2020-04-12
82
Над милым прошлым поднялась завеса
Пожаров красно-синей полосой,
Видением чужою Киркенеса,
Спаленной жизни теплою золой.
I
Наступление 14 армии на Мурманско-Киркенесском направлении было очень тяжелым, по условиям местности и из-за жестокого сопротивления противника, но тем не менее шло блестяще, с большим перевесом в боевой силе и технике. Заходившие с фланга неожиданно для противника наши танки наводили на него панику, авиация наша заполняла небо. Уже настала зима, и боеприпасы из тыла частично доставлялись оленными отрядами. С Мустатунтури во фланг австрийцам ударила морская пехота.
В Мурманске не было ни одного совершенно целого дома – значительная часть лежала в руинах, у других – где обрушилась стена, где стены были пробиты или побиты осколками, и во всех окнах либо зияли дыры, либо чернела фанера. На восточном склоне, где раньше была деревянная часть Мурманска, торчали одни трубы, и лишь по самому краю сохранилось несколько стандартных деревянных двухэтажных домов. Но все же это был все тот же город, который мы полюбили во время бомбежек и наших якобы подпольных радиопередач.
А сейчас мы в Мурманске сидели и бездельничали. С началом наступления нам заняться было нечем. Трубить в громкоговорители радиопередвижек и разбрасывать листовки было бесполезно. Оставалась, казалось бы, работа с пленными. Но они попадали к разведчикам и в Мурманск не переправлялись: вообще армии было не до нас.
Поместили нас в громадном гимнастическом зале школы – с битыми стеклами. Там были расставлены многочисленные койки и стоял стол или два. Все мы сидели на этих койках, и было неясно, что нам дальше делать. Резались в покер. Читали стихи. На Канале мы успели обзавестись книгами, но с собой их не взяли. Чемоданов, в отличие от немецких офицеров, мы не имели.
Что происходило вокруг нас? Наши части выбили немцев (вернее, австрийцев по преимуществу) с горных опорных пунктов за рекой Большой Лицей и заставили их отойти от Мустатунтури, освободив осажденный Рыбачий полуостров; затем вступили в долину Петсамо, тогда финскую, перед норвежской границей (проходившей, кроме небольшого полуострова к востоку от ее устья, по реке Паз, или, по-фински, Патсойоки, а по-норвежски – Пасвикэльв). На этой узкой полосе, соединявшей Финляндию с Баренцевым морем, были расположены поселки Салмиярви (около современного Никеля), Луостари (теперь Заполярный), Петсамо (Печенга) и порт Лиинахамари.
После выхода из войны Финляндии и нашей победы на Кандалакшском направлении 32-я и 26-я армии были расформированы, а части переброшены на другие фронты. Части 19-й армии участвовали в боях на фланге Мурманско-Киркенесского направления, но потом были тоже отведены на Первый Украинский фронт. Разумно было бы расформировать и Карельский фронт, но этого не было сделано. Его командующий Мерецков имел теперь в своем распоряжении одну единственную 14-ю армию, которой успешно командовал генерал В.И.Щербаков, а кроме этого, одну дивизию и танки из 19 армии. Штаб Щербакова находился сначала на Лице, а потом был выдвинут в Луостари. Сам Мерецков со штабом находился в подземном убежище под Мурманском, но оперативная группа штаба фронта была выдвинута рядом со штабом Щербакова, и это, судя по всему, только мешало делу.
У Мерецкова был начальник штаба и почему-то целых два «члена военного совета», т.е. политических комиссара, Штыков и Грушевой, а у Щербакова был свой начальник штаба и еще «член военного совета» генерал-майор авиации Сергеев. Штыков был переброшен из Ленинграда и вместе со всем штабом Карельского фронта впоследствии попал на Дальний Восток; таким образом он спас жизнь, когда Сталиным было затеяно пресловутое «ленинградское дело»; Грушевой – не знаю, откуда взялся, но во всяком случае особо близко не подъезжал к фронту. Зато после войны, как рассказывал мне В.И.Щербаков, велел своему адъютанту (послевоенному) написать его воспоминания о Киркенесской операции и тем ввел в полное заблуждение последующих историков войны.
Я тогда этого не знал, но 22 октября 1944 г. наши войска стали пересекать норвежскую границу.
Надо сказать, что наш Северный флот и наша 14-я армия воевали по «моим» картам. В 1939 г. меня пригласили в Адмиралтейство и предъявили норвежские морские карты, которые я должен был перевести на русский язык – вернее, перетранскрибировать русскими буквами, согласно их норвежскому произношению, те географические названия, которые были подчеркнуты составителями наших соответствующих карт. Нужные названия были отобраны разумно, а я получал по 50 коп. за каждое, и в итоге вместе с гонораром за перевод стихотворного отрывка из «Эпоса о Гильгамеше» я заработал достаточно для того, чтобы сшить красивое осеннее пальто – «шкуру Гильгамеша», – которое я потом сдал при мобилизации и после войны очень жалел о нем.
Примерно год спустя, в 1940 г., я был вызван в секретный отдел Эрмитажа, и там мне было предложено проделать такой же перевод карты Северной Норвегии для армии. Платили мне по 10 коп., а после работы приказали подписать бумагу «о неразглашении тайны»; но, в отличие от моряков, армейские картографы выбирали названия для перевода совершенно безумным образом. Я сразу сказал пришедшему с картами военному, что, поскольку в Норвегии нет деревень, а только хутора, постольку на всех картах, кроме километровок, помечаются названия только церквей – центров «бюгдов» – округ или приходов, потому что отдельный хутор всегда может быть покинут или, проданный, получить новое название по новому владельцу. На моем же оригинале были подчеркнуты названия именно хуторов, причем произвольных. Например, в Киркенесском районе были вовсе не подчеркнуты пограничные населенные пункты – Гренсе-Якобсэльв, Ярфьурботн, Бурис-Глэб и другие. В Ярфьурботне была подчеркнута какая-то «башенка» – то ли колокольня, то ли каланча, при которой было написано «taarnet» «башенка, the tower». Но картограф сказал мне: «Выполняйте приказ». Я выполнил, написал «Торнет» и т.п., а потом наши офицеры тщетно искали на местности то, что было обозначено на карте.[1] В наших военных сводках и в официальной истории Карельского фронта сообщается, что наши войска заняли город «Тарнёт» (так!). Вообще, по сводкам, мы заняли в норвежской провинции Финнмарк четыре города: город Тарнёт, город Киркенес, город Мункэльвен и город Нейден. «Тарнёт» вообще не существует, Киркенес мы обошли стороной, Мункэльвен – хутор, Нейден – маленький поселок. Совсем пропущен был взятый нами большой горняцкий поселок Бьёрневатн. Так пишется история.
Если я правильно помню, именно 22 октября 1944 г., когда наши войска вышли на норвежскую границу и начался четвертый и последний рывок наступления 14-й армии, перед школой, где мы помещались, остановился виллис,[2] откуда вышел лейтенант и, войдя в наш гимнастический зал, спросил:
– Старший лейтенант Дьяконов здесь?
Я отозвался.
– Вас вызывает командующий фронтом, возьмите с собой все вещи.
У меня был только заплечный мешок – не стандартный защитного цвета, а сшитый из тещиного чехла на мягкий стул, полосатый. Я его оставил. Солдатская шинель, ремень, пистолет, ушанка – их уже успели выдать вместо летних пилоток. Кажется, Гриша мне сказал: «Может быть, Вы едете надолго – пойдите, получите полушубок». Я пошел и получил. Приказа перейти на зимнюю одежду не было, но я решил, что сойдет. Надел полушубок, но не успел перешить погоны – лейтенант торопил; я сунул их в карман. Сел с лейтенантом в машину, и мы поехали по какой-то непонятной дороге за город. Вышли в пустом месте, среди скал и уже запушенной снегом тундры. Неожиданно открылся подземный ход; оказывается, он вел на засекреченный командный пункт штаба фронта. Прошли по ступеням, по коридорам и наконец подошли к помещению командующего фронтом генерала К.А.Мерецкова. Он встретил нас сурово, был чем-то раздражен – не тем ли, что его фронт состоял теперь из одной только армии и командующий ее, генерал В.И.Щербаков, без помощи командующего фронтом сам справлялся с наступлением.
– Вы Дьяконов? Норвежский знаете? Хорошо знаете? – спросил командующий.
– Почти как русский, – ответил я.
– Хорошо, отправляйтесь немедленно в распоряжение начальника политуправления фронта генерала Калашникова, в Луостари.
Я сказал:
– Есть! – и вышел в полной растерянности. Что и как делать? Как добираться через Кольскую губу до Петсамо? В коридоре мне встретился Давид Прицкер. Он, оказывается, только что получил такую же точно командировку в оперативную группу фронта в Луостари.
Из Мурманска прямой дороги к Петсамо не было. Поперек тянулся длинный Кольский фьорд – по-русски Кольская губа. Нужно было перебираться через него на пароме. А на чем добираться оттуда до Луостари – тоже было неизвестно. Прицкер сказал, что надо ехать до Мурмашей, дачного пригорода Мурманска, там есть аэродром, и нас перебросят. Нашли попутную машину и отправились в Мурмаши. Из горной тундры въехали в прекрасный лесной поселок, добрались до аэродрома и доложились начальнику воинской части бомбардировочной авиации. Он сказал:
– Мне сейчас вас не на чем отправлять. Ждите.
Мы устроились на нарах в какой-то землянке или избе, сейчас уж не помню. Кто-то потеснился. Жили там два дня. Каждое утро приходили на аэродром и ждали до вечера. Самолеты приходили и уходили на свои боевые задания, а нас не брали. Я очень волновался, так как мне было приказано немедленно явиться. Прицкер, более опытный и знакомый с воинскими порядками еще с Испанской войны, говорил:
– Вы не беспокойтесь, еще прилетите слишком рано.
На второй или третий день дежурный сказал, что командир полка нас сейчас отправит. Там были маленькие бомбардировщики ИЛ-2,всему миру были известны штурмовики ИЛ-2 («черная смерть»), но эти (ИЛ-2 МЗМ) были оборудованы под бомбежку. В них было очень мало места: только для пилота и стрелка-радиста или бомбометателя. Прицкера впихнули в кабину вместо бомбометателя, а меня посадили в брюхо самолета – в бомбовый люк. Самолет летел без бомб, на какое-то другое задание. Я шутил сам с собой: а что если пилот по рассеянности нажмет кнопку, бомбовый люк откроется, и я полечу на немцев вместо бомбы? Это я в первый раз в жизни летел в самолете. Хотелось посмотреть на землю, но для обзора у меня была только маленькая щель, где люк неплотно закрывался. В щель была видна тундра, затем окопы и над ними дым. Видимо, шел бой западнее Луостари. Больше ничего я не мог разглядеть. Наконец, самолет развернулся, и мы приземлились в чистом поле, на временной посадочной площадке. Когда мы вышли, мы спросили у солдат – видимо, из БАО (батальона авиационного обслуживания), – где тут штаб армии и политотдел. Они сказали, что недалеко – километров восемь-десять.
– Вы не потеряетесь: идите прямо, в этом направлении.
Мы пошли. Дороги никакой. Шли по тундре, ориентируясь по солнцу. Это были места недавних боев, непременно должны были быть минные поля. Всюду лежали убитые немцы – наших, видимо, убрали. У гражданских покойников близкие закрывают веки, а мертвые солдаты лежат, таращась в небо, и мелкий снежок падает в синие глаза.
Так мы шли, шли и шли. Все время попадались аккуратно сложенные огромные склады боеприпасов. Прицкер страшно сердился: они с Батем занимались немецкими тылами и гордились тем, что подробно знают, где находятся все военные склады противника. Но из тех, что мы видели, ни один у них не числился.
Склады были нетронутые, боеприпасов было много. Немцы отступали, видимо, поспешно. Потом кое-где стали попадаться дощечки с надписями: «Разминировано. Сержант Петров» и т.п., – но где не было разминировано, там дощечек не было.
Позже, уже на норвежской территории, всюду были выставлены надписи: либо «Осторожно, мины!», либо «Разминировано, такой-то». – Впрочем, как потом стало ясно, много невыявленных минных полей было повсюду, на всех фронтах. Полагалось составлять карты («кроки») минных полей, но чаще всего не успевали, а немецкие кроки до нас уж никак не доходили.
Наконец мы стали спускаться с плоскогорья в долину и увидели там и сям желтые и зеленые дома Луостари.
Это не город. Как обычно на севере, жилье разбросано, и дорога соединяет разрозненные группы построек. Добрались до штаба армии затемно. Я «прибыл» к начальнику 7-го отдела Р., тут же встретил и других «седьмых» знакомых. Жили не в домах – дома, видно, были слишком разбиты, – а в наскоро оборудованных землянках – когда-то немецких, красиво обустроенных, но теперь уже довольно ободранных и грязных.
Помимо служб штаба армии, здесь же поблизости находился и выброшенный вперед эшелон штаба фронта. Я сразу разыскал землянку начальника политуправления и доложился:
– Товарищ генерал, по приказанию командующего фронтом, старший лейтенант Дьяконов прибыл в ваше распоряжение.
Генерал Калашников сначала ничего не понял. Я сказал, что знаю норвежский язык. Тогда он откликнулся:
– А, с норвежским языком! Ждите.
Я ушел в землянку 7-го отдела и в ожидании слушал там в течение суток или более всякий тыловой треп – о бабах, разные байки и анекдоты. Спал скорчившись где-то в углу. Срочности действительно никакой не было, Прицкер оказался прав.
Наконец, на второй день ко мне пришел адъютант генерала с сообщением, что назавтра в девять утра я должен выйти на перекресток дорог, будет проезжать генерал и меня подберет.
Утром я стою в полушубке у столба на перекрестке без вещей. Во время наступления по тыловым дорогам всегда идет много машин. Движение большое: легковые, виллисы, грузовики с боеприпасами, с людьми, связные офицеры тянулись непрерывно в одном направлении. Определить, в какой машине был генерал, я не мог. Стоял часа полтора. Вдруг с противоположной стороны подъезжает «козлик». Высовывается малосимпатичная физиономия генерала Калашникова:
– Вы Дьяконов? Ну что же Вы!
Я говорю:
– Мне приказано стоять на перекрестке и ждать Вас.
– Ну, садитесь скорей!
Я сел в «козлик». Там было уже два или три офицера. Генерал больше ничего не сказал мне ни тогда, ни после. Поехали по той же тундре, вверх из долины на запад, в горы. Это была уже не дорога, а скорее, наезженная тропа.
В одном месте генерал остановил машину, и все мы вышли. Он произнес: «Граница».
Это была граница между Норвегией и Финляндией, а теперь с нами, но что это вообще граница, наверное, только по карте можно было определить. Она никогда ранее не размечалась[3]. У меня было удивительное чувство – как странно, что вот через столько лет я снова въезжаю в Норвегию, – только с противоположной стороны. Какой она явится мне?
Снова сели в «козлик». Через некоторое время среди редкой тундры и камней началась серпантина на крутом спуске вниз, и впереди заблестел кусочек фьорда.
Мы спускались все ниже, и снова попали в поток машин. Дорога была расквашена танками и самоходками[4]. Вдоль обочины мы уже то и дело миновали норвежцев в синих свитерах с вытканными белыми оленями и в красных вязаных шапочках – знакомые зимние фигуры.
Зима только начиналась. Едва ложился снежок, по всей дороге была глубокая слякоть. Между гор внизу лежал синий Ярфьорд. Вдоль него были разбросаны знакомые цветные домики – хуторские, но похожие на дачки. Чаще красные, иногда зеленые, синие или желтые, всегда с белыми наличниками окон. Перед каждым домом, по скандинавскому обычаю, были белые флагштоки, а на некоторых уже трепетали национальные флаги: на тёмно-красном фоне синий, окантованный белым крест.
Кое-где встречался крестьянин с лошадью и подводой, но скота нигде не было видно.
На хвосте огромной движущейся советской военной махины мы спустились – я спустился – к норвежскому фьорду. Мы проехали еще немного вдоль него и остановились у небольшого двухэтажного выцветшего желтого домика на левой стороне от дороги. Это была школа. В ней помещался штаб нашего 131-го стрелкового корпуса. Генерал вышел из машины и пошел к крыльцу. Вдруг, оглянувшись на меня, он спросил:
– Где Ваши погоны?
Я говорю: «Не успел пришить».
– Пришить, пока я хожу!
Как их тут, к черту, пришьешь? Я остановил солдата, который сворачивал себе козью ножку, и спросил иголку и нитки. У солдата всегда с собой есть шитье – куда же без него? Он дает мне иголку и моток голубых шелковых ниток. Спрашиваю:
– Откуда шелковые нитки? Взял у местных жителей? Как не стыдно! Они тут страдали в оккупации, мы их освободили, а ты воруешь!
– Как – освободили? А я считал – раз за линией фронта, то враги!
Я говорю: «А политзанятия перед вступлением в Норвегию у вас были?»
– Были.
– И что же вы проходили?
– Четвертую главу «Краткого курса» (сталинской истории партии).
Я голубыми нитками пришил погоны. Вышел генерал:
– Погоны есть? Поехали.
Мы покатили дальше. Остановились у бурной, широкой реки Паз (Патсойоки). Тут был большой железный мост, взорванный немцами перед отходом. Он стоял, вздыбленный с двух сторон, с провалом в середине.
Генерал послал адъютанта в соседнюю часть, где ему дали для переправы амфибию.[5] Это легковой автомобиль, встроенный в металлический футляр-понтон поверх колес (или гусениц), так что спереди, сзади и с боков получаются плоские скошенные выступы, как бывает на носу моторной лодки. Позади лодочный винт.
Генерал сел с водителем, сопровождающие сели на задние сидения, а мне пришлось лежать на покатом хвосте на месте автомобильного багажника. Амфибия подползла к реке, плюхнулась в воду, лихо переправилась на другую сторону, так же лихо въехала на противоположный довольно крутой и скользкий берег и дальше вырулила на шоссе. Здесь генералу подали другой «виллис». Дорога шла через хвойный лес. Эта часть Норвегии приветливее Кольского полуострова, покрытого только тундрой. За Патсойоки начинаются леса.
Дорога была асфальтирована. В одном месте мы въехали во что-то белое, густое и вязкое. Оказывается, здесь вдоль шоссе тянулись армейские продовольственные склады, которые немцы, уходя, сожгли. Сгущенка, а местами и сало растеклись по дороге. У этого белого потопа кое-где стояли наши Иваны и ковыряли эту массу штыками. Мы проехали по ступицу в сгущенном молоке.
Везде лежали спутанные красные и зеленые провода, трупы, остовы сгоревших машин. Всюду – аккуратные указатели, готическим шрифтом были обозначены подходы к расположению различных немецких частей с указанием их номеров и расстояния в километрах. Раньше такие сведения у нас на дорогах отсутствовали секретности ради; потом мы переняли у немцев обычай ставить указатели, но на них писали только «Хозяйство такого-то» (командира части или соединения), и только.
Доехали до развилки на Киркенес и свернули к нему с шоссе. У въезда в город меня поразил запах свежевыпеченного хлеба: это тлела большая куча зерна, которую немцы, уходя, подожгли.
Въехали в самый Киркенес. Города не было. На одной из окраин видно было домов пять; все остальное было уничтожено. Сады, аккуратные заборчики вокруг палисадников, асфальтированные улицы, тротуары – а посреди этого только пепелища. Кое-где торчали пальцами трубы: когда деревянный дом сжигают, они стоят, на два этажа и выше. В разных местах города виднелись огромные кучи угля (им в Норвегии отапливались дома, а в Киркенесе был еще и завод). Уходя, немцы не только зажгли уголь, но и насовали в него гранат и ракет. Все это до самой весны медленно горело, по временам взрываясь. Синий или красноватый огонь угольных куч и каменные квадраты фундаментов. Мы въехали в середину городища. Там скрещивалось несколько улиц, образуя что-то вроде площади, и лежала большая куча дивных, зеленых с белым лыж. Генерал остановил машину, я соскочил. Генерал в первый раз за всю дорогу, если не считать эпизода с погонами, обратился ко мне:
– Ну вот, вы здесь останетесь и каждый день будете доносить мне о политико-моральной ситуации среди местного населения.
Я сказал: «Есть, товарищ генерал», – и спросил, откуда я должен отправлять донесения.
– Из штаба корпуса.
Это была та самая школа в Ярфьорде, в 18 километрах от Киркенеса, за взорванным мостом. Как я буду туда каждый день добираться и сообщать ему донесения, сказано не было.
Здесь надо раз и навсегда рассчитаться с официальной историей «Карельский фронт в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Военно-исторический очерк», ред. А.И.Бабин, изд. «Наука», М., 1984. Цитирую со страницы 285.
«Предвидя неизбежность своего поражения, гитлеровцы в ночь на 25 октября приступили к разрушению Киркенеса. Они жгли и минировали жилые дома, предприятия, школы, угольные склады. Взрывы и пламя пожаров вызывали ненависть к оккупантам» – имеется в виду – у наших войск, находившихся тогда в Ярфьорде, на восточном берегу Патсойоки – Бёкфьорда.
Затем описывается артподготовка «рано утром 25 октября» и форсирование «Бёкфьорда» со второй попытки («200-метровый водный рубеж»).
«К 9 часам 25 октября залив форсировали основные силы 45-й и 14-й стрелковых дивизий 131-го стрелкового корпуса, части подоспевшего с юга 99-го стрелкового корпуса и 73-й гвардейский танковый полк». Дальше описывается переправа наших войск через Лангфьорд, т.е. западнее города Киркенеса, а также высадка десанта морской пехоты на побережье у Гренсе-Якобсэльва, к северу от Ярфьорда. (Морская пехота уткнулась в широкий Бёкфьорд и до Киркенеса дойти не могла). Затем читаем:
«Бои за город Киркенес носили ожесточенный характер. Гитлеровцы цеплялись за каждый дом, за каждую улицу» – но ведь дома – все деревянные – были сожжены еще раньше!... «Воины соединений и частей 131-го и 99-го стрелкового корпуса, 73-го гвардейского танкового полка шаг за шагом выбивали их из укрытий и развалин домов. 25 октября, к часу дня, Киркенес был освобожден. Пятитысячный гарнизон противника был полностью разбит. Оставшиеся 160 человек сдались в плен. В Киркенесе было захвачено много трофеев, в их числе 233 различных военных склада...»
Вот это уже чистая фантастика. На пятачке полуострова Киркенес, соединявшемся с материком дорогой через узкое дефиле, не могли поместиться два стрелковых корпуса и танковый полк. В Киркенесе действительно был пятитысячный немецкий гарнизон, и историк осторожно не утверждает, что он был весь перебит – если бы он был перебит, на другой день все улицы Киркенеса были бы полны немецких трупов, – но трупов не было. Трупы лежали вдоль дороги от моста через Патсойоки на Лангфьорд и Нейден. По воде немцы из Киркенеса ускакать не могли – немецкие солдаты не лягушки.
Правда же в том, что они заблаговременно удрали из города. И подготовка к взрывам и поджоги начались не в ночь на 25-е, а самое позднее – 22 октября, а скорее, раньше.
Что в действительности произошло, подсказывает здравый смысл и подтверждает мнение боевых офицеров Советской армии, которым я ставил вопрос о том, что могло произойти.
Наступая по пятам немцев вдоль шоссейной дороги от Патсойоки на запад, наши части имели по правую руку догорающий маленький городок на замкнутом полуострове. Продолжая наступление, командир корпуса или дивизии мог отрядить туда разведроту или, максимум, батальон – чтобы посмотреть, что там творится. Никаких боев за каждый дом не было, потому что не было уже почти никаких домов. Тот, в котором потом размещалась наша комендатура, был прошит двумя-тремя пулеметными очередями – очевидно, «профилактическими», чтобы убедиться, что там никто не скрывается. Напротив и рядом были совершенно целые дома и садики, а далее шла пустыня, кое-где перемежаемая кучами горевшего каменного угля. Никаких двухсот тридцати трех немецких складов не было и в помине – если несколько складов и было, они были взорваны немцами в первую очередь. А те 160 немцев, которые сдались, были, конечно, обеспечивавшей отход командой, имевшей, может быть, задание завершить разрушение города. Как уже упоминалось, немцы не забыли сжечь и все продовольственные склады на подступах к Киркенесу, – а складов боеприпасов не оставили и подавно, – в отличие от того, что мы с Прицкером видели на подходах к Луостари.
Чтобы уж покончить с официальной историей Карельского фронта, перейдем еще к с.289. Здесь сказано:
«Гитлеровцы завезли в Северную Норвегию заболевших дизентерией, паратифом и дифтерией, которые раньше здесь почти не наблюдались. Для лечения больных с помощью Советского командования было открыто дополнительно шесть больниц. 46 тяжелобольных были помещены в армейский госпиталь в районе Киркенеса. Норвежским властям было выделено 1 млн. кубиков дифтерийной сыворотки, сантранспорт, большое количество бактериофага и других медикаментов. Советские врачи оказывали помощь больным на дому».
В гитлеровских частях не было, насколько было известно 7-му отделу, ни дизентерии, ни дифтерии. Паратиф после ухода немцев действительно был, что и неудивительно в создавшихся условиях. Никаких шести «дополнительных» больниц мы не могли открыть хотя бы потому, что никаких вообще больниц не сохранилось. Позже были созданы две больницы, но не советским, а собственно норвежским командованием. Армейского госпиталя в районе Киркенеса не было, был палаточный медсанбат, и норвежцев я там не видел. Выдавали ли наши врачи норвежскому «Красному Кресту» или единственному гражданскому врачу Палмстрёму какие-нибудь сыворотки, я не знаю, но думаю, что бактериофага у наших медиков вообще не было, – по крайней мере, его не было в Беломорском военном госпитале. Сантранспорта населению мы предоставить не могли при всем желании. «На дому» помощь нашими врачами вряд ли оказывалась, первое время потому, что оставшиеся - очень немногие - дома были переданы населению не сразу, и оно жило в шахтах, а позже – потому, что норвежцы быстро наладили свою медицинскую службу. В принципе, конечно, несомненно, что местному населению приходилось обращаться к нашим военным врачам, и те, естественно, в помощи не отказывали. Но при чем тут наше командование?
И так пишется история. Откуда берутся такие фантастические утверждения? Не читал мемуаров адъютанта генерала Грушевого – может быть, все эти сведения оттуда? А то – с потолка? Впоследствии генерал В.И.Щербаков жаловался мне на лживость мемуаров Грушевого.
Но вернемся к нашему «виллису», на котором я вместе со свитой генерала въехал в Киркенес. Машина с генералом развернулась и уехала, и я остался один.
В Киркенесе, конечно, уже не было никаких немецких войск, но не было и наших – они проследовали дальше. В сущности, меня выбросили на ничью землю, со всеми вытекающими отсюда последствиями – без продовольствия, денежного и вещевого аттестата; не ясно было, где я должен жить и чем питаться, но об этом я не задумывался. И вообще это было не мое дело – я уже привык, что в армии такие вещи за нас решает начальство.
Итак, я остался один. Первой задачей было найти какого-нибудь жителя. Норвежские города все стоят на пригорках, на склонах горы. Иду в горочку по асфальтовому тротуару, грустно смотрю на огни. Навстречу идет очень симпатичная, немолодая женщина с изможденным лицом и несет кошелку. Откуда – неизвестно. Я подошел и – с отвычки не без некоторого труда – заговорил с нею по-норвежски: спросил, где я могу видеть людей. Она посмотрела на меня с удивлением и ответила:
– Здесь вот есть бункер, там много людей, – и показала, где в скале было убежище.
Я сказал «спасибо», но решил, что сначала надо поискать кого-нибудь на поверхности, а потом уж идти под землю. Я поднялся дальше вверх по улице – всюду безлюдно. Подумав, я повернул назад по направлению к убежищу: оно было в двух шагах оттуда, где мы разговаривали – напротив большой горевшей угольной кучи, в каменном пригорке были высечены ступени и был бронированный вход. Туда она перед тем сама и вошла.
Теперь напротив входа в бункер сидел на корточках молодой человек в куртке, без шапки, и поджигал об огни угольной кучи какие-то черные палочки, чтобы запалить фитиль фонаря «летучая мышь», который стоял рядом с ним на земле. Никак они не загорались, и он все снова и снова совал эти палочки в пожар.
А это были полоски сухого пороха. Их валялось много вокруг. Они взрываются только от удара. Я подошел и спросил, как пройти в убежище. Он оставил фонарь, зажег одну палочку как маленький факел и повел меня по ступенькам вглубь горы. Спускаемся в убежище, и вдруг я слышу из темноты, где-то сбоку, русские голоса женщин и детей. Спрашиваю:
– Кто это такие?
– А это ваши, угнанные немцами, мы их спрятали, чтобы их не увели дальше.
В полной темноте, минуя русских,[6] по полусырому туннелю я пошел за ним дальше. В конце дороги внутри подземелья стоял домик. Молодой человек сказал мне:
– Это штаб нашего «Красного Креста». Заходите.
Я вошел. Горит электричество от движка; мебель: диван, мягкие стулья, стол, какие-то шкафчики, аптечка. Видимо, все это вовремя было вынесено из домов. Сидят прелестные ребята – молодые девушки и мальчики и с ними эта дама, которую я встретил на дороге.
Они мне сразу же говорят:
– Вот хорошо, что вы пришли – мы очень рады. Сейчас будем вас угощать! – На горелочке что-то грелось.
На стене висел портрет короля Хокона VII и норвежский флаг. Я спрашиваю:
– Как вам удалось все это вывесить? Ведь не сейчас же?
– А немцы к нам не ходили. У них было свое убежище.
На столе появилось любимое норвежское блюдо – лапскяус: мясо с капустой в полужидком соусе, и кофе.
Дама мне говорит: «Это настоящий кофе, мы украли его у немцев!»
А я думаю: «Ну, мои норвежцы с двадцатых годов продвинулись! Впрочем, ведь у врага взято, это можно даже и для норвежцев».
Мы очень уютно устроились, ребята начали рассказывать, как они образовали отряд «Красного Креста», когда началось приближение наших войск, как прятали население в подземельях. Немцы хотели все население угнать, но норвежцы не хотели уходить.
Я спросил: «А от чего погиб город? От нашей бомбежки?»
– Нет, вы бомбили очень точно. С весны 1943 г. по осень 1944 г., пока шли ваши бомбежки, погибло более восьмисот немцев и всего восемь норвежцев. Это немцы, уходя, все здесь сжигали. Они предупредили: русские все истребят, и вы остаетесь-де на собственную ответственность. Они все подряд взрывали. Если что уцелело, то случайно, – это было не совсем правда, значительная часть города была уничтожена нашей бомбежкой прошлым летом.
У отряда «Красного Креста», сформированного норвежцами, была маленькая крытая машина, на которой они вывозили наших раненых прямо из зоны боев. Норвежцы же дали нам лодки, помогли нашим частям переправиться через Бёкфьорд и Лангфьорд.[7]
Сидим, уютно разговариваем. Вдруг раздаются шаги, открывается дверь и на пороге появляется наш советский лейтенант. Обращаясь ко мне, говорит: «Разрешите обратиться? Вас вызывает комендант города». Кажется, едва ли не впервые меня просили разрешения обратиться, а не я просил. Я почувствовал, что я здесь уже какая-то важная фигура. Спрашиваю:
– А откуда здесь комендант? Ведь ни войск нет, ни города нет. А я коменданту не подчинен. Приду сам, когда кончу свои дела. Меня вызывать не нужно.
Прошло минут пять, я не успел допить свой кофе, как опять входит лейтенант и за ним высокий добродушный полковник:
– Голубчик, вот Вы где, идите скорее, Вы так мне нужны! Дело в том, что я назначил тут встречу с местными властями. Я не знаю их языка, они не знают моего языка, будете переводить.
Я сказал, что я из политуправления с таким-то заданием.
– Но ведь Вам негде жить, приходите к нам, будете нам помогать.
Тут бесшумно стали входить какие-то люди в самом диком виде: кто в хорошем пальто, но без шляпы (потеряна где-то), кто в спортивной одежде, кто в какой-то рвани. Это оказался муниципалитет, избранный еще до немцев. Председателя не было (был такой социал-демократ Дельвик; он пока продолжал скрываться). Возглавлял пришедших пожилой человек, очень представительный, какой-то надежный, – потом выяснилось, что это был Борген, директор школы и председатель еще предшествовавшего муниципального совета, представитель правой партии. Когда все собрались, полковник Рослов мне говорит:
– Ну вот, скажите им... – А я ему:
– Подождите, товарищ полковник, сейчас будет речь.
По выражению лица представителя муниципалитета я видел, что он рожает спич. И я не ошибся. Он вышел вперед и сказал:
– Господа, на мою долю выпала необыкновенная честь: первым из официальных представителей моей страны приветствовать освободительную армию на нашей территории... – и т.д.
Я быстро переводил.
В конце речи Рослов меня спрашивает:
– А что я должен ему сказать? – Я говорю:
– Скажите что-нибудь, а уж я переведу. – Он действительно сказал «что-нибудь», а я перевел в нужном стиле.
Дальше пошли деловые разговоры: о том, что надо вывести население из-под земли, что наши части будут выдавать питание, так как есть этим людям было совершенно нечего. Словом, речь шла о самом главном.
После разговора с муниципалитетом я простился с полковником Рословым и пошел в город. Я даже не знаю, почему не пошел с ним сразу в комендатуру. Вероятно, нужно было не столько ему, сколько себе показать, что я не завишу от комендатуры и имею собственные задания. Я хорошо знал, что такое военное начальство, и не хотел иметь сразу две беды на свою голову.
Уже стемнело, и я немногое успел рассмотреть.
Город лежал на маленьком полуострове и тянулся от въезда с шоссе до крайнего мыса примерно на километр или чуть больше. С одной стороны над городом был обрыв: окаймляла город скала. С двух сторон было море и причалы.
Все было разрушено.
На конце мыса раньше находился завод, железоделательный. Он перерабатывал руду ближайших рудников. Теперь его не было, только по старым фотографиям я потом узнал, каким он был, – например, что здесь высились две огромные трубы. Всё на территории завода было перекорежено, по руинам было трудно даже лазить. Тут же рядом стояла школа, когда-то самое большое здание в Киркенесе, в четыре этажа, железобетонное. Наверное, считалось очень красивым. Под него была заложена торпеда – не поленились немцы сюда ее довезти и подложить! Взрыв перекосил нижние этажи, а верх держался.
Тут же еще дальше на мысу стояла раньше и церковь. Сейчас она тоже была руинами, наподобие раскопок Херсонеса: сохранился только фундамент.
Во всем городе уцелело очень немного домов. Красные домишки рыбаков я обнаружил не сразу: они стояли под обрывом над морем, всего домов шесть или восемь. И около убежища, где я побывал, шагах в 50 вверх по улице тоже сохранилось несколько домов: три, не подряд, по одной стороне и один на другой; эти были совершенно целёхоньки.[8]
В первом доме – крайнем, белом двухэтажном деревянном доме, обшитом вагонкой, и помещалась комендатура. Туда я и пришел примерно через полчаса. Света не было. Достали где-то фонарь «летучая мышь», керосиновый (и даже с керосином), и зажгли.
Нас было сначала трое: полковник Рослов, лейтенант Грицаненко и я; в тот же вечер появился некий подполковник, который ведал трофейным имуществом. Он должен был после боев регистрировать и вывозить трофеи.
Пришел он, ругаясь: по донесениям числились танки, машины, пушки, стрелковое оружие – ничего этого найти было нельзя. Во-первых, потому что одни и те же трофеи регистрировали последовательно разные проходящие части, и таким образом всего оказывалось много больше, чем на самом деле. Во-вторых, все было оставлено в таком виде, что воспользоваться этим было уже невозможно. Подполковник был в большом затруднении: вывозить было нечего, а приказ надо было как-то выполнять.
Мы ему очень обрадовались, так как он приехал на «виллисе» и привез сухари и несколько бутылок трофейного эрзац-рома. Сухарей был большой запас, и мы питались ими по меньшей мере две недели. Вскоре лейтенант Грицаненко раздобыл еще порядочный запас эрзац-рома.
С этим ромом была беда. Немцы уничтожали все, но винные склады всюду намеренно оставляли. Это причиняло массу огорчений. В Лиинахамари (порту Петсамо) был большой винный склад, который с двух сторон освободили одновременно моряки и пехота. Дошло до перестрелки. Еле удалось их разнять и разделить между ними этот трофей.
И под Киркенесом в шахте было спрятано много рома, о чем я дальше расскажу.
На ночь Рослов устроился на диване, подполковник – на сдвинутых креслах, Грицаненко спал на полу первого этажа под шинелькой, а я на каких-то широких грязных нарах, сохранившихся в угловой комнате второго этажа.
Наша комендатура занимала бывший частный дом. Видимо, там жил какой-нибудь инженер завода, или, может быть, директор или вице-директор. Сравнительно большой дом для тех мест. Окна смотрели в садик. Это было очень странно, так как город находился на той же широте, что и Мурманск, где никаких садов не было и в помине. Сейчас была почти зима, уже падал снежок. Самого садика не было видно, только черные лапы деревьев.
Стены в доме были крашеные, белые. Как я уже сказал, мебель была только в двух комнатах, остальные были совершенно пустые. В углу каждой комнаты стояла на ножках круглая чугунная с венцом или квадратная керамическая угольная печка. Как всюду в Норвегии, вьюшек не было, и тепло было только пока горел уголь, – это была не проблема, угля было во всем городе полно.
Постепенно мы обжились. Натащили мебели из развалин и разместили по-своему то, что было в доме. Я остался в маленькой комнатке в стороне от прочих. Когда-то, видимо, это была комната прислуги, хотя у норвежцев прислуга не могла помещаться на нарах.[9] Комната была метров девять, и, кроме нар, у окна маленький столик. За окном, как и в разных других местах города, невысокими огнями горели огромные кучи, и время от времени картина дополнялась шипящим или грохочущим взрывом цветной ракеты или просто гранаты. Кучи горели до самого лета.
Перед окном росли деревья, и каждый день в неосвещенной комнате на стенах играло все то же движущееся кружево теней от подвижного огня и веток.
Каждый день, или каждую ночь. Все, о чем здесь рассказано, происходило довольно далеко за Полярным кругом. В Киркенесе полярная ночь наступила в последнюю неделю ноября, а тогда, месяцем раньше, день, если его можно назвать днем, длился часа три.
Эта комнатка была моим прибежищем. Вещей первое время не было, синий полосатый заплечный мешок я оставил в 7-м отделе. Умывались в саду из ведра с водой, притащенного Грицаненко.
Едва мы расположились в доме на ночь – ко мне вбегает лейтенант и срочно требует к полковнику. Иду, наспех одевшись. Рослов в нервном состоянии, держит в руке пистолет. А я – первое, что сделал – отцепил свой пресловутый браунинг и сунул его в ящик стола. Я сразу понял, что в Норвегии надобности в пистолете не будет. Остальные чувствовали себя иначе и, переступив линию фронта, считали, что оказались среди врагов.
Оказывается, лейтенант Грицаненко доложил коменданту, что в скале позади развалин завода скрываются какие-то люди. Рослов сгонял меня за пистолетом, мы взяли с собой подполковника и отправились смотреть. Лезли через руины завода, перекореженные железяки, кирпичный лом, поднимались по очень неприятным скалам. Наконец где-то высоко влезли в какую-то дыру. Там перед нами открылась большая, высокая, на вид естественная, широкая пещера. Освещалась она слабым светом – чем-то вроде той же «летучей мыши». Все было устроено очень добротно: нары, одеяла, подушки. Сотни народу. Было ясно, что это очередная группа местного населения, которая скрывается от немцев. Для полковника это было не так ясно, и он велел мне спросить: «Кто здесь старший?» Я пятнадцать лет не говорил по-норвежски, и у меня вылетело из головы, как это надо сказать. Никаких «старших» у норвежцев, конечно, не бывает. Вместо того, чтобы спросить «Кто здесь отвечает за всех?», я так и выпалил: «Кто здесь самый старый?» Они изумленно засуетились и минуты через три вытащили какого-то древнего старца, лет под девяносто. Я опять спрашиваю:
– Вы здесь старший?
Он отвечает:
– Старше меня никого нет.
Тогда я перевожу полковнику, что это старший и т.д. Он спрашивает:
– Кто вы такие и что здесь делаете? Он отвечает:
– Мы жители Киркенеса, спрятались здесь во время боев.
– Бои давно кончились, почему вы не выходите?
– А мы не знали.
– Ну вот, можете выходить.
Все, слава Богу, кончилось благополучно, и мы вернулись в комендатуру.
Публика в пещере, однако, разошлась не скоро: наверное, послали кого-нибудь вперед, и он сказал, что все дома разрушены и жить негде.
По счастью, заместитель председателя муниципалитета и его люди проявили энергию: с помощью ребят из «Красного Креста» и их машины взяли на учет все сохранившиеся в округе и не занятые нашими солдатами домишки, переписали людей и в них, и в киркенесской пещере, и в рудниках и постепенно принудительно расселили всех по домам, какие остались. Надо, однако, заметить, что не только домов, где разместились наши, но также и группу пустых домов выше убежища «Красного Креста» они не тронули, считая, видимо, что и эти хорошие дома должны остаться русским.
Утром я вспомнил, что должен писать донесение. Приказано ведь было – каждый день сообщать о политико-моральном состоянии местного населения. Между тем, местного населения, кроме тех, что сидели в пещерах и вряд ли могли сообщить что-нибудь дельное, не было. Я обратился к моим друзьям из «Красного Креста», и они сказали мне, что большая часть населения находится в Бьёрневатне. Это был горняцкий поселок в 10–12 км от Киркенеса.
Там, где кончалась скала и еще не начиналось море, был перешеек, соединявший полуостров Киркенес с шедшей мимо шоссейной дорогой. Здесь и была куча подожженного хлеба и здесь же невдалеке стоял вагончик узкоколейки. Был тут и паровозик, но все это бездействовало. Узкоколейка эта и грунтовая дорога вдоль нее вели в Бьёрневатн. Машин, ни наших, ни норвежских, нигде не было, и я пошел пешком.
Дорога вела через лес и дальше плоскогорьем. Обычная норвежская дорога, с неотесанными глыбами вертикально поставленных камней на поворотах. Всюду опять валялись обрывки разноцветных немецких проводов. Кое-где тряпье от разорванных мундиров. Трупы убрали, но от разорванных на части людей всегда остается такое тряпье. Наша похоронная команда действовала исправно. Кое-где были фанерные обелиски с именами павших, написанными химическим карандашом (...И мрамор лейтенантов, фанерный обелиск...). Все наши были зарыты в братских могилах, но и немцы не оставлены. Самая большая братская могила наших находилась в стороне, под аэродромом Хёйбуктмуэн – по-нашему, коротко Хёбуктен,[10] где раньше хоронили наших пленных.
Бои продолжались; наши войска переправились через Патсойоки выше взорванного моста, южнее, в обход Киркенеса. Там был сделан (или туда передвинут) наплавной мост. Тогда я этого не знал. Оттуда наши части двинулись на Лангфьорд. Там высокие берега, и сам фьорд очень узкий, не шире 200–400 метров. Переправляться было трудно. Помогали, как уже мне было рассказано, местные жители. Оттуда войска дальше пошли на запад. По ночам мы видели всполохи выстрелов в той стороне, звуки до нас не долетали.
Я отшагал десять километров и пришел в маленький поселок – не больше двух десятков домов. Все целы. Крашены в темно-бордовый и желтый цвет, обычные для Норвегии белые наличники окон, – не разбитых. Все пусто. Тут я встретил наших солдат. Они задержали меня и спросили, кто я и куда иду.
Меня привели к командиру взвода, который составлял гарнизон Бьёрневатна. Это был маленький крепыш, татарин, лейтенант Бахтеев. Он был человек, заслуживающий всяческого уважения: не говоря о том, что он один со взводом не дал разрушить поселок, но, мало того: надо сказать, что при нем там был полный порядок. Только после ухода его взвода начались безобразия.
Бахтеев был человек простой, но дельный. Я сказал ему, что разыскиваю местное население. Он сообщил, что они в шахте. Конец узкоколейки въезжал прямо внутрь горы. Дальше был пологий скат по штреку, который вел в забой. Кроме этого «туннеля», ниже его в скале были выдолблены еще два. В одном находился склад эрзац-рома, в другом – динамит, который должен был взорвать весь рудник.
Я пошел по узкоколейке внутрь пещеры и там увидел картину, похожую на ту, что была в скале над Киркенесом. Порядка здесь, правда, было побольше: аккуратные нары, проходы; развешенные одеяла отделяли семейные углы. Один из отсеков туннеля (длиной он был километра полтора) был отведен под родильный дом, где верховодила медицинская сестра – именно здесь она приняла на свет несколько младенцев. За одним из одеял пищал новорожденный. Бегали дети. Женщины занимались хозяйством. Какая-то рьяная девица сразу ко мне рванулась, услышав, что я говорю по-норвежски, и стала со мной разговаривать, стреляя глазами. Я расспросил, как они сюда попали.
Выяснилось, что, когда немцы приняли решение об эвакуации Киркенеса, то объявили местному населению, что все должны уйти вместе с ними, иначе им грозит гибель от большевиков. Тем не менее, местное население в большинстве отказалось уходить. Немцам было не до того, чтобы гнать перед собой население города, хотя его и было-то не так много.
Район и в мирное время имел жителей тысяч двенадцать-пятнадцать, не больше, но и столько народу гнать было хлопотно: машин для них, конечно, не было, и шли бы они медленно, и кормить их всех было бы надо. Поэтому немецкое командование угнало тысячи полторы людей и не очень настаивало, чтобы остальные шли, но, сжигая все жилье и продовольствие,[11] довольно спокойно смотрело на то, как большинство норвежцев (тысяч до семи) собрали все, что могли унести (так как о том, что все дома будут взорваны, было объявлено), и забрались в пещеры и шахты Киркенеса и Бьёрневатна и по лесным углам. Все оборудование для жизни в шахтах они строили на глазах у немцев. На что рассчитывали норвежцы – не ясно, потому что, казалось бы. они должны были сообразить, что и шахты взорвут. Действительно, выяснилось, что в Бьёрневатне под жилой туннель, как я уже упоминал, была заложена гигантская масса взрывчатки.
История с предполагавшимся взрывом неясна; до сих пор об этом ходят разные легенды.[12] Я сам слышал от Бахтеева и от норвежцев, как это, по их сведениям, происходило. По одному из рассказов, немецкий офицер, который должен был поджечь бикфордов шнур, не сделал этого. Просто воспользовался суматохой и ушел со своей группой солдат. Это делает честь человеческой природе, но так ли было дело, я точно не знаю. Вслед за ним сразу явился Бахтеев со своим взводом. Однако слух о готовящемся взрыве дошел до норвежцев раньше. Один из них, Хуго Йенсен, прибежал к нам за помощью, и наше командование направило туда Бахтеева с разведвзводом, и он отбил немецкую группу. Мне кажется вероятным, что к приходу Бахтеева немцы уже удирали полным ходом и, увидев или услышав русских, оставили в покое дома Бьёрневатна. Кто предотвратил взрыв, я достоверно не знаю.
Но идея взорвать шахту с людьми действительно была – это так. Месяца два спустя норвежцы, у которых тогда еще сохранились радиоприемники (мы их отобрали на 1 мая 1945 г.), слышали сообщение радио Осло, контролировавшегося немцами, о том, что русские, ворвавшись в Киркенес, будто бы взорвали рудники, где пряталось мирное население. Был назван ряд фамилий «погибших» из числа тех, кто действительно был в руднике. В той обстановке эта немецкая передача была прекрасной пропагандой в нашу пользу.
До ухода Бахтеева не было набегов на склад рома и не было никаких жалоб на наших солдат в этом районе.
Принимали нас норвежцы изумительно. Ни объятий, ни поцелуев, конечно, не было – это у норвежцев не принято. Тем не менее отношение к нам было самое лучшее. Ребята из «Красного Креста», проезжая мимо комендатуры, даже пели наш авиационный марш: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...» и другие советские песни.
I I
Наши тоже отнеслись к норвежцам (или, как говорила вся армия, «норвегам») хорошо. Мы в комендатуре ели подполковничьи сухари, но в частях были свои полевые кухни и печеный хлеб. У норвежцев же никакого снабжения не было, все продовольствие было уничтожено немцами, и наладить их жизнь было не в наших силах – в частности, не в наших силах было сотворить все те благодеяния местному населению, которые описаны в официальной истории Карельского фронта. В частях помогали с пищей, подкармливали детишек, а чуть позже командование оказало населению и другую важную помощь, о чем я расскажу ниже.
Солдатский черный хлеб очень ценился, и ходила легенда, что в буханки запекают настоящее сливочное масло, поэтому он такой вкусный. Такого хлеба в Норвегии никогда не знали.
В «Красном Кресте», в Бьёрневатне, у членов муниципалитета я собрал всякие нужные сведения: о немцах, что они тут делали, какое к ним было отношение (и какое к нам), как норвежцы относились к квислинговцам, что это за нынешний муниципалитет и т.д.
В домах Бьёрневатна и по дороге оттуда в Киркенес образовывались настоящие коммунальные квартиры. Идя из Бьёрневатна, я решил, что у меня может найтись прекрасный информатор о населении – местный пастор. Это полуофициальное лицо могло мне хорошо обрисовать положение. Стал искать пастора, походил по разным домам – всюду по 5–10 человек в комнате, где пастор – никто не знал. Наконец, я его нашел: он жил в невероятно переполненном домике, сохранившемся на Бьёрневатнской дороге. Пастор был страшно замученный, несчастный человек с большой семьей. Он очень удивился, что его разыскивает советский офицер. Рассказал о жизни при немцах, об их издевательствах над русскими пленными, об их попытках угнать жителей.
После визита к пастору я пришел в комендатуру и написал большущее донесение. Не помню, где я взял бумагу – помнится, я засунул в карман шинели большой блокнот. Я заполнил страниц двадцать своим мелким почерком. Возник вопрос, как отправить. Генерал Калашников велел пересылать ему донесения через штаб корпуса, который находился в Ярфьорде, по другую сторону реки. Я не имел понятия, что выше по ее течению есть наплавной мост, и поэтому лез через взорванный, по искалеченным металлическим конструкциям, проявляя чудеса эквилибристики. Мне амфибии не было подано. Обе стальные фермы моста были вздыблены со стороны берегов и обрушивались в воду посередине; по счастью, между ними на реке плавали какие-то бревна или доски – видимо, от покрытия центральной взорванной части или от временного, уведенного отсюда наплавного моста – и я переправился.
Дошел уже затемно до штаба корпуса в Ярфьорде и там отдал комиссару свою бумагу. Ясно понял, что больше я писать не буду, дела хватит и без донесений. Каждый день ходить за 18 км – это было невозможно. Стану я баловать генерала! Тем более что он, скорее всего, успел забыть про меня и больше моих сочинений читать не будет. – Я уже не помню, как добирался среди ночи обратно, – вероятно, все-таки через наплавной мост выше по реке; во всяком случае, к утру я добрался в комендатуру. Это было памятное путешествие.
Из собранных рассказов я узнал много интересного. Так, оказалось, что мэром киркенесского муниципалитета при квислинговцах был назначен жалкий замухрышка. У него было чуть ли не десять человек детей, он ужасно бедствовал и был постоянно пьян. Ему было все равно, кем быть – лишь бы прокормиться. Его все презирали, но ненависти к нему, естественно, не было.
Мне объяснили, что в Киркенесе была большая группа угнанных русских женщин и детей из Ленинградской области. Причем, когда немцы уходили, то норвежцы, несмотря на охрану, проникли в этот лагерь и сообщили женщинам, чтобы они готовились уходить к ним. Затем забрали их в «Красный Крест» и другие убежища. Их-то я и слышал в первый день в темном ответвлении бункера.[13]
Один из забавных рассказов был о деятельности наших разведчиков: как они тут прекрасно работали!
Оказывается, все норвежцы отлично знали, где они находились и что делали. Разумеется, этого я в донесение не включил. Зато рассказал другой эпизод – как один норвежский инженер, принудительно работавший по какому-то ремонту на аэродроме, увидел, что с самолетов разгружается совершенно новый военный груз – уж не помню, что, многоствольные минометы, может быть, или что-нибудь в этом роде. Он вечером встал на лыжи, за ночь прошел по пустынному плоскогорью 25–30 км и вышел к нашему агенту; тот передал сведения по радио, а инженер ушел, как пришел, и наутро как ни в чем не бывало вышел на работу. Я позже с ним познакомился, и он подтвердил этот рассказ.
29 октября бои окончились. Наши передовые части вышли на реку Тана – это большая, широкая полноводная река. Дальше командование приказало не идти.
Для нас это было разумное решение: Норвегия представляет собой длинную узкую полосу, и если бы мы пошли вглубь Норвегии, то продолжали бы нести потери и растянули бы до бесконечности наши коммуникации. Зимой надо было бы держать несколько дивизий на одной расчистке шоссейной дороги (железных дорог в северной Норвегии нет). А так – немцы уходили в тупик, и эти их части уже потом не принимали участия в войне.
Но для норвежцев так было хуже. Уходя, немцы все методично и спокойно уничтожали: дома, заборы; под каждый телеграфный столб закладывали взрывчатку. К концу войны между нами и ними простиралась зона пустыни на 300 км. Там все было взорвано и уничтожено дотла, и все население угнано.
День или два в комендатуре было тихо – норвежцы искали, где поселиться, и жалоб с их стороны не поступало.
Однажды в короткие светлые дневные часы раздался вой снаряда и взрыв. Офицеры комендатуры взволновались, и полковник скомандовал выйти на улицу. Мы выскочили и стали под скалой: наша улица была прорублена в скале, и та нависала над противоположным тротуаром, там мы и стояли. Взрывы, сначала близкие, стали, ухая, отходить вес дальше.
Оказывается, на острове Скугерёй,[14] который расположен внутри Киркенесского фьорда, сохранилась немецкая береговая дальнобойная артиллерия. Батарея была нацелена на море, в защиту от наших судов, и из города ее было не видно. Немцы развернули орудия и начали палить по городу. Любопытно, что мне не было страшно, скорее занятно. Я очень хорошо понимал, что это не от храбрости, а по неопытности. Обстрелянные военные яснее понимали опасность и поэтому были несколько обеспокоены. Мы постояли минут десять-пятнадцать, переждали обстрел и вернулись обратно в дом. Это было мое последнее прямое соприкосновение с войной. (Косвенное было и позже: я еще раз попал под обстрел уже после войны).
А пока я чувствовал, что здесь застрял надолго и вряд ли увижу войну. От этого мне стало неловко – я, молодой, полный сил человек, был «милых жен лобзанья недостоин».
Полковник Рослов (который не считал себя моим начальником) уже через день-два пребывания в Киркенесе решил, что в принципе надо организовывать постоянную комендантскую службу. Особых мер он, однако, пока не принимал. Единственное новое, что появилось, – у него возник связной, или ординарец: молоденький хорошенький мальчик, на вид лет семнадцати, не больше. Рослов с ним очень строжился, куда-то посылал, заставлял по всем правилам козырять и поворачиваться. Как выяснилось потом, это был его родной сын, которого он взял к себе, дабы несколько уменьшить шанс, что его ухлопают на передовой. Правда, он его не прятал от огня, и когда бывал на переднем крае, то мальчик следовал за ним. Таким образом, в комендатуре прибавился еще один человек. Но некоторое время у нас особых событий не происходило.
Кроме одного: обстрел Киркенеса со Скугерёя был последним: наши моряки заняли остров. В порту Киркенеса появились наши катера; они прошли по фьорду мимо Скугерёя после того, как высадили там десант.
Очень существенным было то, что в результате выхода наших войск на Тану освободился большой норвежский полуостров Варангер. Он находился на другой стороне широкого залива Варангерфьорд, куда открывались мелкие проливы и фьорды, врезавшиеся в сушу между Киркенесом и устьем Патсойоки. На полуострове Варангер было несколько значительных городков, в том числе столица области Финнмарк – Вадсё и другие. В противоположность утверждению официальной истории Карельского фронта, наши части на полуострове не бывали, в том числе, конечно, не было их в Вадсё; зато наши моряки освободили другой малый полуостров к северу от Ярфьорда – Холменгро – и рыбачий городок Вардё на островке у побережья полуострова Варангер. Но оттуда наши моряки были вскоре выведены на базу в Лиинахамари или в Полярный. Наши армейские части в ходе наступления на запад к реке Тане с неизбежностью должны были оставить в тылу перешеек, связывавший полуостров Варангер с большой землей. Поэтому немцы поспешили оттуда эвакуироваться заранее: примерно тогда же, как и из Киркенеса. Тем самым полуостров был освобожден и без вступления на него наших войск. Но и после ухода немцев с Варангера полуостров не имел прямого сообщения с районом, занятым нашими войсками. Дело в том, что, когда наше командование приняло решение не преследовать немцев за Таной и оттянуть наши передовые части к Нейдену западнее перешейка, ведшего на полуостров, то люди по суше могли бы попадать на него только через ничью землю, а линия Нейдена была укреплена как фронтовая, и ни наши, ни норвежцы через неё ходить не могли. Поэтому связь между Киркенесом и центром области Финнмарк – Вадсё – была только по морю; это значит – рыбачьими моторными ботами.
В то же время оккупированная нами территория была разрезана надвое рекой Патсойоки (Пасвикэльв): к востоку от нее был кусок, широтно разрезанный пополам Ярфьордом и граничивший с Печенгской областью (Петсамо, бывшей Финляндией); здесь были поселки Гренсе-Якобсэльв на крайнем востоке, затем Ярфьурботн на южном берегу одноименного фьорда, и Эльвенес на западном берегу Бёкфьорда, перед устьем реки. А на запад оттуда и от реки, за полуостровом Холменгро, был Киркенесфьорд, и в нем. на некотором расстоянии от широкого Варангерфьорда, был на своем мысу расположен Киркенес, отгороженный от моря Скугерёем и мелкими островами; километрах в пятидесяти дальше на запад по прямой линии был расположен Нейден (по шоссе – почти вдвое дальше, так как оно огибало узкий и длинный Лангфьорд, на восточном берегу которого был аэродром Хёбуктен). И наконец, километров на сто к югу вдоль западного берега Патсойоки тянулась узкая полоса норвежской территории споселком Сванвик, отделявшая Печенгскую область от Швеции[15]. Дорога на Сванвик шла через упоминавшийся уже горняцкий поселок Бьёрневатн. Немного ближе на западной стороне реки было с полкилометра финской (теперь нашей) территории с православной (покинутой перед боями) церковью Бориса и Глеба (по-норвежски Бурис-Глэб).
Наплавной мост был на Патсойоки выше Бурис-Глэба, и норвежцы, идучи из Бьёрневатна или Киркенеса в Эльвенес или Ярфьурботн, должны были проходить по территории Печенгской области, теперь нашей. Пока это еще никого не беспокоило.
Такова была доставшаяся нам – а если говорить о точке зрения местного населения, то, собственно, именно мне – «губерния», точнее «уезд» Сёр-Варангер (в отличие от «уезда» Нур-Варангер, охватывавшего полуостров). «Уездом» я называю эту территорию условно – потому что это было подразделение «области» или «губернии» (фюльке) Финнмарк: по-норвежски такой район назывался «коммюнэ», т.е. «община», он имел свой муниципалитет в Киркенесе и очень широкие права самоуправления.
Чтобы лучше понять обстановку действия моего рассказа, надо еще объяснить, что Финнмарк представляет собой не один, а два мира: один – это побережье и долины, заросшие еловым и сосновым лесом и обжитые человеком, – но, как и всюду в Норвегии, ни деревень, ни сел нет, есть только хутора и поселки – либо так называемые «погрузочные», т.е. приморские (Вестре-Якобсэльв, Эльвенес, Нейден), либо горняцкие _ Бьёрневатн; Киркенес, Вардё и Вадсё считались городами, хотя ни в одном из них не имелось более пяти тысяч жителей. Сванвик и Ярфьорд – это «бюгды», т.е. группы разбросанных хуторов с центром в церквах (при мне не сохранившихся); Бурис-Глэб – только церковь, ее немногочисленные прихожане почти все жили до войны в Печенгской области по ту сторону реки (т.е. тогда в Финляндии), хотя батюшка, бывало, ездил играть в картишки в Киркенес к пастору. Все население финляндских территорий в тылу немецких войск было перед боями эвакуировано в финские тылы.
Второй мир – это плоскогорья, «видда». Зимой туда никто не ходит и никто там не бывает (и там-то и отсиживались наши разведчики); весной лопари (саамы), живущие там и сям в Финнмарке, выпускают туда своих олешек, и они там дичают в течение лета. Саамы по большей части – протестантские сектанты, но были и крещеные у Бориса и Глеба или в православной часовенке-избе св. Георгия в Нейдене.
На видде – свои озера, реки, холмы, горы, камни, тундра; на картах они, конечно, есть, но мирным жителям, за исключением саамов (лопарей), они вовсе не известны, кроме тех мест, где зимой пролегают лыжни между хутором и хутором.
Отход наших войск от реки Таны означал потерю соприкосновения с немцами. Хотя было вероятно, что они будут отходить все дальше на запад и на юг, сокращая свои коммуникации, однако было совсем не лишним каким-то образом следить за ними и представлять себе, что они делают. Наше командование приняло решение попытаться создать партизанские отряды из норвежцев и забрасывать их за Тану.
Следующий эпизод совсем было выпал из моей памяти, как часто выпадают ситуации, в которых ты проявил себя так, что можно самого себя осудить. Вспомнил я его при таких обстоятельствах.
В годовщины освобождения Киркенеса впоследствии стало обычаем посылать туда нашу делегацию для участия в торжествах; кто был в этих делегациях – не ясно, во всяком случае, в них не бывало ни полковника Лукина-Григэ, ни меня, ни даже, насколько я знаю, генерала Щербакова. В 1989 г. в Киркенесе побывал заведующий кафедрой скандинавистики филологического факультета Ленинградского университета профессор В.П.Берков. Там он встретил некую фру Силльнес, урожденную Воррен (дочь Ника Воррена, члена муниципалитета), помнившую меня с 1944 г., хотя тогда она была всего-навсего шестилетней девочкой. Она переслала мне с В.П. приглашение навестить Киркенес (которым я, по старости лет, тогда не воспользовался) и ксерокопии двух протоколов заседаний киркенесского муниципалитета:
«Года 1944, 3 ноября состоялось заседание муниципалитета Южного Варангера в «муниципальном бараке» у спортивной площади в Бьёрневатне. Присутствовали следующие члены: председатель муниципалитета Сверре Дёльвик, Ивар Викен, И.А.Ульсен и Николас Воррен. Кроме того, присутствовали отставной лейтенант Б.Бернтсен и директор школы Аксель Борген.
...Пункт 6 – о призыве добровольцев на военную службу.
Причиной собрания было следующее заявление русского командования, сделанное гражданской администрации генерал-майором Сергеевым, членом военного совета 14-й армии, того же дня в 8.30:
1. Ваше правительство приняло решение о сформировании двух отрядов из населения Южного Варангера для участия в борьбе против немецких оккупантов.
[Сведения Сергеева были неправильные: норвежское правительство приняло решение послать две воинские части в Северную Норвегию из Англии и через Швецию].
2. Муниципалитет должен в течение 1 суток мобилизовать мужчин, к которым он питает доверие и способных носить оружие.
3. Место сбора подразделений должно быть установлено муниципалитетом.
4. Муниципалитет несет полную ответственность за мобилизацию и формирование подразделений.
5. Советское командование назначило своим представителем генерал-майора Сергеева, который будет оказывать всевозможную помощь».
Заявление генерал-майора авиации Сергеева было, конечно, совершенно незаконным, так как решение о мобилизации норвежцев в армию могло быть принято только норвежским правительством (а текста такого решения у нашего командования не было); и в любом случае районный муниципалитет не правомочен осуществлять мобилизацию. Добровольно же организовывать отряды могли бы только сами граждане, но никак не муниципалитет. Однако муниципалитет немедленно разослал известия с призывом вступать в добровольные отряды в Бьёрневатн, Саннес и Киркенес, а через русские радиоустановки – и в более отдаленные местности вплоть до Ярфьорда, Сванвика и Нейдена. В то же время муниципалитет потребовал, чтобы русское командование связалось с норвежским правительством в Англии.
