоторых течений современной футурологии.

В I тысячелетии до н.э. следом за религиозными концепциями будущего и в тесной связи с ними стали развиваться утопические концепции. Они отличались от религиозных тем, что «иное будущее» человечества определялось не сверхъестественными силами, а самими людьми, их разумом и действиями. В историко-социологическом смысле утопия определяется как произвольное представление о желаемом будущем человечества, уже не связанное непосредственно с провиденциализмом, но еще не основанное на научном понимании закономерностей развития природы и общества. Объективно утопические концепции являются чисто умозрительными благими пожеланиями, надуманными искусственными конструкциями, оказывающимися в непримиримом противоречии с действительностью (что обычно и вызывает неминуемый крах утопий при попытках их реализации).

Большая часть утопий посвящена проблемам будущего общества и относится к разряду социальных. Но некоторые из них затрагивают проблемы науки, техники, технических вопросов градостроительства, здравоохранения и т.д., лишь косвенно касаясь социальной стороны дела. Наконец, особый тип составляют антиутопии, рисующие произвольные картины нежелаемого будущего Земли и человечества.

Первые утопии возникли во второй половине I тысячелетия до н.э. в Древней Греции и в Китае. Утопии носили характер либо идеализации родового строя (Лао-цзы, Мо-цзы, Эвгемер, Ямбул), либо «рационализации» рабовладения (Конфуций, Платон), а позднее — феодализма (Шан Ян и др.).

Второй этап охватывает эпоху средневековья. Засилье религиозной идеологии в течение почти полутора тысячелетий сделало немыслимым появление значительных утопий. Некоторый подъем наблюдался в XI—XIII вв. только на Ближнем и Среднем Востоке (аль-Фараби, Ибн-Баджа, Ибн-Туфайль, Низами и др.). Однако последовавший затем упадок продолжался здесь до середины XIX — начала XX в. До той же поры почти не прогрессировал утопизм в Китае, Индии и других странах Азии.

Третий этап связан с эпохами Возрождения и Просвещения (XVI — первая треть XVIII в.: условно от «Утопии» Мора до «Завещания» Мелье и «Философских писем» Вольтера). В это время рабовладельческие утопии исчезают, а феодальные отходят на второй план, уступая место буржуазным и особенно социалистическим (Мор, Кампанелла и др.). Утопизм наряду с религиозными концепциями будущего становится идеологией буржуазных революций XVI—XVII вв. В нем впервые ставится проблема связи между социальным и научно-техническим прогрессом (Ф. Бэкон).

Четвертый этап охватывает остальные две трети XVIII в. Он отличается от предыдущего резким разрывом с религией, использованием достижений западноевропейской философии нового времени (Ф. Бэкон, Гоббс, Декарт, Спиноза, Локк и др.), тесной связью с идеологией просветительства (Вольтер, Руссо, Монтескье, Гольбах, Гельвеции, Дидро, Лессинг, Гёте, Шиллер, Джефферсон, Франклин, Новиков, Радищев и др.), а также более четким характером конкретных программ политической борьбы. Последнее относится не только к утопиям Морелли и Мабли, но и в особенности к утопиям Великой французской революции (Бабёф и др.).

Пятый этап приходится в основном на первую половину XIX в. (от Сен-Симона, Фурье и Оуэна до Л. Блана и Кабе, Дезами и Вейтлинга, а в России — до Герцена и Чернышевского включительно). К его отличительным чертам относятся: попытки критического осмысления опыта Великой французской революции, в ходе которой несостоятельность утопизма проявилась особенно наглядно; стремление связать утопизм с пролетарским движением (учения К. Маркса и Ф.); использование классической философии и политической экономии.

Шестой этап охватывает вторую половину XIX — начало XX века и характеризуется в основном борьбой марксистской и анархистской утопии, причем первая выдавала себя за науку и резко противопоставляла себя иному-прочему «утопизму».

Седьмой этап (символически — с 1917 г. по сей день) можно считать современным. Постепенно складывается понимание того, что социальный утопизм — это отнюдь не четкое разделение всего и вся на утопическое и реалистическое, а те элементы сознания и нововведения, которые исходят из произвольных представлений о желаемом будущем. Таким образом черты утопизма можно найти в политике любого правительства любой страны мира и во взглядах любого политика, философа, ученого, писателя, вообще любого человека.

Для утопизма характерно стремление создать детальную картину будущего, втиснуть ее в рамки априорно заданной и «идеальной схемы», продиктовать своего рода «правила поведения» будущим поколениям. В противоположность этому течению общественной мысли на протяжении XIX века сложился позитивизм, для которого характерно агностическое отношение к предвидению, особенно социальному, требование ограничиться описанием и объяснением изучаемого объекта, попытки свести прогностическую функцию науки только к чисто эмпирическим выводам из анализа и диагноза.

Философско-исторические идеи. Развитие религиозных и утопических представлений о будущем в древнем мире сопровождалось зарождением представления об истории как процессе, обладающем определенными закономерностями. К середине 1-го тысячелетия до н.э. эти представления приобрели характер философско-исторических концепций будущего. Постепенно сформировались три основных концепции, существующие до сих пор: регресс от «золотого века» в древности к гибели культуры, бесконечные циклы подъемов и падения культуры в круговороте одних и тех же стадий развития, прогресс от низшего к высшему.

2. Развитие научной базы прогнозирования в XX в.

Начало XX в. характеризуется бурным интересом к развитию общества в будущем. Авторов «размышлений о будущем» интересовало большей частью не социальное будущее человечества вообще, а конкретные частные перспективы отдельных сторон научно-технического и лишь отчасти (в связи с ним) социального прогресса. Конкретное будущее энергетики и материально-сырьевой базы производства, промышленности и градостроительства, сельского хозяйства, транспорта и связи, здравоохранения и народного образования, учреждений культуры и норм права, освоения Земли и космоса — вот что оказывалось в центре внимания.

Наиболее значительной из такого рода работ явилась книга Г. Уэллса «Предвидения о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль» (1901). Фактический материал и оцен­ки, содержащиеся в этой книге, разумеется, устарели. Но подход автора к проблемам будущего и уровень изложения почти не отличаются от аналогичных работ, вышедших на Западе не только в 20—30-x, но и в 50-х — начале 60-х годов XX в. Для своего времени она, конечно же, была выдающимся событием в развитии представлений о будущем.

Традиция «размышлений о будущем» была подхвачена в 20-х годах на Западе множеством ученых и писателей. Продолжая линию уэллсовских «Предвидений», молодой английский биолог Дж. Б.С. Голдейн, написал брошюру «Дедал, или Наука и будущее» (1916). Эта брошюра спустя десятилетие, когда разгорелась дискуссия о принципиальной возможности планирования развития экономики и культуры, явилась основой серии более чем из ста брошюр по самым различным перспективным проблемам науки, техники, экономики, культуры, политики, искусства. С 1925—1930 гг. выходила серия о развитии в будущем на нескольких языках под общим названием «Сегодня и завтра». В ней приняли участие многие деятели науки и культуры Запада, в том числе ряд молодых исследователей — будущие ученые с мировыми именами Б. Рассел, Дж. Джине, Б. Лиддел-Гарт, Дж. Бернал, С. Радхакришнан и др. Серия вызвала дискуссию в мировой печати и значительно стимулировала интерес научной общественности к проблемам будущего.

Вместе с тем на Западе стали появляться и фундаментальные монографии о конкретных перспективах развития науки, техники, экономики и культуры. К числу наиболее значительных среди них можно отнести труды A.M. Лоу «Будущее» (1925), «Наука смотрит вперед» (1943), Ф. Джиббса «Послезавтра» (1928), Эрла Биркенхеда «Мир в 2030 году» (1930) и др.

В 20-х и в начале 30-х годов поток футурологических работ нарастал, выражаясь количественно в десятках книг, сотнях брошюр и статей, не считая бесчисленных фрагментов в работах, посвященных текущим проблемам. Значительное место в этой литературе продолжал занимать Уэллс («Война и будущее» (1917), «Труд, благосостояние и счастье человечества» (1932), «Судьба Гомо сапиенс» (1939), «Новый мировой порядок» (1940), «Разум у своего предела» (1945).

В начале 30-х годов экономический кризис и надвигавшаяся мировая война отодвинули на задний план проблемы отдаленного будущего и буквально за несколько лет, к середине 30-х годов, свели почти на нет стремительно возраставший до того поток футурологической литературы. На первый план постепенно вы­винулись работы о грядущей войне — труды военных теоретиков Дж. Дуэ, Д. Фуллера, Б. Лиддел-Гарта и др.

«Размышления о будущем» были характерны не только для западной общественной мысли 20-х годов. В Советском Союзе под прямым или косвенным влиянием прогнозных разработок, связанных с планом ГОЭЛРО, такого рода литература также стала стремительно развиваться, причем в ней ясно различимы зародыши современных идей поискового и нормативного прогнозирования.

Большая группа работ была посвящена перспективным проблемам градостроительства (работы Л.М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929), «Города будущего и организация Социалистического быта» (1929), «Социалистические города» (1930), а также Н. Мещерякова «О социалистических городах» (1931) и др.). Десятки брошюр и сотни статей касались перспектив развития энергетики, материально-сырьевой базы промышленности и сельского хозяйства, транспорта и связи, населения и культуры, других аспектов научно-технического и социального прогресса. Появилась и первая обобщающая советская работа по данной проблематике под редакцией А. Анекштейна и Э. Кольмана — «Жизнь и техника будущего» (1928).

В конце 1935 г. A.M. Горький выступил с предложением подготовить многотомное издание, посвященное итогам первых пятилеток. Один из томов должен был содержать развернутый прогноз развития страны на 20—30 лет вперед. К сожалению, впоследствии научная и публицистическая работа в этом направлении на долгие годы почти совершенно заглохла. Она возобновилась лишь во второй половине 50-х годов.

В 1924—1928 гг. выдающийся русский экономист В. А. Базаров-Руднев, один из плеяды блестящих российских умов первой трети XX в. (А. Богданов, К. Циолковский, Чижевский и др.), выступил с серией статей, в которых сформулировал принципиально новый подход к будущему. Работы Базарова были не поняты современниками, остались неизвестными на Западе и были введены в научный оборот только более полувека спустя, в 80-х гг. Но спустя 30 лет в точно такой же ситуации оказались американские эксперты (Т. Гордон, О. Гелмер и др.), которым поручили разрабатывать прогноз-предсказание, какими станут США и мир через 15 лет, после реализации разрабатывавшейся в конце 50-х — начале 60-х гг. программы «Аполлон», предусматривавшей высадку американских космонавтов на Луну. В середине XX в. американские ученые, понятия не имевшие о трудах База­рова, тоже долго им учились с диалектикой соотношения предвидения (прогноза) и управления (плана, программы, проекта). И, наконец, пришли к тому же выводу, что и Базаров: предложили концепцию эксплораторного и нормативного прогнозирования. Но, разумеется, технологическое прогнозирование создавалось не на пустом месте.

Заторможенное Второй мировой войной развитие концепций будущего постепенно вновь набрало силу и развернулось с конца 40-х и на протяжении 50-х годов. Три фактора (в отношении стран Запада) способствовали этому.

Во-первых, появление концепции научно-технической революции (НТР) и ее далеко идущих социально-экономических последствий, сформулированной в трудах Дж. Бернала, Н. Винера, а затем популяризированной в массе книг, статей и брошюр, в частности в книге австрийского публициста Р. Юнгка «Будущее уже началось» (1952), выдержавшей до 1970 г. десятки изданий.

Во-вторых, разработка техники поискового и нормативного прогнозирования, которое поставило прогностику на службу управлению.

В-третьих, становление соответствующей философской базы как основы новых концепций будущего (индустриализм, экзистенциализм, структурализм, неопозитивизм, социал-реформизм и т.д.).

Концепция НТР подняла вопрос о революционных, качественных изменениях в жизни человечества на протяжении ближай­ших десятилетий. Соподчинение прогнозирования и управления вызвало к жизни второй по счету (после 20-х годов) «бум прогнозов» — появление в первой половине 60-х годов сотен научных учреждений или отделов, специально занимавшихся разработкой «технологических прогнозов». Новейшие течения западной философии создали мировоззренческий «фон» — набор понятий, категорий, теоретических предпосылок, перспективных тенден­ций, социальных норм и т.д., необходимых для конструирования концепций будущего.

В конце 40-х и на протяжении 50-х гг. в постепенно разраставшемся потоке западной «литературы о будущем» продолжали пре­обладать книги, брошюры, статьи, весьма похожие на те, которые выходили в 20-х — начале 30-х гг. или даже ранее. В это время еще давали о себе знать традицион­ные концепции, связанные с предшествовавшим и более ранними этапами развития представлений о будущем, когда будущее, даже отдаленное, рисовалось обычно в виде технических новшеств, без существенных социально-экономических изменений. Еще не наблюдалась связь представлений о будущем с концепцией научно-технической революции и ее социально-экономических последствий, с теориями индустриализма, все это тогда еще только складывалось. Однако в отличие от предыдущего этапа сознание того, что будущее несет с собой не только технические новшества, что изучать его необходимо во всеоружии современной науки, начинало распространяться уже в те годы. Книги французского социолога Ж. Фурастье «Цивилиза­ции 1960 года» (1947), «Великая надежда XX века» (1949), «История будущего» (1956), «Великая метаморфоза XX века» (1961), английских ученых А. Томсона «Предвидимое будущее» (1955, рус. пер. 1958), А. Кларка «Черты будущего» (1962, рус. пер. 1966) и другие ничем существенно не отличались от книг Г. Уэллса, А. Лоу, Ф. Джиббса, менялся в основном лишь научно-технический «фон» по мере все новых открытий в науке и технике.

В 50-60гг. появляется учение индустриализма, которое закладывает основы научного представления о будущем в соответствии с экономическими, социальными и техническими изменениями в общественной жизни и его критика в концепции о так называемом постиндустриальном обществе. Пожалуй, наиболее полно эта линия была проведена в книге директора Гудзоновского института — одного из ведущих прогностических центров США — Г. Кана и его сотрудника А. Винера «Год 2000». Книга была подготовлена на протяжении 1964—1966 гг. в рамках работы «Комиссии 2000 года» Американской академии наук и искусств под председательством Д. Белла, издана в 1967 г. и вплоть до 1970 г. оставалась в центре внимания западных футурологов.

Критика теорий индустриализма вообще и концепции «постиндустриального общества» в частности развернулась еще в первой половине 60-х гг., когда открыто апологетическое течение футуроло­гии, выступавшее под этим знаменем, было преобладающим, «за­давало тон», активно атаковало слабые в то время оппозиционные течения. Среди последних выделялись по значению два, одно из которых можно условно назвать «реформистским» или «конвергенционистским», а для другого самым подходящим названием было бы «апокалипсическое», ибо оно на новый лад толковало старое учение о «конце света».

Начало сдвигу было положено всем памятными политическими кризисами конца 60-х годов, молодежными «бунтами» и т.д. Эти кризисы привели в действие механизмы цепной реакции сложного ряда социальных, политических и идеологических последствий, в том числе вызвали «антифутурологические» настроения.

Перефразируя приведенное выше высказывание одного из участников футурологических конференций, можно сказать, что лозунгом начала 70-х гг. на Западе сделался тезис — «Никакой футурологии при современной технологии». Это тоже было тягчайшим ударом по господствовавшему течению, которое целиком базировалось на «современной технологии» и оптимистично проецировало в будущее наблюдавшиеся тенденции развития научно-технического прогресса.

В результате возникло учение апокалипсической футурология, автором которой считают Тоффлера. Суть которого: во-первых, срочно развивать «исследования будущего», интегрировать прогнозирование — целеполагание — планирование — про­граммирование — проектирование — управление в единую систе­му; во-вторых, начать «обучение будущему» в школах, университетах, по каналам массовой информации, знакомя людей, особенно молодежь, с социальными последствиями научно-технической революции, облегчая их «приспособление» к будущему; в-третьих, расширять практику социальных экспериментов, искусственно создавая «плацдарм для наступления на будущее».

В 70-е гг. появился Римский клуб (А. Печчеи), который занимается обсуждением проблем, поднятых экологической и технологической «волной». В июле 1970 г. на заседании клуба был обсужден очередной доклад, на этот раз — профессора Форрестера о его опыте моделирования социальных систем. В результате глобального моделирования Форрестера — Медоуза были выявлены и спрогнозирования основные глобальные проблемы человечества. В 1974 г. появилась следующая значительная работа того же ряда — второй доклад Римскому клубу, книга М. Месаровича (США) и Э. Пестеля (ФРГ) «Человечество на поворотном пункте». Ее авторы попытались преодолеть недочеты своих предшественников. Процесс моделирования был намного усложнен, главным образом за счет расширения имитационного и игрового инструментария. Чрезвычайно усилился нормативный аспект исследования. В центре внимания авторов оказалась разработка альтернативных нормативно-прогнозных сценариев разрешения назревающих проблем.

На протяжении ряда последующих лет доклады Римскому клубу появлялись почти ежегодно, причем проблематика глобального моделирования разрабатывается многими исследовательскими груп­пами, в том числе и не связанными непосредственно с Римским клубом. С детально разработанными моделями выступили исследо­вательские группы под руководством И. Кайя (Япония), А. Эрреры (Аргентина), Г. Линнемана (Нидерланды), В. Леонтьева (ООН), А. Габю (Швейцария), П. Робертса (Великобритания) и др. С 1972 г. функционирует Международный институт прикладного системно­го анализа в Лаксенбурге (Австрия), значительная часть проблема­тики которого непосредственно связана с вопросами глобального, регионального и проблемного моделирования. В число членов — учредителей этого института наряду с США, ФРГ, Англией, Франци­ей, Италией, Канадой вошли СССР, ГДР, Болгария, Польша, Чехосло­вакия, Венгрия. Аналогичные институты были созданы в ряде стран мира, в том числе и в Советском Союзе.

В середине XX в. в СССР полностью подавив всякую научно-прогностическую активность, «директивные органы» вынесли типичное у нас соломоново решение: всю научную деятельность в области прогнозирования возложить на Госкомитет по науке и технике, а всю практическую — на Госплан. Но так как упомянутый Госкомитет отродясь никакой научной деятельностью не занимался и не способен заниматься просто в силу своей организации (как, впрочем, и остальные сотни министерств различных наименований), а Госплан никогда не в состоянии был работать с прогнозами, ибо «устроен» принципиально иначе, то на месте прогнозирования, понятно, воцарилась пустыня.

Исключительно декларативными были поэтому пришлось измышлять эрзац, который был найден в виде Комплексной Программы научно-технического прогресса на 1976—1990 гг. и позднее еще целого сонма таких же программ — от Энергетической и Продовольственной до сотен частно-отраслевых.

Для подготовки Комплексной программы была создана специальная комиссия АН СССР из нескольких десятков рабочих групп общей численностью свыше 800 человек. Работа шла около двух лет — торопились к XXV съезду КПСС (1976 г.). Каков был характер представленных материалов, готовившихся в спешке по принципу «принудповинности», т.е. волевым распоряжением начальства без какой-либо предварительной подготовки и без каких-либо материальных стимулов, — сказать затруднительно. Ясно лишь, что, строго говоря, то не были ни собственно прогнозные, ни собственно программные, ни собственно предплановые, ни тем более собственно плановые материалы. Так, некоторые чисто умозрительные соображения на перспективу — главным образом, в расчете повысить значимость своего учреждения и выбить побольше ассигнований на «свою» отрасль. Главное же, они не понадобились. Госплан сверстал очередную пятилетку 1976—1980 гг., по старинке, «от достигнутого», для чего никаких прогнозов или программ не требуется. Впрочем, то же самое относится к «Комплексным программам» для пятилеток на 1981—1985, 1986—1990 и 1991—1995 гг. (последняя была перечеркнута в зародыше политическими событиями 1989—1991 гг.)

В 1976 г. Комитет по прикладной математике и вычислительной технике Всесоюзного совета научно-технических обществ приютил оживавших прогнозистов на правах одной из комиссий этого комитета, а в 1979 г. на базе комиссии был образован особый Комитет ВСНТО (позднее — Совет научных и инженерных обществ) по научно-техническому прогнозированию и разработке комплексных программ научно-технического прогресса (последнее — дань времени и конъюнктуре: чтобы не прикрыли ненароком).

Комитет образовал несколько комиссий: по методологии и методике, по организации прогнозирования, по региональному и отраслевому прогнозированию, по экономическим, социальным, экологическим и глобальным проблемам научно-технического прогнозирования и др.

3. Современное состояние науки прогнозирования в России.

В ходе перестройки «горбачевские реформы 1985—1991» вместо формально сохранившихся, но фактически полностью парализованных общественных научных организаций, в науке вообще и в научном прогнозировании в частности стали возникать новые. По ходу этой перестройки было сметено множество препон, державших в цепях отечественную прогностику не одно десятилетие. Некому больше запрещать участие в работе Всемирной федерации исследований будущего — и Комитет СНИО становится коллективным членом федерации, посылает на её XI конференцию (май 1990 г., Будапешт) делегацию из тридцати человек — почти все за свой собственный счёт, разумеется заявками на научные доклады. Некому больше запрещать прогнозные разработки «не для служебного пользования» — и при комитете создается Всесоюзный центр исследований будущего, который начинает сразу несколько теоретических исследовательских проектов и прикладных прогнозных программ.

В конце 80-х гг. возникло около десятка общественных научных организаций — Ассоциация содействия Всемирной федерации исследований будущего, Ассоциация «Прогнозы и циклы», исследовательский центр «Прикладная прогностика», Международный фонд Н.Д. Кондратьева, исследовательский центр «Стратегия» и др., которые после первых лет нового «смутного времени», в апреле 1997 г. создали в Москве общественную академию прогнозирования (исследований будущего), с ее постоянно действующими семинарами, летними школами молодых футурологов и т.д. А в сентябре 1999 г. эта академия вместе с Международным институтом социологии Триестского университета в Гориции (Италия) учредила Международную академию исследований будущего в составе научных коллективов из более чем двадцати стран мира.

В 2000 г. в рамках данной организации был запланирован и полностью реализован совместный исследовательский проект: «страна и мир 2001—2010 гг.: проблемы и решения». От России в этом проекте участвовало 35 исследовательских групп. На 2001 г. запланирован аналогичный проект нормативного характера.