2020-06-29
68ХРОНИКА
1904
***
[Лозаннский пансион]
В пансион прибыли новые: Кончитта и Кармен Ангуло, сестры-испанки (Кончитте было четырнадцать лет: выше всех нас, младших, она была смугла, имела резкие черты, большие темные глаза навыкате. Кармен было девять лет; смуглая и черноволосая, как сестра, она была красивей, скромней и тише ее. Мы полюбили обеих, и они быстро вошли в наш круг. Говорили они по-французски плохо. [АЦ1: 211]
Сады распускались. Говорили о Fête des narcisses — Празднике нарциссов. Скоро Пасха! Мы снова играли в любимую Марусину игру — «aux barres», где два ряда наступали друг на друга, захватывали заветную черту, побеждали. Платан начинал шуметь ярко-зелеными, невероятной новизны листьями, еще росшими. На ветках — нижних, разлатых — си-(222)дела Мице, уча урок. Кончитта, как всегда, ссорилась с Ольгой или Астинóй. Ей не передавалась религиозность — она была непосредственный, веселый дикарь. Сестра ее Карменсита, тихая и прекрасно учившаяся, смотрела на нее с укором. [АЦ1: 223]
— Да… — говорит мама, будто не слышит, — учитесь, дети, языкам, много и хорошо их знать — это большое богатство… Я рада, что Маруся учит английский и что немного помнит итальянский. Мне хочется начать испанский, если найду время в своем дне, между музыкой и медициной. Надо найти… Ведь живопись я сейчас совсем забросила… [АЦ1: 250]
1905
***
[Ялта]
Закрыв испанскую книгу (она учится этому языку) — мама играет. Все та же клетчая московская шаль у нее на плечах. Шопена играет она и Бетховена, Чайковского, и Маруся [АЦ1: 284]
1908-1909
***
Медленно водит Марина ручку в маминой желтой музыкальной шкатулке, уже льется водяная россыпь звуковых искорок — точно кто-то нажимает сердце, почти боль, так знакома мелодия, так грозно встают дни, когда она так же струилась из этого волшебного ящичка, мама чудится в нем! Мама, которой нигде нет! Я босиком бегу к другой, Андрюшиной, музыкальной шкатулке, ищу жадно, ставлю круг, выбранный, пускаю серый металлический круг кружиться под вертящейся сбоку «бабочкой», исчезающей от быстроты, как исчезают спицы колес. «Toréador, prends guarde à toi...»* Кармен сжигает с пути все виды тоски. Мы выброшены из себя, спасены! [АЦ1: 424]
1910
***
[Визит М. А. Волошина]
Он говорит и читает нам о Париже, своем Париже, так им любимом, и все больше нитей протягивается меж ним и Мариной. А затем он читает нам «Кастаньеты» — «Из страны, [581] где солнца свет…» Его голос разгорается, слова мелодически щелкают кастаньетным звучанием, накаляются полуденным солнцем, и когда он обрывает восклицательным знаком, его лицо сияет от счастья! [АЦ1: 581]
До 1911
ПЛЕННИЦА
Она покоится на вышитых подушках,
Слегка взволнована мигающим лучом.
О чем загрезила? Задумалась о чем?
О новых платьях ли? О новых ли игрушках? [56]
Шалунья-пленница томилась целый день
В покоях сумрачных тюрьмы Эскуриала.
От гнета пышного, от строгого хорала
Уводит в рай ее ночная тень.
Не лгали в книгах бледные виньеты:
Приоткрывается тяжелый балдахин,
И слышен смех звенящий мандолин,
И о любви вздыхают кастаньеты.
Склонив колено, ждет кудрявый паж
Ее, наследницы, чарующей улыбки.
Аллеи сумрачны, в бассейнах плещут рыбки
И ждет серебряный, тяжелый экипаж.
Но... грезы все! Настанет миг расплаты;
От злой слезы ресницы дрогнет шелк,
И уж с утра про королевский долг
Начнут твердить суровые аббаты. [СС1: 57]
ОНИ И МЫ
Героини испанских преданий
Умирали, любя,
Без укоров, без слез, без рыданий.
Мы же детски боимся страданий
И умеем лишь плакать, любя.
Пышность замков, разгульность охоты,
Испытанья тюрьмы, —
Все нас манит, но спросят нас: «Кто ты?»
Мы согнать не сумеем дремоты
И сказать не сумеем, кто мы.
Мы все книги подряд, все напевы!
Потому на заре
Детский грех непонятен нам Евы.
Потому, как испанские девы,
Мы не гибнем, любя, на костре. [СС1: 100]
1911
***
[Коктебель]
Круто завившиеся, выросшие с Москвы волосы (после бритья — ее исполнившаяся мечта! чудо!), тронутые золотом солнца, кожа кафра, лицо, шея, руки, ноги, как у Макса, от колен голые, тоже в сандалиях после городских каблуков, — но что сандалии! — шаровары! Мальчишеские, широкие. Марина сейчас моложе меня, я стою перед ней в светлом дорожном пальто, улаженном на мне Александрой Олимпиевной, в широкополой соломенной шляпе... Оглядываем друг друга. Смех.
— Хорошо доехала? А у нас тут — ну, увидишь! У Макса гостит испанка, Кончитта. Ни слова не говорит по-русски! Что, удивляешься? Шароварам? Тут все! И ты будешь — [АЦ1: 619]
Марина:
— Испанка смеется! Слышишь? Вот она так — целый день! Кончитта...
Наш спешный двойной шаг по рокоту гравия заслышали. Чьи-то головы высовывались из-за виноградных веток. Легко, привычно — одна выше — мы входили, обогнув зелень, в длинную тень, сбрызнутую пригоршней солнечных пятен, когда я, взглянув вперед, остановилась: залитая, посреди яркой тени, солнцем, словно нарочно так посреди всех посаженная, на солнце, казалось, всплывшая выше всех, как морское дитя на дельфине среди нереид, — сидела красавица: от великолепия головы в черных косах, абрикосового загара лица, от огромных темных глаз, от сверканья зубов не был виден наряд — исчезал! Только веер в руке мотыльково вспыхивал и гас, черный, в янтарной руке.
— Что, хороша испанка? — громко сказала Марина, любуясь лукаво моим восхищеньем, и на мое ей: «Тише!..»: — Да она же ничего не понимает!..
Новый раскат смеха и дрогнувший, всплеснувшийся веер.
— Вот так, когда не ревнует, — целый день смеется, я же тебе говорила. — И всем: — Моя сестра Ася!.. [АЦ1: 622]
Кроме купанья, все в этот день были вместе, то на той террасе, где обедали, то на разных балконах Макса (туда вели наружные лесенки), то в его мастерской. И мне удалось увидать молчаливую — одна мимика гнева — сцену ревности Кончитты — Максу. Не знаю, кто из них в это время был прелестней: испанка ли, кидавшая в его сторону снопы молний из-под почти сошедшихся бровей, хватавшая и бросавшая черный фиалковый веер, взмахивавшая золотыми от загара руками и что-то звонко, непонятно восклицавшая, — или Макс, ставший поодаль, опустив глаза, порой пытавшийся ей что-то объяснить по-русски и по-французски — испанского он не знал.
— Подумай только! — шептала мне Марина. — Он же совершенно в нее не влюблен. Макс — «влюбленный», это же невозможно! Он просто ею любуется, как и все, и она случайно попала на его дачу — с кем-то приехала из друзей Пра, а теперь ему нет житья! И он в положении совсем безвыходном — потому что она думает, что он влюблен — потому что до него все влюблялись, и она привыкла... [АЦ1: 625]
— Сереженька! — сказала она Игорю Северянину. — Пойдем с Максом в горы? Вы себя сегодня лучше чувствуете?
Слух меня не обманывал. Я мгновенно, всей собой ощутила, что я не должна обернуться. Подняв голову, я прошла на террасу. За столом еще сидели. При моем появлении Кончитта громко сказала Марии Паппер:
— Верка, передай Асе масло. К бубликам. Там есть еще кофе? Может, его подогреть?
Я не ослышалась. Кончитта говорила на чистейшем русском, и Марию Паппер звали Верой. Господи! Значит они меня... все ясно: и Северянин, не читавший стихов... Сережа... Так вот они что! Они ждут, что я всполошусь, возмущусь? Закидаю вопросами? Не дрогнув ни одним мускулом лица, я, поблагодарив, пила кофе, и теперь они глядели на меня во все глаза. Мистификация. Все весь день играли, а я верила, умилялась Кончиттой! [АЦ1: 628]
Июль 1911. М. Цветаева — Е. Я. Эфрон
Пишите, милая Кончитта,6 и не забывайте милой меня. [СС6: 84]
6 Прозвище Е. Я. Эфрон. Под этим именем — «испанка Кончитта» — Елизавета Эфрон принимала участие в мистификациях, которые устраивались в доме Волошина. См. об этом: А. Цветаева. С. 374–382. [СС6: 96]
3 ноября 1911. М. Цветаева — М. А. Волошину
После венчания мы, наверное, едем в Испанию. (Папе я пока сказала — в Швейцарию). [Семья: 117]
1912
10 января 1912. М. Цветаева — М. А. Волошину
Сейчас я у Сережиных родственников в П<етер>бурге. Я не могу любить чужого, вернее чуждого. Я ужасно нетерпима.
Нютя — очень добрая, но ужасно много говорит о культуре и наслаждении быть студентом для Сережи.
Наслаждаться — университетом, когда есть Италия, Испания, море, весна, золотые поля... [Семья: 123]
1 апреля 1912. С. Я. Эфрон — М. А. Волошину
Сицилия во многом напоминает Коктебель. Те же горы, та же полынь с ее горьким запахом. Флора почти тропическая: пальмы, кактусы, апельсинные и лимонные рощи. Много развалин испанских и генуезских замков. Есть развалины и более древние. Вообще же здесь прекрасно. Жму твою руку. [Семья: 129]
1913
* * *
Сердце, пламени капризней,
В этих диких лепестках,
Я найду в своих стихах
Все, чего не будет в жизни.
Жизнь подобна кораблю:
Чуть испанский замок — мимо!
Все, что неосуществимо,
Я сама осуществлю. [179]
Всем случайностям навстречу!
Путь — не все ли мне равно?
Пусть ответа не дано, —
Я сама себе отвечу!
С детской песней на устах
Я иду — к какой отчизне?
— Все, чего не будет в жизни
Я найду в своих стихах!
Коктебель, 22 мая 1913 [СС1: 180]
ВСТРЕЧА С ПУШКИНЫМ
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей...
Как я люблю огонек папиросы
В бархатной чаще аллей, [187]
Комедиантов и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и Болеро <...>
1 октября 1913 [СС1: 188]
1914
8 апреля 1914. М. Цветаева — В. В. Розанову
Слушайте, не огорчайтесь, что мы из всех Ваших книг знаем только «Уединенное», — разве мы публика? Ася например до сих пор не читала Дон-Кихота, а я только этим летом прочла «Героя нашего времени», хотя и писала о нем сочинения в гимназии. [СС6: 121]
13 июня 1911
Говорили о Максе.
— «Он совсем не человек. С ним нельзя говорить ни о жизни, ни о любви, ни о смерти. Знаете, я к<а>к-то, смеясь рассказывала Асе, к<а>к Макс утешал умирающего…»
— «Макс никогда не пойдет к умирающему!»
— «Знаю. Но представьте, что судьба к несчастью обоих свела их в такую минуту. И вот Макс начинает рассказывать умирающему историю, к<а>к однажды в Испании — в таком-то городе, в таком-то веке — к одному кардиналу пришел один аббат и к<а>к этот аббат вдруг понюхал розу и к<а>к вдруг умер и к<а>к эта смерть прекрасна. — Представьте себе ужас этого умирающего! Какая-то Испания, уже ни к чорту не нужная, раз кончается весь мир!» (ЗК1: 81]
ЧАРОДЕЙ
Два скакуна в огне и в мыле —
Вот мы! — Лови, когда не лень! —
Мы говорим о том, как жили
Вчерашний день.
О том, как бегали по зале
Сегодня ночью при луне,
И что и как ему сказали
Потом во сне.
И как — и мы уже в экстазе! —
За наш непокоримый дух
Начальство наших двух гимназий
Нас гонит двух.
Как никогда не выйдем замуж,
— Так и останемся втроем! —
О, никогда не выйдем замуж,
Скорей умрем! [7]
Как жизнь уже давным-давно нам —
Сукно игорное: — vivat!
За Иоанном — в рай, за доном
Жуаном — в ад. [СС3: 8]
1915
* * *
Спят трещотки и псы соседовы, —
Ни повозок, ни голосов.
О, возлюбленный, не выведывай,
Для чего развожу засов.
Юный месяц идет к полуночи:
Час монахов — и зорких птиц,
Заговорщиков час — и юношей,
Час любовников и убийц.
Здесь у каждого мысль двоякая,
Здесь, ездок, торопи коня.
Мы пройдем, кошельком не звякая
И браслетами не звеня.
Уж с домами дома расходятся,
И на площади спор и пляс...
Здесь, у маленькой Богородицы,
Вся Кордова в любви клялась.
У фонтана присядем молча мы
Здесь, на каменное крыльцо,
Где впервые глазами волчьими
Ты нацелился мне в лицо.
Запах розы и запах локона,
Шелест шелка вокруг колен...
О, возлюбленный, — видишь, вот она —
Отравительница! — Кармен.
5 августа 1915 [СС1: 240]
***
Лето 1915 года. Лето войны и, странно сказать, лето стихов. Съехались в далекий от военных действий Коктебель — почти мирный у «синего моря», у недрогнувших гор Марина, позднее — Мандельштам, София Парнок.
<...> — Ну хорошо, — говорит Соня Парнок, — буду читать, голова не болит сегодня. — И, помедлив: — Что прочесть? — произно-[414]сит она своим живым, как медленно набегающая волна голосом <...>
— «К чему узор!» — говорит просяще Марина. — Мое любимое! — И, кивнув ей, Соня впадает в ее желание:
К чему узор расцвечивать пестро?
Нет упоения сильней, чем в ритме.
Два такта перед бурным Болеро
Пускай оркестр гремучий повторит мне.
Не поцелуй, — предпоцелуйный миг,
Не музыка, а то, что перед нею, —
Яд предвкушений в кровь мою проник,
И загораюсь я и леденею. [415]
Мерный звук моря, взрывы волн — служат аккомпанементом стихам. Соня стоит и смотрит вдаль. И, из нее зачерпнув:
Я не знаю моих предков — кто они?
Где прошли, из пустыни выйдя?
Только сердце бьется взволнованней –
Чуть беседа зайдет о Мадриде… [АЦ2: 416]
1916
ПЕРЕВОД РОМАНА А. ДЕ НОАЙ «НОВОЕ УПОВАНИЕ»
В ее комнате с полевыми цветами в вазах — царицей лугов, колокольчиками, гусиной травой — будет темно и будет пахнуть тенью, как в помещениях, где летом хранятся фрукты. Она откроет какую-нибудь книгу, — конечно, не роман и не трагедию! — путешествие. Но что станет с ее терпением, с ее покоем, если во время чтения она слишком живо представит себе Испанию, желтую и сухую, распятую между ужасными играми солнца и быка?
О, пытка мечты!
Когда мало-помалу встанут перед ней лики далеких городов, когда запоют в ней имена Толедо, Севильи, Гренады, Кордовы, ее страстно потянет с ним туда, где царят все страсти.
На арене, перед раненым человеком и раненым зверем, она всем своим сердцем, более раздраженным, чем весь кровожадный цирк, смутится от его бледности и смеха, двойного инстинкта его слабости и жестокости.
Под этим небом они насладятся всеми прекрасными сменами жары и холода, оцепенения и подъема. [СС5: 570]
1917
Апрель 1917
Мужчина, кончающий с собой из-за любви — патетичен, женщина — как-то жалка. Кармен можно убить и Кармен может убить, но Кармен никогда не убьет — себя. Ей это даже а голову не придет. А Казанова, любивший 1001 раз, наверное 100 раз из них думал о смерти.
Женщина — жизнь: жизнедательница, недра. [ЗК1: 149]
Апрель 1917
Б<ашкирцева> не понимала стихов. — Пусть себе рифмуют, лишь бы только это мне не мешало! — Думаю, что она — как многие люди — после какого-нибудь дурного стихотворения раз навсегда отождествила «поэтическое» (в дурном смысле) — с поэзией.
Б<ашкир>цева — сама стихи, такой же подарок поэтам, как Дон-Жуан, Жанна д’Арк.
(И какой трудный и соблазнительный подарок поэтам — Анна Ахматова!) [ЗК1: 158]
Апрель 1917
Меримэ и Кармен. Меримэ так уверил нас в Кармен, что перестали верить в Меримэ. [ЗК1: 160]
21 июня 1917
[Стихи Али]
Д<он> Ж<уан> гулял в саду,
Он красиво смотрит.
И пришла к нему одна
Милая красотка.
И красотка говорит:
— «Дон-Жуан мой милый,
Ты не знаешь, как зовут
Этот день красивый?»
Отвечает Дон-Жуан:
— Знаю, Донна Анна!
Называется мой день —
Солнце золотое. [ЗК1: 202]
11 июля 1917
Испанию все женщины мира чувствуют любовником, все мужчины мира — любовницей. Безнадежное, мировое материнство России. [ЗК1: 169]
18 декабря 1917
[Разговор с П. Антокольским]
Я: — «У Розанова есть книга: Люди Лунного Света. Только он берет ее как пол, а я беру ее как дух. — Она идет под знаком Дианы.»
А<нтоколь>ский: — «А ведь Диана дала обет безбрачия. — Значит, Кармен — весталка?» [ЗК1: 190]
ДОН-ЖУАН
1
На заре морозной
Под шестой березой
За углом у церкви
Ждите, Дон-Жуан!
Но, увы, клянусь вам
Женихом и жизнью,
Что в моей отчизне
Негде целовать!
Нет у нас фонтанов,
И замерз колодец, [334]
А у богородиц —
Строгие глаза.
И чтобы не слышать
Пустяков — красоткам,
Есть у нас презвонкий
Колокольный звон.
Так вот и жила бы,
Да боюсь — состарюсь,
Да и вам, красавец,
Край мой не к лицу.
Ах, в дохе медвежьей
И узнать вас трудно,
Если бы не губы
Ваши, Дон-Жуан!
19 февраля 1917
2
Долго на заре туманной
Плакала метель.
Уложили Дон-Жуана
В снежную постель.
Ни гремучего фонтана,
Ни горячих звéзд...
На груди у Дон-Жуана
Православный крест.
Чтобы ночь тебе светлее
Вечная — была,
Я тебе Севильский веер,
Черный, принесла.
Чтобы видел ты воочью
Женскую красу, [335]
Я тебе сегодня ночью
Сердце принесу.
А пока — спокойно спите!..
Из далеких стран
Вы пришли ко мне. Ваш список —
Полон, Дон-Жуан!
19 февраля 1917
3
После стольких роз, городов и тостов —
Ах, ужель не лень
Вам любить меня? Вы — почти что остов,
Я — почти что тень.
И зачем мне знать, что к небесным силам
Вам взывать пришлось?
И зачем мне знать, что пахнýло — Нилом
От моих волос?
Нет, уж лучше я расскажу Вам сказку:
Был тогда — январь.
Кто-то бросил розу. Монах под маской
Проносил фонарь.
Чей-то пьяный голос молил и злился
У соборных стен.
В этот самый час Дон-Жуан Кастильский
Повстречал — Кармен.
22 февраля 1917
4
Ровно — полночь.
Луна — как ястреб.
— Что — глядишь?
— Так — гляжу! [336]
— Нравлюсь? — Нет.
— Узнаёшь? — Быть может.
— Дон-Жуан я.
— А я — Кармен.
22 февраля 1917
5
И была у Дон-Жуана — шпага,
И была у Дон-Жуана — Донна Анна.
Вот и всё, что люди мне сказали
О прекрасном, о несчастном Дон-Жуане.
Но сегодня я была умна:
Ровно в полночь вышла на дорогу,
Кто-то шел со мною в ногу,
Называя имена.
И белел в тумане посох странный...
— Не было у Дон-Жуана — Донны Анны!
14 мая 1917
6
И падает шелковый пояс
К ногам его — райской змеей...
А мне говорят — успокоюсь
Когда-нибудь, там, под землей.
Я вижу надменный и старый
Свой профиль на белой парче.
А где-то — гитаны — гитары —
И юноши в черном плаще.
И кто-то, под маскою кроясь:
— Узнайте! — Не знаю. — Узнай!—
И падает шелковый пояс
На площади — круглой, как рай.
14 мая 1917 [337]
7
И разжигая во встречном взоре
Печаль и блуд,
Проходишь городом — зверски-черен,
Небесно-худ.
Томленьем застланы, как туманом,
Глаза твои.
В петлице — роза, по всем карманам —
Слова любви!
Да, да. Под вой ресторанной скрипки
Твой слышу — зов.
Я посылаю тебе улыбку,
Король воров!
И узнаю, раскрывая крылья —
Тот самый взгляд,
Каким глядел на меня в Кастилье —
Твой старший брат.
8 июня 1917 [СС1: 338]
АЛЕ
А когда — когда-нибудь — как в воду
И тебя потянет — в вечный путь,
Оправдай змеиную породу:
Дом — меня — мои стихи — забудь.
Знай одно: что завтра будешь старой.
Пей вино, правь тройкой, пой у Яра,
Синеокою цыганкой будь.
Знай одно: никто тебе не пара —
И бросайся каждому на грудь.
Ах, горят парижские бульвары!
(Понимаешь — миллионы глаз!)
Ах, гремят мадридские гитары!
(Я о них писала — столько раз!)
Знай одно: (твой взгляд широк от жара,
Паруса надулись — добрый путь!)
Знай одно: что завтра будешь старой,
Остальное, деточка, — забудь.
11 июня 1917 [СС1: 355]
КАРМЕН
1
Божественно, детски-плоско
Короткое, в сборку, платье.
Как стороны пирамиды
От пояса мчат бока.
Какие большие кольца
На маленьких темных пальцах!
Какие большие пряжки
На крохотных башмачках!
А люди едят и спорят,
А люди играют в карты.
Не знаете, чтó на карту
Поставили, игроки!
А ей — ничего не надо!
А ей — ничего не надо!
— Вот грудь моя. Вырви сердце —
И пей мою кровь, Кармен!
13 июня 1917 [356]
2
Стоит, запрокинув горло,
И рот закусила в кровь.
А руку под грудь уперла —
Под левую — где любовь.
— Склоните колена! — Чтó вам,
Аббат, до моих колен?!
Так кончилась — этим словом —
Последняя ночь Кармен.
18 июня 1917 [СС1: 357]
КНЯЗЬ ТЬМЫ
2
Страстно рукоплеща
Лает и воет чернь.
Медленно встав с колен
Кланяется Кармен.
Взором — кого ища?
— Тихим сейчас — до дрожи.
Безучастны в царской ложе
Два плаща.
И один — глаза темны —
Воротник вздымая стройный:
— Какова, Жуан? — Достойна
Вашей светлости, Князь Тьмы.
3 июля 1917 [СС1: 360]
ЛЮБВИ СТАРИННЫЕ ТУМАНЫ
4
Ревнивый ветер треплет шаль.
Мне этот час сужден — от века.
Я чувствую у рта и в вéках
Почти звериную печаль.
Такая слабость вдоль колен!
— Так вот она, стрела Господня!
— Какое зарево! — Сегодня
Я буду бешеной Кармен.
<...> 19 августа 1917 [СС1: 366]
* * *
Аймéк-гуарýзим — долина роз.
Еврейка — испанский гранд.
И ты, семилетний, очами врос
В истрепанный фолиант.
От розовых, розовых, райских чащ
Какой-то пожар в глазах.
Луна Сарагоссы — и черный плащ.
Шаль — дó полу — и монах.
Еврейская девушка — меж невест —
Что роза среди ракит! [375]
И старый серебряный дедов крест
Сменен на Давидов щит.
От черного взора и красных кос
В глазах твоих — темный круг.
И целое дерево райских роз
Цветет меж библейских букв.
Аймéк-гуарýзим — так в первый раз
Предстала тебе любовь.
Так первая книга твоя звалась,
Так тигр почуял кровь.
И, стройное тело собрав в прыжок,
Читаешь — черно в глазах! —
Как в черную полночь потом их сжег
На красном костре — монах.
18 сентября 1917 [СС1: 376]
1918
* * *
Как много красавиц, а ты — один,
Один — против ста тридцати Кармен,
И каждая держит цветок в зубах,
И каждая просит — роли.
У всех лихорадка в глазах и лесть
На красных губах, и такая страсть
К мехам и духам, и невинны все,
И все они — примадонны.
Вся каторга рампы — вокруг юных глаз.
Но занавес падает, гром гремит,
В надушенный шелк окунулся стан,
И кто-то целует руки.
От гения, грима, гримас, грошей —
В кабак, на расправу, на страстный смотр!
И возглас в четвертом часу утра,
С закинутым лбом: — Любите!
19 февраля 1918 [СС1: 387]
ВОЛЬНЫЙ ПРОЕЗД
...Детская книжка есть: «Во сне все возможно», и у Кальдерона еще: «Жизнь есть сон». А у какого-то очаровательного англичанина, не Бердслея, но вроде, такое изречение: «Я ложусь спать исключительно для того, чтобы видеть сны». Это он о снах на заказ, о тех снах, где подсказываешь. Ну, сон, снись! Снись, сон, так: телеграфные столбы — охрана, они сопутствуют. В корзине не мука, а золото (награбила у этих). Несу его тем. А под золотом, на самом дне, план расположения всех красных войск. Иду десятый день, уж скоро Дон. Телеграфные столбы сопутствуют. Телеграфные столбы ведут меня к —
— Ну, М<арина> И<вановна>, крепитесь! С полверсты осталось! [СС4: 448]
1919
СТИХИ К СОНЕЧКЕ
7
Маленькая сигарера!
Смех и танец всей Севильи!
Что тебе в том длинном, длинном
Чужестранце длинноногом?
Оттого, что ноги длинны, —
Не суди: приходит первым!
И у цапли ноги — длинны:
Всё на том же на болоте!
Невидаль, что белорук он!
И у кошки ручки — белы.
Оттого, что белы ручки, —
Не суди: ласкает лучше!
Невидаль — что белокур он!
И у пены — кудри белы,
И у дыма — кудри белы,
И у куры — перья белы!
Берегись того, кто утром
Подымается без песен,
Берегись того, кто трезвым
— Как капель — ко сну отходит,
Кто от солнца и от женщин
Прячется в собор и в погреб,
Как ножа бежит — загару,
Как чумы бежит — улыбки.
Стыд и скромность, сигарера,
Украшенье для девицы,
Украшенье для девицы,
Посрамленье для мужчины.
Кто приятелям не должен —
Тот навряд ли щедр к подругам.
Кто к жидам не знал дороги —
Сам жидом под старость станет. [473]
Посему, малютка-сердце,
Маленькая сигарера,
Ты иного приложенья
Поищи для красных губок.
Губки красные — что розы:
Нынче пышут, завтра вянут,
Жалко их — на привиденье,
И живой души — на камень.
Москва – Ванв, 1919–1937 [СС1: 474]
30 марта 1919
Самоубийство: lâcheté души, превращающаяся в героизм тела.
То же самое, как если бы Дон Кихот, струсив, послал в сражение Санчо-Пансо — и тот повиновался. [ЗК1: 318]
Начало июля 1919
ТО, ЧТО Я ХОЧУ НАПИСАТЬ.
1) Конец Казановы.
2) Лео. (Казанова и дочь.)
3) Нинон.
4) «La mouche»(Heine)1
во 2ую очередь:
1) Соперницы (Венера и Богоматерь. — Монах. — Венерина гора. — Венера здесь — знатная дама. Богоматерь — бедная девушка, поющая на улицах). <Текст первого пункта зачеркнут карандашом вертикальной линией.>
2) Дон Жуан и Кармен. [ЗК1: 345]
Дон Жуан и Кармен — Неосуществившийся замысел. В 1917 г. Цветаевой были написаны циклы «Дон-Жуан» (1–7) и «Кармен» (1–2). [ЗК1: 517]
13 июля 1919
Францию я люблю больше, чем француз, Германию больше, чем немец, Испанию больше, чем испанец и т. д.
Мой Интернационал — патриотизм всех стран, не Третий, а Вечный! [ЗК1: 358]
Первая половина июля 1919
Король Испании, в день погребения Королевы, к<отор>ую очень любил, согласился присутствовать на охоте. Когда процессия поравнялась с ним, он поглядел на нее и продолжал охоту. [ЗК1: 382]
Первая половина июля 1919
Маркиз де Санта Крудз, судившийся два раза — за неспособность к браку и за нарушение супружеской верности — и оба раза признанный виновным. [ЗК1: 382]
Маркиз де Санта Крудз (Крус) упоминается как первый мажордом испанской королевы Елизаветы в рассказе Сен-Симона о своем испанском посольстве в 1721 г. (Сен-Симон. Т. 2. С. 355 и след.).
Июль 1919
Боюсь, что я как Дон-Кихот со своей библиотекой рыцарских романов, скоро начну donner de l’Altesse2 всем — не лакеям (ибо где есть лакеи, там есть Светлость!) — всем — как бы сказать? — товарищам!
2 раздавать титулы (фр.). [ЗК1: 384]
29 июля 1919
Я хотела бы окружить себя исключительно знатоками своего дела, чтобы каждый съел по своей собаке — и основательно съел! Так: знатоками в деле фарфорном, в деле ружейном, в деле планетном, — поклонном — танцовальном — цветочном — морском — военном! — военном! — военном! (чтобы знал счет пуговиц и разновидность всех погон на всех мундирах мира) — языковедами — камергерами — лакеями — цыганами — конюхами — музыкантами — и т. д. и т. д. и т. д.
Я проводила бы с ними всё время, когда не пишу, брала бы одного с собой в цирк, другого за молоком, третьего продавать на Смоленский, с четвертым беседовала бы во время стирки, с пятым по дороге за обедом, с шестым — все они старики — мóя голову, седьмой бормотал бы над моим изголовьем, когда я засыпаю, восьмой встречал бы меня при моем пробуждении фразой: «А в 1465 г. — близ Валенсии — в местечке «Santa — Неведомо что», первым поваром герцога Неведомо-Кто был испечен пирог с неведомо-чем, испробовав ко <не дописано> первый <слово не вписано> Его Светлости воскликнуть изволили» и т. д.
Все бы они жужжали вокруг моей головы, как огромные шмели, а голова бы умнела, и я писала бы замечательные пьесы, удовлетворяя строжайшим требованиям: и астронома, и полководца, и учителя фехтования, и повара, и присяжного стряпчего, и акробата, и магистра богословия, и гербоведа, — и садовника, и морского волка и — и — и —
Только одного знатока своего дела мне бы не было нужно: — Поэта! [ЗК1: 386]
10 ноября 1919
[Разговор с Алей]
— «Марина! — Сколько людей — с такими прекрасными фамилиями я не знала! Напр<имер>: Джунковский!»
— «Это бывший московский генерал-губернатор (?), Алечка!»
— «А-а! Я знаю — губернатор. Это в Дон-Кихоте — губернатор!»
(Бедный Д<жунков>ский!) [ЗК2: 11]
Ноябрь 1919
Бальмонт — в женском, вернее, прислужьем платке — в постели — безумный холод — пар — кóлом — рядом блюдце с картошкой жареной на кофейной гуще: [15]
— «О, это будет позорная страница в истории Москвы! Я не говорю о себе, как о поэте, я говорю о себе, как о труженике. Я перевел Шелли, Кальдерона,— — — Не сидел ли я с 19ти лет над словарями вместо того, чтобы гулять и влюбляться?! — Ведь я с буквальном смысле — голодаю. Дальше остается только голодная смерть! Дураки думают, что голод — это тело, они не знают, что в тонких организациях голод — душа, сейчас же всей тяжестью падает на душу. Я угнетен, я в тоске, я не могу писать!» [ЗК1: 16]
...я говорю о себе, как о труженике». — Бальмонт начал переводческую работу в 1887 г. переводами европейских поэтов — Г. Гейне, Н. Ленау, А. де Мюссе и др., затем, увлекшись современной скандинавской литературой, он переводит Г. Ибсена, Б. Бьёрнсона, Г. Брандеса в 1892–1894 гг; в течение семи лет (1893–1899) он издает свои переводы сочинений Шелли в семи книгах с вступительной статьей; в 1895 г. переводит и издает две книги сочинений Э. По; в 1900–1912 гг. переводит и издает сочинения Кальдерона в трех томах, в эти же годы, увлеченный Испанией и испанским национальным характером, переводит Лопе де Вега, Тирсо де Молина и др. [ЗК2: 459]
БАЛЬМОНТУ
Пышно и бесстрастно вянут
Розы нашего румянца.
Лишь камзол теснее стянут:
Голодаем как испанцы.
Ничего не можем даром
Взять — скорее гору сдвинем! [493]
И ко всем гордыням старым —
Голод: новая гордыня.
В вывернутой наизнанку
Мантии Врагов Народа
Утверждаем всей осанкой:
Луковица — и свобода.
Жизни ломовое дышло
Спеси не перешибило
Скакуну. Как бы не вышло:
— Луковица — и могила.
Будет наш ответ у входа
В Рай, под деревцем миндальным:
— Царь! На пиршестве народа
Голодали — как гидальго!
Ноябрь 1919 [СС1: 494]
ПРИКЛЮЧЕНИЕ
ПОСОЛ ИСПАНСКИЙ }
1-Й ИСПАНЕЦ } марионетки
2-Й ИСПАНЕЦ }
КАЗАНОВА
Я, кажется, заснул и вижу сон?
Как вы сюда попали?
ГУСАР
Прямо в двери.
Но если здесь у вас заведено
Не в дверь ходить — могу уйти в окно.
КАЗАНОВА
Ле-Дюк!
ГУСАР
Не встанет вам помочь
Ваш Лепорелло. — А причина
Сему: не спит в такую ночь
Слуга такого господина. [СС3: 460]
Лепорелло — слуга Дон-Жуана. [СС3: 797]
ГОРБУН
(язвительно)
Пристрастен
Он также к ним?
ГЕНРИЭТТА
(отчетливо)
Пристрастен он — ко мне,
А я — к нему. Идемте, кабалеро!
Генриэтта, Казанова и Горбун выходят.
1-й ИСПАНЕЦ
Хозяин по уши влюблен!
2-й ИСПАНЕЦ
(намекая рукой на рост Горбуна)
Нетрудно
И выше головы! Клянусь плащом
И шпагою гидальго: кроме шпаги
Всё — за единый взгляд!
1-й ИСПАНЕЦ
Напрасен труд!
Подходят, беседуя, Посол испанский и Посол французский.
ПОСОЛ ИСПАНСКИЙ
О чем так горячо?
ПОСОЛ ФРАНЦУЗСКИЙ
Чей труд?
1-й ИСПАНЕЦ
Извечный
Прекрасный труд испанца: покоренье
Того, что непокорно. Нынче — той.
ПОСОЛ ИСПАНСКИЙ
Ах, вы о нашей дивной чужестранке!
Но почему так безнадежно?
1-й ИСПАНЕЦ
Дон
Антонио, когда в теченье часа
Красавица ни разу не вздохнет
Всей грудью — значит, счастлива, и значит
Не нужно ей ни вас — ни вас — ни вас —
(на себя)
Ни вашего слуги, ни всей вселенной, —
Ни самого Инфанта... [479]
2-й ИСПАНЕЦ
Тише, тише!
Горбатые хитры и слышат всё.
Оба испанца отходят.
ПОСОЛ ИСПАНСКИЙ
А кто она?
ПОСОЛ ФРАНЦУЗСКИЙ
Отнюдь не итальянка.
Сей стройный рост и заводь чудных этих глаз,
Зовя — отказывающих...
(С улыбкой.)
Да что нам
До родины ее, когда одна
У всех красоток родина: та пена,
Из коей нам Венера поднялась!
— А кто ее Парис?
ПОСОЛ ИСПАНСКИЙ
Какой-то плут.
Аббатишко разжалованный, мастер
Ловить Фортуну за конец плаща!
Ну и глазищи у него!
ПОСОЛ ФРАНЦУЗСКИЙ
А кожа!
Как будто черным вспоен молоком.
Но я в мужчинах — не знаток. В красотках
Мы знаем толк, в нас знают толк — они.
Явление Генриэтты об руку с Горбуном.
ПОСОЛ ИСПАНСКИЙ
Вулкан с Венерой!
ПОСОЛ ФРАНЦУЗСКИЙ
Нет, скорей Диана
С плененным фавном! [СС3: 480]
ГЕНРИЭТТА
(Казанове)
Прислушайтесь, Джакомо! — Менуэт!
Мой друг и рыцарь, становитесь в позу.
ПЕДАНТ
Небесная, я вам сплету сонет,
Где рифма встретится «Спиноза» с рифмой
«Роза».
Менуэт.
ПОСОЛ ИСПАНСКИЙ
Что мне бахромчатая шаль
Испании! [СС3: 481]
ГЕНРИЭТТА
Не заносите же причуду
Сию — на черный свой регистр.
Я больше не танцую.
ПОСОЛ ФРАНЦУЗСКИЙ
Танец —
За вами.
ПЕДАНТ
Я как в землю врос!
ПОСОЛ ИСПАНСКИЙ
Нет, даже перед Розой Роз
Не позабуду — что испанец!
(Отходит.) [СС3: 482]
ГЕНРИЭТТА
(подходя к виолончели)
Посмотрим, всё ли мы с тобою в дружбе,
Виолончель, душа моей души?
(Садится, играет.) [483]
КТО-ТО
Сплю или нет?
ДРУГОЙ
Нет, это сон нам снится!
ИСПАНСКИЙ ПОСОЛ
(хватаясь за сердце)
Как нож! [СС3: 484]
ФЕНИКС
ВИДЕРОЛЬ
(громко)
Развалина! Бродячий остов!
Всю жизнь дружил с чужой мошной,
Нахлебник на ролях шутовских,
Фигляр!
Французская гостья, смеясь, закрывает ему веером рот.
Быть может, век назад
И был хорош...
(Оценивая.)
Глаза.
ПОЛЬСКАЯ ГОСТЬЯ
(так же)
Пожалуй...
ВЕНСКАЯ ГОСТЬЯ
Как заведенный автомат!
ПОЛЬСКАЯ ГОСТЬЯ
Как черт, сбежавший с карнавала! [512]
ФРАНЦУЗСКАЯ ГОСТЬЯ
Надменен, как испанский гранд! [СС3: 513]
1920
15 мая 1920
[Стихи на вечере А. А. Блока]
Одни — в духе Гейне — длинны́ и слабы, о мертвеце, ходящем в Сенат и пьющем чай.— Все остальные восхитительны. Читает все мои любимые:
Колокольцы — золотого — как небо — Аи — Какому хочешь чародею...
Кармен не читает,— жаль! [ЗК2: 115]
1922
1922
Запись письма к Э<ренбур>гу:
Тогда, в 1918 г., Вы отметали моих Дон-Жуанов («плащ», не прикрывающий и не открывающий), теперь, в 1922 г. — моих Царь-Девиц и Егорушек (Русь во мне, то есть вторичное).
И тогда и теперь Вы хотели от меня одного: меня, т. е. костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего — ободранную.
Замысел, фигуры, выявление через, всё это для Вас было более или менее бутафорией.
Вы хотели от меня главного, без чего я — не я. [СТ: 86]
1923
25 сентября 1923. М. Цветаева — А.В.Бахраху
Счастье для Вас, что Вы меня не встретили. Вы бы измучились со мной и все-таки бы не перестали любить, потому что [611] за это меня и любите! Вечной верности мы хотим не от Пенелопы, а от Кармен, — только верный Дон-Жуан в цене! Знаю и я этот соблазн. Это жестокая вещь: любить за бег — и требовать (от Бега!) покоя. Но у Вас есть нечто, что и у меня есть: взгляд ввысь: в звезды: там, где и брошенная Ариадна и бросившая — кто из героинь бросал?1 Или только брошенные попадают на небо? [СС6: 617]
1924
10 января 1924. М. Цветаева — А.В.Бахраху
[Воспоминание о поездке в Париж в 1909]
Rue Bonaparte, 52 bis. Между площадями St. Sulpice и St. Germain des Prés. Часто, в задумчивости, входила в противоположную дверь, и привратница, с усмешкой: «M<ademois>elle se trompe souvent de porte»*. (Так я, м. б., случайно вместо ада попаду в рай!) Любовь к Наполеону II и — одновременно — к некоему Monsieur Maurice, 18-ти лет, кончающему collégien**. И еще — к M<ademoise>lle James, professeur de langue française***, 30-летней женщине, с бешеными глазами.
— «Aimez-Vous Edmond Rostand, Madame?»****
(Я, из восхищения... и здравого смысла не могла ей говорить M<ademoise>lle.)
И она, обеспокоенная:
— «Est-ce que j’ai une tête à aimer Rostand?»*****
Нет, tête****** у нее была не ростановская, скорее бестиальная: головка змеи с низким лбом: Кармен!
Когда же я — 16-ти лет, из хорошего дома и в полной невинности — не удержавшись, целовала ей руки:
— «Quelle drôle de chose que ces jeunes filles russes! Etes-vous peut-être poète en votre landue?»******
* «Девушка, вы часто не туда заходите» (фр.).
** Лицей (фр.).
*** Профессор французского языка (фр.).
**** «Вы любите Эдмона Ростана, мадам?» (фр.).
***** «Разве похоже, что я поклонница Эдмона Ростана?» (фр.).
****** Голова (фр.).
******* Какие странные эти русские девушки! Может быть, Вы поэт в своей стране?» (фр.). [СС6: 623]
Июль 1924
МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ СТАТЬИ «БОЛГАРСКИЕ НАРОДНЫЕ ПЕСНИ»
Родина и Чужбина
Тоска по родине в болгарском сердце так сильна, что на первой же странице отдела «Родина и Чужбина» заставляет молодую женщину, выданную матерью «в пустую Софию» молить Бога: «да свижусь с отцом и братом, да мать найду в могиле».
Роза, красующаяся: на черной юнацкой шапке, и на тонком стволе винтовки (чуть ли не испанский образ! Та же ли кстати, игра слов по-болгарски: роза на винтовочном стволе?) [СТ: 311]
29 июля 1924
М. Ц. приехала в Прагу.
По просьбе Е. А. Ляцкого, она пишет в его альбом:
«Не хочу, чтоб ты ушел,
Не хочу, чтоб ты остался, [187]
Но чтоб ты меня оставил,
Но чтоб ты меня увлек.
Я всего хочу — а значит
Не хочу я ничего.
(Испанская песенка)
Дорогому Евгению Александровичу Ляцкому — некая попытка духовного [...] портрета.
М. Ц. Прага, 29-го июля 1924 г». [Ванечкова: 188]
11 декабря 1924. М. Цветаева — О.Е.Колбасиной-Черновой
Был у нас в прошлое воскресенье — совершенно неожиданно — Невинный <...> Жаловался — довольно кротко, впрочем, — на какое-то Ваше возмущенное письмо к товарищам, ту же нотку я уловила и у М<аргариты> Н<иколаевны> (между нами!), у которой мы недавно были с Алей.
Какая квартира! (Скороговоркой: «не квартира, а конфетка!») — Возглас не осуждения, не зависти, а удивления. Тепло — и не где-нибудь, в каком-нибудь углу (NB! печном) — а сразу, равномерно и всюду. Какие-то испанские балконы с зеленью — вроде зимнего сада или тропик — запах эвкалипта и духов, скатерть, приборы, бархат на девочке и на креслах — восхитительно. Л<ебеде>ва не было, что прелести не убавляло. [СС6: 697]
1925
ГЕРОЙ ТРУДА
Поэт воли. Действие воли, пусть кратко, в данный час беспредельно. Воля от мира сего, вся здесь, вся сейчас. Кто так властвовал над живыми людьми и судьбами, как Брюсов? Бальмонт? К нему влеклись. Блок? Им болели. Вячеслав? Ему внимали. Сологуб? О нем гадали. И всех — заслушивались. Брюсова же — слушались. Нечто от каменного гостя было в его появлениях на пирах молодой поэзии — Жуана. Вино оледеневало в стаканах. [СС5: 17]
14 февраля 1925. М. Цветаева — Б. Л. Пастернаку
Борис, а ты — верный. Ты слишком тяжел, чтобы постоянно перемещаться. Демона, любящего (или губящего) десять Тамар, я не мыслю. Думал ли ты когда-нибудь о смехотворной (жалкой) стороне Дон-Жуана? Любуясь им, я бы не могла любить его: мне было бы неловко, что после меня можно любить еще кого-нибудь. [МЦ-БП: 106]
Февраль 1924
Из письма[1]:
Лилит: пра-первая, нечислящаяся. Ревность к звуку. Дробление суток. Все мужчины (если они не герои, не поэты, не духи и не друзья)...
От безмыслия — к бессмыслию (поэтический путь Б<альмон>та). Трагедия вселюбия? Комедия вселюбия. Дон-Жуан смешон. Петух на птичьем дворе. Дон-Жуан — функция. [СТ: 342]
29 февраля 1925. М. Цветаева — О.Е.Колбасиной-Черновой
[О Бальмонте]
Итак — новое увлечение? Рада, что еврейка. Не из московской ли Габимы? И, попутная мысль: будь Дон-Жуан глубок, мог ли бы он любить всех? Не есть ли это «всех» неизменное следствие поверхностности? Короче: можно ли любить всех — трагически? (Ведь Дон-Жуан смешон! писала об этом Б<орису> П<астернаку>, говоря об его вечности.) Казанова? Задумываюсь. Но тут три четверти чувственности, не любопытно, не в счет — я о душевной ненасытности говорю. [СС6: 728]
1928
13 сентября 1928. М. Цветаева — Н. П. Гронскому
[О книге «Письма португальской монахини»]
Другая книга. Книга не любовницы, а любящей. Моя книга — если бы я не писала стихи. Думал ли ты хоть раз, читая, что она с ним — лежала (NB! Дафнис и Хлоя — ЛЕЖАЧАЯ книга). А ведь тоже был — первый раз! И пуще, чем Хлоин первый, — МОНАШКА! ИСПАНКА! Но всё сгорает, чистота пепла. [МЦ-НГ: 119]
«Письма португальской монахини» или «Португальские письма, переведенные на французский» («Lettres portugaises traduites en fran(ois») — книга, впервые анонимно изданная в Париже в 1669 г. Позже (с начала XIX в.) ее авторство приписывалось португалке Мариан(н)е Алькофорадо (1640—1723). Именно эта атрибуция была известна Цветаевой. Уже в 1926 г. была выдвинута версия (впоследствии принятая почти всеми исследователями) о принадлежности книги французскому литератору Габриэлю де Гийерагу (1628—1685). Впрочем, споры о том, что же представляют собой письма — искренние излияния влюбленной девушки или талантливую мистификацию, начались буквально сразу после их выхода в свет и не прекращаются едва ли не по сей день. Цветаева (как и Рильке, который высоко ценил «Письма» и перевел их на немецкий язык в 1913 г.) безоговорочно придерживалась мнения об их подлинности. В 1932 г. она отмечала: «Мужчине никогда не написать писем Португальской Монахини» [СТ: 492]
1929
НАТАЛЬЯ ГОНЧАРОВА
Так по какой же примете сравниваю двух Гончаровых? Неужели только из-за одинаковости имен и родства — даже не прямого? С моей стороны — не легкомыслие ли, а для Гончаровой — нашей — не оскорбление ли? Эту весомость — с тем ничтожеством? Это всё — с тем ничто? Словом, родись Наталья Гончарова — наша в другой семье и зовись она не Наталья и не Гончарова, сравнивала бы я ее с Натальей Гончаровой — той? Нет, конечно. Стало быть, все дело в именах?
Дело в роде Гончаровых, давшем России одну Гончарову, взявшую, другую — давшую. Одну — Россию омрачившую, другую — возвеселившую. Ибо творчество Натальи Гончаровой — чистое веселье, слава в самом чистом смысле слова, как солнце — слава. Красавица Россию, в лице Пушкина, каждым острием своих длинных ресниц проглядела, труженица Россию каждым своим мазком и штрихом — явила. Ибо гончаровские «Испанки» такая же Россия, как пушкинский «Скупой рыцарь», полное явление русского гения, все присваивающего. (К этой перекличке Гончаровой с Пушкиным я еще вернусь.) Не прямая правнучка (брата Н.Н. Гончаровой). Так и возмещение ее — боковое ответвление. Поэт. Художник. Но корень один: русский гений. [Гончарня: 86]
Первая поездка Гончаровой на Юг. Первый Юг первой Гончаровой. Сухой юг, не приморский, предморский. Степь. Днестр. Бахчи. Душистые травы. Шалфей, полынь, чабрец. «Типы евреев, таких непохожих на наших, таких испанских. Глядя на своих испанок, я их потом узнала». [Гончарня: 95]
Сухой Юг отразился «Еврейками» (позже «Испанками») и «Апостолами».
Исконно-крестьянско-морское, таков состав первой Гончаровой. Тот же складень в три створки.
Икона, крестьянство, зáморье — Русь, Русь и Русь. [Гончарня: 110]
Первое сильное впечатление Европы — Испания. Первое сильное впечатление Испании — развалина. Никто не работает и ничто не держится. Даже дома не держатся, держаться ведь тоже работа — вот и разваливается. Разваливается как лень в креслах: нога здесь, нога там. Естественное состояние — праздность. Не ровно столько, сколько нужно, чтобы прожить, а немножко меньше, чем нужно, чтобы не умереть. Прожиточный минимум здесь диктуется не расценкой товаров, а расценкой собственных движений, от предпринимательской независимой. Но — лень исключительно на труд. (Есть страны, ленивые только на удовольствия.) Даже так: азарт ко всему, что не труд. Либо отдыхают, либо празднуют. Страна веселого голода, страна презрения к еде (пресловутая испанская луковица). «Если есть — работать, я не ем». (Детское негодующее: «Я больше не играю».) Гончаровой чужая праздность и чужой праздник не мешают. Полотняный Завод на саламанкский лад. Здесь Гончарова пишет костюмы к «Садку», рядит Садка в красную поддевку, царевну в зелено-желто-серебряную не то чешуйку, не то шкурку, наряжает морских чудищ. «Садко», потом, идет в Испании два раза, привезенный Дягилевым — «домой».
Историйка.
В пустой старой университетской церкви Саламанки монах рассказывает и показывает группе посетителей давнюю древнюю университетскую славу.
— «Этот университет окончило трое святых. Взгляните на стену: вот их изображения. С этой кафедры, на которую еще не [117] вступала нога ни одной женщины, Игнатий Лойола защищал свою...»
Почтительный подъем посетительских голов и — с кафедры слушающая Гончарова.
В Испании Гончарова открывает черный цвет, черный не как отсутствие, а как наличность. Черный как цвет и как свет. Здесь же впервые находит свою столь показательную для нее гончаровскую гамму: черный, белый, коричневый, охра. Цвета сами по себе не яркие, яркими не считающиеся, приобретают от чистоты и соседства исключительную яркость. Картина кажется написанной красным, скажем, и синим, хотя явно коричневым и белым. Яркость изнутри. (В красках, как в слове, яркость, очевидно, вопрос соседства, у нас контекста.)
На родине Сервантеса, в Саламанке, Гончарова проводит больше полугода и здесь же начинает «Литургию» — громадную мистерию по замыслу Ларионова и Дягилева, по бытовым соображениям не осуществленную [Гончарня: 118]
Опыт остался, вещь ушла. — Родства не помнящие! — А расставаться жаль. Так, отправляя своих «Испанок» зá море (за то, за которым никогда не будет), Гончарова, себе в утешение, себе в собственность, решает написать вторых, точно таких же, повторить. И — что же? «И тон другой, и некоторые фигуры проработаны иначе». А ведь вся задача была — повторить. Очевидно, непосильная задача. А непосильная потому, что обратная творческой. Да чтó искать у Гончаровой творца, живой руки, когда и третий оттиск гравюры не то, что первый. Повторность тем при неповторности подходов. Повторность тем при неповторности дел.
Но, во избежание недоразумений, чтó — тема? О чем вещи, отнюдь не чтó вещи, целиком отождествимое с как, в тему не входящим и являющимся (в данном случае) чисто живописной задачей.
Тема — испанки, тема повторяется, т. е. повторяется только слово, наименование вещи и название встречающегося в ней предмета, веер например. Ибо сам веер от разу к разу — другой. Ибо иная задача веера. Повторность чисто литературная, ничего общего с живописью не имеющая.
Повторность тем — развитие задачи, рост ее. [Гончарня: 126\
Пример гончаровского влияния на Западе — веский и лестный (если не для Гончаровой, сыновне-скромной, то для России, матерински, авторски гордой), пример Пикассо, в своих костюмах к балету «Tricorne» (Треуголка) давший такую же Испанию, как Гончарова — Россию, по тому же руслу народности. [Гончарня: 128]
Кроме громких театральных работ (громких отзывом всех столиц) — работы более тихие, насущные. [133] На первом месте «Испанки». <...> Всё от собора: и створчатость (главный ход, боковые ходы), и вертикальность, и каменность, и кружевность. Гончаровские испанки — именно соборы под кружевом, во всей прямости под ним и отдельности от него. Первое чувство: не согнешь. Кружевные цитадели. Эти гончаровские испанки конечно Инфанты, хотя это не входило в замысел, у Гончаровой часто <нрзб>. Тема испанок у Гончаровой — возвратная тема. Родина их тот первый сухой юг, те «типы евреев», таких непохожих на наших, таких испанских. В родстве и с «Еврейками», и с «Апостолами» (русские работы).
«Одни испанки уехали» — никогда не забуду звука рока в этом «уехали». Здесь не только уже неповторность в будущем, а физическая невозвратность — смерть. Как мать: второго такого не порожду, а этого не увижу. Сегодня испанки, завтра тот мой красный корабль. Гончаровой будет легко умирать.
Поэты этого расставания не знают, знают одно: из тетради в печать, — и другие узнают. Расставание поэта — расставание рождения, расставание Гончаровой — расставание смерти: «всё увидят, кроме меня». [Гончарня: 134]
Летом 1916 труппа Дягилева, которую сопровождали Н. Гончарова и М. Ларионов, посетила Испанию. В Сан-Себастьяне Гончарова работала над оформлением балетов «Триана» (на музыку И. Альбениса) и «Испанская рапсодия» (на музыку М. Равеля), лейтмотивом которых были традиционные испанские танцы (обе постановки не были осуществлены). Вернувшись во Францию, Гончарова с увлечением продолжила разработку испанской темы в живописи. В 20-30-е гг. на основе эскизов костюмов, сделанных в Испании, Гончарова создала станковые многочастные композиции с изображением испанок в национальных костюмах, в том числе полиптих из пяти частей «Испанки».
В июле — сентябре 1916 в Испании Наталья Гончарова работает над оформлением танцев из оперы Н. Римского-Корсакова «Садко», хореография А. Больма.
Игнатий Лойола (1491-1556) — испанец, основатель ордена иезуитов. [Гончарня: 160]
1931
18 марта 1931. М. Цветаева — Б. Л. Пастернаку
Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины к Гёте. Большой Терезы — к Богу. Безответную. Безнадежную. Без помехи приемлющей руки. Как в прорву. [МЦ-БП: 535]
Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины к Гёте. Большой Терезы — к Богу. — Речь идет о Беттине фон Арним (1785–1859), книгу которой «Переписка Гёте с ребенком» Ц. особенно ценила, и о Святой Терезе Авильской (1515–1582), испанской монахине ордена кармелиток, известной мистической писательнице («Большой» ее иногда называют в отличие от Маленькой Терезы из Лизьё). [МЦ-БП: 697]
1933
ОТЕЦ И ЕГО МУЗЕЙ. V. ЛАВРОВЫЙ ВЕНОК
День открытия музея. Едва занявшееся утро торжественного дня. Звонок. Курьер из музея? Нет, голос женский.
Разбуженный звонком, отец уже на пороге зала, в старом своем, неизменном халате, серо-зеленоватом, цвета ненастья, цвета Времени. Из других дверей, навстречу ему — явление очень красивой, очень высокой женщины, красивой, высокой дамы — с громадными зелеными глазами, в темной, глубокой и широкой оправе ресниц и век, как у Кармен, — и с ее же смуглым, чуть терракотовым румянцем.
Это — наш общий друг: друг музея моего старого отца и моих очень юных стихотворений, друг рыболовных бдений моего взрослого брата и первых взрослых побед моей младшей сестры, друг каждого из нас в отдельности и всей семьи в целом, та, в чью дружбу мы укрылись, когда не стало нашей матери — Лидия Александровна Т., урожденная Гаврино, полуукраинка, полунеаполитанка — княжеской крови и романтической души. [СС5: 178]
20 марта 1933
[Записи к образу Сонечки]
Espagne Infante Poupée2
2 Испания Инфанта кукла. (фр.). [ЗК2: 369]
1934
25 мая 1934. М. Цветаева — Ю.П.Иваску
Откуда в Вас страсть к стихам? В Вас ведь двое: стихолюб и архивист. Ведь надо же вырыть те стихи к Державину6. Кто в роду — любил? У меня — достоверно — мать и дед (ее отец), стихотворная моя жила — оттуда, а чисто-филологическая — от отца, хотя мать тоже была предельно одарена — знала пять языков, не считая родного русского, а шестой (испанский) выучила уже незадолго до смерти (умерла молодая, как все женщины по ее польской материнской линии). [СС7: 390]
1936
СЛОВО О БАЛЬМОНТЕ
Бальмонтом, со вступительными очерками и примечаниями, переведено:
Эдгар По — 5 томов — 1800 стр<аниц>
Шелли — 3 тома — 1000 стр<аниц>
Кальдерон — 4 тома — 1400 стр<аниц> [СС4: 276]
НЕЗДЕШНИЙ ВЕЧЕР
[М. Кузмин]
С гладкой небольшой драгоценной головы, от уха к виску, два волосяных начеса, дававших на висках по полукольцу, почти кольцу — как у Кармен или у Тучкова IV, или у человека, застигнутого бурей. [СС4: 283]
О КНИГЕ Н. П. ГРОНСКОГО «СТИХИ И ПОЭМЫ»
Поэт никогда не жил подножным кормом времени и места, и если Пушкина, к нашей великой, кровной обиде, так и не выпустили за границу, это не помешало ему дать невиденный им Запад — лучше видевших. Ведь если допустить, что поэт может питаться только от данного места — своей страны, то неизбежно придется ограничить это его питание и современным ему временем. Тогда, сам собой вывод: Пушкин в Испании не был и в средние века не жил, — стало быть Каменного Гостя написать не мог. [461]
А — мечта на чтó? А — тоска на чтó? [СС5: 462]
18 декабря 1936. М. Цветаева — Ю.П.Иваску
Вчера, у Унбегаунов (Вы о нем наверное слышали: блестящий молодой ученый — филолог — получил премию — читает здесь и в Бельгии — русский немец вроде Даля — неустанный пешеход — мой большой друг) — много говорили о Вас, с моей помощью — целый вечер. Wilde рассказывал про теленка, Зуров про летнюю встречу с Вами и биографическое, я противуставляла Вас одного — всем молодым парижским (м. б. были и обиды...), цитировала: — «Хочу в Испанию, хочу в Россию, хочу в Германию... — но мне хорошо и здесь» — (А Штейгер не хочет ни в Испанию, ни в Россию, ни в Германию, ни ко мне в Ванв, ни, главное, к себе). [СС7: 405]
1937
МОЙ ПУШКИН
[О приходе в гости сына Пушкина]
«Ваня, а у нас был сын Памятник-Пушкина». — «Что, барышня?» — «У нас был сын Памятник-Пушкина, и папа сказал, чтобы я это тебе сказала». — «Ну, значит, что-нибудь от папаши нужно было, раз пришли...» — неопределенно отозвался Ваня. «Ничего не нужно было, просто с визитом к нашему барину, — вмешалась няня. — Небось сами — полный енерал. Ты Пушкина-то на Тверском знаешь?» — «Знаю». — «Ну, сынок их, значит. Уже в летах, вся борода седая, надвое расчесана. Ваше высокопревосходительство».
Так, от материнской обмолвки и няниной скороговорки и от родительского приказа смотреть и помнить — связанного у меня только с предметами — белый медведь в пассаже, негр над фонтаном, Минин и Пожарский и т. д. — а никак не с человеками, ибо царь и Иоанн Кронштадтский, которых мне, вознеся меня над толпой, показывали, относились не к человекам, а к священным предметам — так это у меня и осталось: к нам в гости приходил сын Памятник-Пушкина. Но скоро и неопределенная принадлежность сына стерлась: сын Памятник-Пушкина превратился в сам Памятник-Пушкина. К нам в гости приходил сам Памятник-Пушкина.
И чем старше я становилась, тем более это во мне, сознанием, укреплялось: сын Пушкина — тем, что был сын Пушкина, был уже памятник. Двойной памятник его славы и его крови. Живой памятник. Так что сейчас, целую жизнь спустя, я спокойно могу сказать, что в наш трехпрудный дом, в конце века, в одно холодное белое утро пришел Памятник-Пушкина. [64]
Так у меня, до Пушкина, до Дон-Жуана, был свой Командор.
Так и у меня был свой Командор. [СС5: 65]
ПУШКИН И ПУГАЧЕВ
Пушкинский Пугачев, помимо дани поэта — чаре, поэта — врагу, еще дань эпохе: Романтизму. У Гёте — Гёц, у Шиллера — Карл Моор, у Пушкина — Пугачев. Да, да, эта самая классическая, кристальная и, как вы ее еще называете, проза — чистейший романтизм, кристалл романтизма. Только те своих героев искали и находили либо в дебрях прошлого, этим бесконечно себе задачу облегчая и отдаленностью времен лишая их последнего правдоподобия, либо (Лермонтов, Байрон) — в недрах лирического хаоса, — либо в себе, либо в нигде, Пушкин же своего героя взял вне себя, и из предшествующего ему поколения (Пугачев по возрасту Пушкину — отец), этим бесконечно себе задачу затрудняя. Но зато: и Карл Моор, и Гёц, и Лара, и Мцыри, и собственный пушкинский Алеко — идеи, в лучшем случае — видения, Пугачев — живой человек. Живой мужик. И этот живой мужик — самый неодолимый из всех романтических героев. Сравнимый только [512] с другим реалистическим героем, праотцом всех романтических: Дон-Кихотом. [СС5: 513]
Пугачев Гриневу (Пушкину) не враг, ибо если это вражда, то — что же любовь?
Да где же в этой военной и любовной повес
