Школьный коридор

Группа 2А. Задание на 23 апреля.

Психолого – педагогическая практика

Задание и обучающие материалы

 

Тема: Прогнозирование, проектирование и моделирование различных форм педагогической деятельности

 

 

Задачи.

1. Отработка навыков моделирования педагогической ситуации учетом причин и возможных последствий.

2. Развитие организаторских способностей.

 

Прочитайте рассказ	Ответьте на вопросы	Отвечают студенты
«Подарок» (см. Приложение1)	1. На чем основаны выводы учителя при оценке личности нового ученика? 2. К каким последствиям они привели?   3. Какими могли быть, на ваш взгляд, последствия, если бы учитель и дальше не попытался разобраться в действительных причинах поведения ученика?   4. Рассмотрите причины, реакцию учителя и последствия данной ситуации.	С 1 по 6 номер списка журнала
«Портрет»   (см. Приложение 2)	1. Стоило, на ваш взгляд, давать учителю в данном классе подобную письменную работу? 2. Мог ли учитель предположить, что кто-то в классе будет писать именно ее портрет? 3. Предложите возможные варианты реакции учителя на поступок ученика, отличающиеся от описанного в рассказе. 4. Продолжите мысль учителя: «Если бы учительницей была не я, а другой, мудрый и бесстрашный человек...» 5. Каковы могли быть последствия предложенных вами вариантов?	С 7 по 12 номер списка журнала
«Воровство» (см. Приложение 3)	1. Почему Толик К. пришел домой именно к этому учителю?   2. Представьте ситуацию рассказа с помощью схемы анализа педагогической ситуации. 3. Что в поступке учителя привело к таким последствиям?   4. Как бы вы поступили на месте учителя в такой ситуации?	С 13 по 18 номер списка журнала
«Школьный коридор» (см. Приложение 4)	1. Предложите возможные причины грубости ученика. 2. Назовите причину или причины реакции учителя на поступок. 3. По каким причинам учитель изменил свое решение? 4. Предложите возможные варианты последствий в том случае, если бы учитель поступил иначе.	С 19 по 24 номер списка журнала

 

 

Приложение 1

Подарок

 

Никаких подарков ни от учеников, ни от родителей — таково неписаное правило, установленное в нашем учительском коллективе. Но я его нарушила... Я не могла поступить иначе.

 

Давно это было. Ко мне, начинающей учительнице, в класс направили новичка Диму К., здорового, упитанного, черноглазого, подвижного. По внешнему виду — один из тех обеспеченных и закормленных детей, к сердцу которых трудно достучаться... Так, гордясь своей педагогической прозорливостью, определила я. Мое предположение оправдалось.

 

В первые же дни учебы, проверяя тетради, я увидела, что задание Дима выполнил непозволительными в школе черными чернилами. Несмотря на то, что всему классу было рассказано об орфографическом режиме, я снова терпеливо повторила эти требования специально для Димы. Каково же было мое негодование, когда через некоторое время я опять натолкнулась в его тетради на чернила какого-то буро-коричневого цвета! Ох, как рассердилась я на него, как сурово отчитала мальчика, поставив в журнале «2»! Словом, мне казалось, навела справедливый порядок.

Получив тетрадь, Дима пробурчал что-то весьма непочтительное, нахмурился, отвернулся, и мне стало совершенно очевидно, какой он несносный ученик...

 

Спустя несколько дней, проходя между рядами и просматривая выполнение домашнего задания, я обнаружила у Димы на этот раз... зеленые чернила!

— Что такое? — грозно вскричала я: — Как ты смел, выполнить домашнее задание такими чернилами?!

 

— Да там других не было, — сказал мальчик, вставая.

 

— Где это там? — уже кипятилась я.

 

— Там, где мы ночевали.

 

— Кто? Где ночевали? — не поняла я.

— Ну, там, где мама нанялась стирать...

 

Я, опешив, посмотрела на мальчика, на его хорошо сшитую вельветовую курточку, чистый белый воротничок, вспомнила добротное пальто, пушистую шапку, шерстяной(!) шарф, хорошую сумку... и сказала растерянно:

 

— Садись, Дима, я приду к вам сегодня. Он удивленно посмотрел на меня:

 

— К нам некуда прийти. Мы с мамой почти каждый день у других...

 

— Тогда пусть мама зайдет в школу... — пролепетала я.

 

И через день в учительской передо мной сидела небольшая худенькая женщина.

 

Совершенно разгромленная в своих педагогических выкладках, я посмотрела на ее натруженные руки, беспокойно перебиравшие концы шаленки, на ее ноги в стоптанных мальчиковых ботинках. Она поведала историю своей жизни. На войне потеряла мужа, теперь работает уборщицей детсада и тянется, подрабатывает, чтобы одеть, накормить свое дитя, своего родного, единственного на всем свете любимого Димку.

 

Когда Димке исполнилось семь лет, она устроила его в детдом: были трудные послевоенные годы, и она боялась, что не прокормит. Но теперь легче, много легче, и она больше не смогла без него, не смогла выдержать ожиданий воскресных дней, когда разрешались короткие свидания, она тосковала по нему, она нуждалась в нем, она уже не могла жить вдали от него. Она взяла его из детдома. И все хорошо: она одела, обула его. В еде он отказа не знает. Но вот беда: квартиры-то у них нет. Несколько лет она перебивалась на работе. Уберется в детском садике да прикорнет на диване.

 

А с Димой так нельзя. Не то чтобы ей не разрешали, нет, ей сочувствуют, но неудобно, и людей подводить не хочется: ведь не положено в детском учреждении посторонним находиться.

 

Потому... она нанимается стирать белье кому-нибудь с условием, что­ бы разрешили переночевать с сыном.

 

— Я его там выкупаю заодно и выстираю все с него. Там он и задания выполняет. А чернила-то у всех разные! Конечно, нехорошо это... Я понимаю, учту, — торопливо говорила Димина мама.

 

— Как же так? Квартиру надо! — воскликнула я.

— А я стою на очереди уже который год.

 

— Да нет, надо добиваться, хлопотать, требовать!

 

— Неловко как-то, — ответила женщина, — незаслуженная я у государства, ничего из себя не представляю.

 

Стоило немалого труда убедить ее, что она такая же заслуженная, как многие, что если разберутся в ее заявлении внимательно, то непременно квартиру дадут.

 

И мы начали в ту пору очень трудное дело: добывать Диме и его маме жилплощадь. Очереди в райисполкоме по этому вопросу были большие, мы с ней обе были очень заняты на работе и сидели в очереди по очереди. Потом к нам присоединились члены профсоюзной организации детского садика, где она работала, родительский комитет нашего класса. Общими усилиями мы добились положительного решения. Маму Димы уже знали в райисполкоме, помнили ее трудности, обещали помочь, но мы все-таки хотели ускорить дело и обратились в райком партии. Там этот вопрос продвинули быстро.

 

И Вот  Дима с мамой заняли уютную светлую комнату. После уроков Дима догнал меня возле учительской.

 

— Знаете, а мы уже перешли в новую квартиру! — Он так и сказал не «переехали», а «перешли», потому что ехать им не было надобности: чемодан с бельем, сумка с учебниками да чернильница с фиолетовыми чернилами в матерчатом мешочке, который сшила Димина мама после нашей встречи с ней.

— Знаю, Дима, поздравляю!

 

— А это вот мама вам велела передать. Возьмите, мама сказала, чтобы вы не отказывались, не обижали нас. Возьмите.

 

Вот тогда я взяла из рук Димы завернутый в тетрадочный лист подарок. Это оказался маленький флакон одеколона «Белая сирень», на бутылочке было выгравировано обычное «Дорогой... на память...». «Давно это было. Сколько раз, производя чистку ящиков своего письменного стола и выбрасывая ненужные тетради, исписанные блокноты, старые письма, я, взяв этот флакончик, останавливаюсь. Подержу его в руках... и вновь кладу на место.

Как бы мне хотелось, чтобы Дима и его мама знали, как я берегу их подарок! Берегу, потому что он навечно оставил в моей памяти суровый урок, который в их лице мне, учителю, дала жизнь.

 

Приложение 2

Портрет

 

Я побаивалась семиклассников. Особенно мальчиков. Высокие, широкоплечие акселераты, они казались могучими рядом со мной. Среди ребят особым авторитетом пользовался Вася М., весельчак, острослов, забияка.

Однажды я дала письменную работу по стилистике: описать, не называя имени, портрет известного всему классу человека так, чтобы все узнали, кто именно описан. Когда ребята кончили писать, сосед Васи, заговорщически блеснув глазами, предложил:

 

— Пусть Васька читает.

 

— Пусть, — согласилась я.

 

Вася встал и серьезно, я бы сказала, проникновенно начал читать...

 

В некрасивом облике человека с испуганными глазами, с копной вихрастых волос, с красными пятнами на шее я узнала... себя! Ничего не упустил внимательный взгляд Васи: ни выпяченного подбородка, ни родимого пятна на мочке уха, ни чуть приподнятой треугольником левой брови... И хотя я, не отрываясь, смотрела на Васю, я чувствовала, как все впились в меня взглядами, слышала нарастающее оживление класса, узнавала шепот одобрения в Васин адрес. Хотелось закричать: «Замолчи!», затопать ногами, выгнать вон из класса злого мальчишку и его восторженных товарищей, хотелось головой упасть на учительский стол, спрятать лицо от этих всевидящих глаз, убежать...

 

«Если бы учительницей была не я, а другой, мудрый и бесстрашный человек...» — подумала я.

 

Вася кончил.

 

Я сказала, медленно бросая слова в заинтересованную напряженность класса:

— Что же, Вася, ты создал правдивый портрет человека с отталкивающей внешностью, точно подметил все его черты, в которых вы без особого труда узнали знакомую вам личность. За работу ты, Вася, заслужил оценку «пять». Садись, — и я четко вывела в журнале отметку «пять», потом добавила: — Только я, видимо, опрометчиво поступила, дав вашему классу такое задание...

— Нет! — вдруг вспыхнул Вася. — Вы — не опрометчиво... Это я... это... — и он, торопясь, стал рвать свою тетрадь.

 

Мы все молча, провожали глазами падающие на пол клочки.

 

Приложение 3

Воровство

 

Позвонили. Я открыла. Полное недоумение: передо мной девятиклассник Толик К. с большим портфелем, будто из школы, хотя сегодня воскресенье. Это был далеко не лучший ученик, дерзкий, неорганизованный, ленивый, но способный и умный, физически сильный, держал он себя подчеркнуто независимо и насмешливо. Я пропустила его вперед и показала на стул.

— Очень хочется пить, — сказал он.

 

Я подала стакан холодной воды.

 

— Еще!

 

Я подала еще и села в кресло напротив. Он раскрыл портфель, и на стол, на диван, на ковер посыпались дамские легкие нарядные косынки, а потом и болоньевый плащ, входящий в ту пору в моду и вызывающий наивное вожделение старшеклассниц.

 

— Что это? — после паузы спросила я.

 

— Украл. Молчание.

 

— В спорткомбинате. Рядом с вашим домом. Там всесоюзные соревнования по теннису. Народу тьма.

 

— Зачем?

 

Он зло посмотрел на меня и почти крикнул:

 

— Заманчиво! А главное, просто: не охраняют...

 

— А дальше что? — спросила я.

 

— Вот вы и скажите... — насмешливо протянул он.

 

Я подумала: назад, в раздевалки спорткомбината. Но как? Подбросить, и разбирайте, где чье? А он, Толик, даст тягу? Вот именно это и заманчиво, и очень просто.

 

— Ну? — требовательно спросил он.

 

— В милицию, — ответила я.

 

Он тяжко глотнул воздух и стал собирать все разбросанное по комнате и заталкивать в портфель. Подошел к двери и прошипел:

 

— Тоже мне... Сонечка Мармеладова!

 

Я быстро надела пальто и вышла вместе с ним.

 

Не буду рассказывать о последующих перипетиях. О разговоре в милиции, о встречах с сотрудницей детской комнаты, о долгих горьких раздумьях и беседах с Толиными родителями, о беспощадных словах, которые говорила я ему. Он мне их прощал. Мрачнел, горел гневом, но прощал. Что-то ломал в себе, много думал и прощал.

 

А вот моего громового обвинительного выступления на педсовете не простил: он отлучил меня от себя безоговорочно, и я поняла, что амнистии в его отношении ко мне я не подлежу. Как же так? Столько для него сделать, столько потратить нервов, сил, времени... и быть отверженной им? Очень больно и обидно. Очень обидно. За что? Прошло время, и я поняла: а ведь ты был прав, Толик.

 

Не должна была я выступать на педсовете!

 

Приложение 4

Школьный      коридор

 

Урок был интересным, и после звонка девятиклассники столпились вокруг меня. Я наслаждаюсь этими минутами, когда вокруг теснятся ученики, сыплются вопросы.

 

И вдруг где-то справа раздалось басовитое:

 

— Ну что лезешь, дура!

 

Я мгновенно повернулась к покрасневшему, с нарочито невинными глазами юноше, стоявшему рядом. Грубость сказал он. Обида, досада за то, что вот так, одной фразой нарушено хорошее настроение, созданное уроком, дорогое сердцу общение с учениками, — все слилось в желание наказать грубияна, и я ледяным тоном сказала:

 

 

— Елизов, сейчас же идите в учительскую!

 

Мы вышли в школьный коридор. Елизов впереди, довольно бодро, улыбаясь, подмигивая направо и налево ученикам: вот, мол, ведут... За ним грозно следовала я, молча, шли девятиклассники — товарищи Елизова.

Глядя на широкие плечи независимо, вразвалочку шагающего Елизова, я думала: «Ну подожди, сейчас зайдешь в учительскую — и гонор спадет!..» Я уже видела его опущенную голову и то, как он виновато топчется на месте, не знает, куда деть свои большие руки, словом, полное торжество моего учительского гнева.

 

Но что это? Я прислушалась к шумному школьному коридору и почувствовала, что, пока мы шли, настроение ребят изменилось.

 

Впереди Елизова, перебегая ему дорогу, пронеслось несколько пятиклассников-забияк с возгласами: «Ведут! В учительскую ведут!» Но чьи-то руки их оттащили, кто-то цыкнул, а затем послышался досадливый шепот: «Русачка... Веньку... в учительскую!»

 

Его поддерживают, ему сочувствуют, а на меня, учительницу, смотрят насмешливо-весело, меня осуждают и не скрывают этого!

 

Я посмотрела, далеко ли двери учительской... Какой же длинный школьный коридор!

 

А Елизов уже победоносно поднял голову, идет, дурачась...

 

Я вспомнила, как он хмурится, отворачивается от класса, когда отвечает, стесняется, краснеет у доски. Ребята рассказывали, что он знаменитость авиамодельного кружка. В сочинении он написал, что хочет быть летчиком. Он себя закаляет и тренирует, легко поднимает двухпудовую гирю. А когда дежурит в коридоре, его буквально облепливают малыши и он им что-то рассказывает, наверное, о планерах, самолетах. И вот его ведут в учительскую наказывать!

Мы зашли. Вениамин, готовясь к нотации, со снисходительной насмешливостью посмотрел на меня, окинул взглядом учителей, вероятно представляя, как сейчас они все разом повернутся, услышав мои слова, и начнут припоминать все его провинности... Враждебное ко всему этому чувство кривило губы и плавилось в глубине его глаз.

 

— Послушайте, Елизов, — сказала я, — я, конечно, неправильно вот так вас, как маленького, в учительскую... Вы, если можете, извините меня...

 

Он растерянно отстранился от меня, не веря, не понимая.

 

— Извините меня, — твердо повторила я и тут же воскликнула: — Только как вы могли! Вы, юноша, на девушку? От вас я никак не ожидала. Это омерзительно! — сказала я брезгливо. — Грубость вообще, и в особенности в отношении женщины, — это... это гадко! Немужественно, наконец!

Но чем больше гневалась я, тем доверчивее, добрее становился Елизов.

— Да, я понимаю, да, я... я больше никогда... ни разу в жизни слова-то этого не скажу! И перед Надькой извинюсь... Да чтобы я кого-нибудь, поверьте мне, — невнятно и торопливо бормотал он, радостно улыбаясь.

 

— Поверю, идите! — сказала я сердито.

 

Елизов, красный и вспотевший, выскочил из учительской, возле которой его поджидали одноклассники. Я услышала: «Что? Как? Венька, ты там, конечно, себя показал! А она как? Злилась?» — окружили они товарища.

— Ну, вы, ребята, ни слова о ней... она... во! — сказал он и деловито спросил: — Где Надька?

 

А я все еще стояла в уголке учительской около карт по истории и думала: «Как хорошо, что школьный коридор такой длинный!»