Яблони на Луне. Глава Вторая

Яблони на Луне.

 

Явилась она, как полный месяц в ночь радости,

И члены нежны ее и строен и гибок стан.

 

Зрачками прелестными пленяет людей она,

И алость ланит ее напомнит о яхонте.

 

И темные волосы на бедра спускаются, -

Смотри берегись же змей волос ее вьющихся.

 

И нежны бока ее, душа же тверда,

Хоть мягки они, и крепче скал твердокаменных.

 

И стрелы очей она пускает из-под ресниц,

И бьет безошибочно, хоть издали бьет она.

 

Когда мы обнимемся и пояса я коснусь,

Мешает прижать ее к себе грудь высокая.

 

О прелесть ее, она красоты затмила все!

О стан ее! Тонкостью смущает он ивы ветвь!

Тысяча и одна ночь. Двадцать вторая ночь.

 

 

Я перестал думать, что они русские, что они знают меньше меня и не умеют себя вести. Я не завидовал, что их не били все детство по пяткам за неправильный поклон. Я просто жил. Впервые я дал волю своим фантазиям. Раньше я развивал их украдкой, наедине с собой и только в голове. Не дай бог, кто-нибудь из родственников увидит, как я играю с ветками, изображая битву динозавров. Но думать никто не запрещал. А теперь можно было превратить любой камень в космический корабль и представлять его приключения. Можно было упасть на землю и сказать: «Я в подземном убежище на астероиде», - и друзья верили. И еще впервые в жизни у меня были друзья, которые соглашались, дополняли, спорили, мешали, создавали вместе любой мир за пятнадцать минут и в одно мгновение уничтожали его. Я стал собой. Заодно впервые в жизни задал себе вопрос: какой я есть на самом деле? Чего хочу? Кто такой Оясе Ватая?

Именно в то лето во мне утвердилось желание стать ученым. Японских детей довольно рано начинают спрашивать, кем они хотят стать, я всегда говорил «ученым» потому что этого хотели бабушка с дедушкой. Мне нравилось, как внимательно слушала Таня, когда я рассказывал про динозавров. Нравилось, когда самый умный в своем классе Эрик признавал, что я знаю больше. Еще мне понравилось играть в футбол серым лохматым от старости мячом, но я не смел даже заикнуться об этом. Мама подчинялась воле отца, а от него разрешения играть в футбол ждать не приходилось.

А отец… теперь я могу его чувства, как он жил в то лето. Он страшно изменял маме, и это не обсуждал только ленивый. Каждую вторую ночь отец приходил домой в сопровождении местных проституток, каждую третью являлся домой в шесть утра, требовал смену одежды и, даже не поев, отправлялся на работу. Девушки, сопровождавшие его домой, испытывали неловкость оттого, что жена клиента встречает их радушно, предлагает чаю и доплатить, если ее муж что-то должен. Со временем ночные бабочки все реже соглашались идти с ним к нам домой. Если честно, я любил ночи его отсутствия. И хотя мама в эти ночи плакала, а мое сердце сжимала жалость к ней, я радовался: мы хотя бы не выслушиваем нотации, лекции его триумфа и нашего ужаса. Лекции эти я помню столько же, сколько себя. Он унижал все, что радует нас с мамой, в клочья раздирал самолюбие и давил волю как гусеница трактора давит гнилое яблоко. А самое главное, что при этом нельзя было шелохнуть ни одним мускулом, а смотреть надо было ему строго в глаза. Если я выдавал обиду, страх, боль, хоть как-то менял позу или опускал глаза, он бил меня. Маме отец позволял смотреть при этом в пол, но и это послабление было унижением: она гаджинка, ее воля априори слабее японской. Поэтому и мама старалась смотреть на него в эти совместные вечера, когда он говорил «сегодня я буду учить вас быть японцами». После этого мы с мамой надевали простые хлопчатобумажные кимоно (не дай бог надеть неправильно), мама распускала свои длинные светлые волосы по спине (обязательно уложенные, как в японской прическе «принцесса»), мы садились посреди гостиной на корточки лицом к отцу, и он, прихлебывая из чашки, начинал. Я тренировал подавление чувств как мог, и уже за год таких «тренировок» научился никак не реагировать. Но все же я не мог не чувствовать. Отец замечал это по моим глазам и усиливал напор. От старания его лоб покрывался бисеринками пота, эти потные черные волосы, прилипшие к черепу, так и остались в моей памяти.

Маме было сложнее. Потому что по любому сигналу она вскакивала и подавала ему еще чай, или зажигала сигарету, или включала телевизор. Подозреваю, что и в постели она не могла ему отказать. И при этом парадоксальным образом мама продолжала любить папу. Вернее, того отца, который ухаживал за ней до свадьбы, его образ, эфемерный и давно исчезнувший.

Когда отец не приходил домой, лицо мамы расплывалось от слез, отчего оно становилась некрасивым. Гладкая бела кожа покрывалась буграми, опухала, будто тесто на сдобную булку замесили, да так и оставили. В такие ночи моя душа горела от сложной смеси чувств: я радовался, что отец не пришел и не мучает нас, но глядя на страдающую маму, винил себя за это. Только с Таней и Эриком я мог забыть страдания семьи и просто чувствовать на своей коже солнце, под ногами – пыльную землю и траву, мог дать волю воображению и представлять, что я уже на Луне. Это было лучшее лето моей жизни.

 

 

Ватая, загадочный японский мальчик, и на японца-то не походил. Глаза серые, волосы, хоть и черные, вьются, как у многих русских. Правда, кожа немного более смуглая, да глаза чуть раскосые. Но мало ли таких на Дальнем Востоке? Если бы его звали не Ватая, а, скажем, Сережа или Паша, никто бы и не догадался, что он японец. Он знал уйму всего того, о чем раньше я и не догадывалась. Про пузырь очень горячей лавы, переезд на Марс, переправку воды из океанов на Луну, и про то, что наши дети точно будут марсианами. Еще от него я впервые услышала о глобальной перестройке промышленности. Если до открытия пузыря лавы люди бросали все силы на удовлетворение только собственных нужд, то теперь – на переселение. Металл был отдан на постройку космических кораблей, вся наука и промышленность работала на топливо и заготовку материалов для переселения. Аграрии («вот странно, японец Ватая знает это слово, а я нет» - подумала я тогда) бросают силы на заготовку еды на первые годы, пока мы не наладим свое производство и не построим новую биосферу.

Я как будто впервые смотрела на мир вокруг. Раньше я принимала его таким, какой он есть, но теперь я начала понимать взаимосвязи и причины того, что я вижу. Теперь я знала, почему все двери сделаны из тонкого картона, а не из железа, как раньше. Я понимала, почему у нас на всю еду лимит. Знала, почему мои игрушки минимум мамины, а то и бабушкины и почему так много людей вокруг куда-то все время уезжают.

Конечно, у такого мира была и обратная сторона. Когда ресурсы богатых стран перенаправились на новую цель, сил помогать бедным государствам просто не осталось. И они рухнули, коллапсировали сами в себя, как черные дыры. Население Африки сократилось вдвое через десять лет после начала программы переселения: войны, СПИД, нехватка питьевой воды и голод сделали свое дело. Южная Америка утонула в крови, так как созданные революциями страны развалились без сдерживающей помощи более могущественных соседей, восстание шло за восстанием, очень суровое их подавление не помогало. Пустынные и бедные районы Индии, Ирана, Ирака, Сирии исчезли из истории Земли: не стало помощи, и люди вымирали от голода целыми племенами. Беженцы хлынули как цунами в более благополучные страны, но те ограничивали собственное население и помочь никому не могли. Мировая политика рухнула: все стояли сами за себя. Даже в благополучных странах повсюду возникали культы отрицания, собирались митинги, на которых люди требовали вернуть им прежние права и прошлую жизнь, а ситуацию объявляли заговором кучки ученых против народа. Как ни странно, за ученых вступилась католическая церковь. Папа Римский объявил, что все ценности и деньги католической церкви отдает на программу переселения и призывал католиков всего мира сделать так же. Благодаря его действиям культура человечества продолжила существовать и после глобальной катастрофы: корабли Ватикана вывозили картины и книги, эскизы и чертежи зданий, а ученые, нанятые на деньги Папы, фотографировали и сохраняли так много культурных и природных мест, как только могли. К сожалению, сам Папа не успел сесть на эвакуационный корабль и погиб.

Мой отец отправлял воду на Луну, поэтому мы с мамой очень рано прошли отбор в лунную программу. Сила тяжести там в шесть раз меньше, а человечество какое-то время перед переездом на Марс проведет именно на Луне. Ученые исследовали, как человеческий организм отреагирует на принципиально иные условия жизни. В лунную программу выбирали людей всех возрастов, разного веса, здоровых и больных, чтобы понять, кто выдержит путешествие, а кто нет, и что надо сделать, чтобы выжило как можно больше. Наш отлет прошел по плану в конце августа. Мне было жаль, что такое прекрасное лето кончается. Мне нравилось бегать по двору в поисках лунных шахт, нравилось прятаться от страшного «шара лавы». Я перестала так нещадно лупить Эрика, Ватая так удивленно смотрел на нашу возню, что мне становилось стыдно. Лето было чудесным – солнечным и не слишком жарким, но Ватая редко выходил на улицу. Он рассказывал, что отец не очень одобряет нашу дружбу. Когда он все-таки выходил, мы с Эриком особенно ценили такие мгновения, это была наша тайна. Мне казалось, лето будет длиться вечно. Когда мама сказала «Собирайся, послезавтра мы улетаем на Луну», оно внезапно кончилось. Я давно знала, что 27 августа мы должны сесть на корабль и улететь, но знание было умозрительным. Полет будет когда-то, не сейчас, потом. И даже 25 августа утром наш отъезд был эфемерным будущим, невообразимо далеким «потом». Но уже вечером это стало неотвратимой реальностью. Мама устроила пир для всех соседей, разрешила пригласить и Эрика с Ватаей. Я думала, что Ватая и не придет: в тот день его отец остался дома. Но он пришел. Особенно отчаянно играл во все подряд, каждые три минуты обнимал меня, а в конце подарил свою книжку с динозаврами.

- Ты что, мы всего лишь на год! – смеялась я.

- Я помню, ты говорила, - отвечал он и улыбался.

Но от этой улыбки становилось не по себе, и я тут же придумывала новую игру. После одного эпизода он сказал:

- Спасибо, Таня, но мне надо идти домой. Пока.

И мы остались с Эриком вдвоем. Соседки до позднего вечера разговаривали с мамой обо всем на свете, та обещала написать с Луны письмо. С собой мы взяли немного: в лунных модулях нет ветра и дождя, грязи и палящего солнца. Я продолжу учиться, маме уже нашли занятие. Время от времени мы будем проходить физические тесты и сдавать медицинские анализы, чтобы ученые лучше поняли, как обустроить лунный и марсианский быт.

Перед полетом мы сутки ничего не ели – и только. От перегрузок я вырубилась, очнулась уже на подлете к Луне. Нам с мамой дали просторный модуль под поверхностью в русском секторе. Все было непривычным: и встроенные шкафы, и металлические стены, и еда в столовой. Я воспринимала это скорее как игру. Все же не навсегда, меня ждет родной двор и Эрик с Ватаей.

Луна была более космополитичной, чем Земля: сектор русских соседствовал с сектором Китая и никакие блок-посты не препятствовали передвижению. Сквозь Китай можно было попасть в США, оттуда – в европейские модули и так до конца. Правда, ничего нельзя было купить или продать в чужом секторе. Но голодного человека не спрашивая кормили в ближайшей столовой. Проделывать такое регулярно не получалось: если ты ел в одной и той же не своей столовой больше трех дней подряд, повара начинали ворчать. Но и в русском секторе в общей столовой иногда мелькали восточные или чернокожие люди.

На Луне нас с мамой тут же очень странно одели: нацепили утяжелители на руки, ноги и живот, так что терялось преимущество низкого лунного тяготения. Я больше не могла прыгать на шесть метров вверх и бегать, как в зале прибытия, а ходила, как на Земле.

- Скучно, мама! – ныла я.

Взрыв Земли я видела из окна школьной обсерватории. новости с Земли В сентябре приобрели тревожную окраску. Купол над Антарктидой растет, трещины развиваются с огромной скоростью. Пузырь рвется наружу. Время взрыва Земли назначили не через пятьдесят, а через пять лет. Мама волновалась за папу, за войны, вспыхнувшие с новой силой, за беззаконие и насилие, которое творилось «внизу». А я – за краски, которые не взяла с собой и за соседскую собачку Соню. Всех домашних животных оставили на умирающей планете.

Один за другим прибывали корабли с учеными, инженерами и другими специалистами, которые могли ускорить эмиграцию на Марс. За месяц на Луне стало заметно более людно. Огромные марсианские корабли и новые туннели для беженцев строились круглосуточно. А спустя две недели после первых тревожных сообщений проснулись вулканы. Все вулканы Земли выплюнули лаву, пепел, газы, целые острова покрывались безжизненной коркой. Те, кто выживал после выброса, умирали от отравления газом. Кто выживал после этого, умирал от голода: закрылись все границы, беженцев не принимала ни одна страна мира. Атмосфера потемнела, пелена пепла затянула поверхность. С тех пор с Земли прибывали только корабли с подростками.

Она взорвалась 15 октября. И я видела это из окна школьной обсерватории на Луне. В это время именно наша сторона была обращена на Землю. Сначала желто-серые облака, которые затянули поверхность, завихрились очень-очень быстро. Потом в районе Антарктиды над поверхностью стал расти купол черного дыма, который прорезали неровные куски планеты размером с Австралию. На моих глазах расцветал огненный цветок: темная кора лепестков и раскаленное ядро в сердцевине. Этот момент обнажил эфемерность и непрочность поверхности, на которой существовала жизнь. Самые глубокие пещеры и самые высокие горы представляли собой не более чем пленку над клокочущим раскаленным шаром планеты. Через десять секунд «лепестки» отвалились. Весь оставшийся шар как-то разом перекосило, смяло и раскололо на несколько огромных кусков. Сначала куски еще были несколько минут вместе, но потом по всему телу этой массы прошла судорога, и они плавно стали отдаляться друг от друга. И когда расстояние между ними увеличивалось, каждая гигантская глыба раскалывалась на более мелкие осколки, потом на еще более мелкие, пока вместо планеты не осталась куча мусора. Наш класс, 50 детей, прилип к окнам. Вообще, мы должны были изучать географию. А что, очень удобно – смотришь в окно и видишь, что посреди Африки пустыня Сахара. Но в тот момент мы случайно подсмотрели историю. Вернее, начало конца истории людей. Учительница, как и мы, смотрела в окно. В ее блестящих карих глазах отражалось зарево космического взрыва. Потом она подозрительно медленно развернулась лицом к партам, как будто мы не сгрудились все у панорамного окна, а сидели на привычных местах, и произнесла замедленным тихим голосом:

- Теперь вы все можете идти по домам, урок окончен.

Она так же медленно развернулась к двери и, шаркая свинцовыми утяжелителями в подошвах, вышла.

Не все дети попали в исследовательскую программу вместе с родителями, некоторые жили в специальных детских секциях. Моя мама работала в одной из таких, и я побрела вместе с одноклассницами туда – к маме. Через три дня мне исполнилось десять.

Именно в тот день начали прибывать корабли с последними уцелевшими.

 

 

Наше лето закончилось с отъездом Тани. И я, и Ватая остались жить в том же доме, но после прощального вечера Ватая перестал выходить из квартиры. Когда я стучал в их дверь, ее или не открывали вовсе, или открывала очень красивая, но забитая мама Ватаи тетя Света. Она извиняющимся голосом говорила, что его нет дома, и умоляюще улыбалась, чтобы я уходил. Хотя я точно знал: был. Иногда я видел, как они втроем садятся в темно-желтое такси и едут куда-то все вместе. Обычно это была суббота, но иногда и воскресенье тоже. Отец Ватаи перестал приходить домой слишком поздно, но, видимо, жизнь моего друга сильно осложнилась. Он и до того боялся слишком громко крикнуть, одергивал себя и нас, если мы особенно давали волю фантазиям. А теперь он оказался и вовсе под замком.

Однажды утром я уже гулял и видел, что тетя Света садится в такси как-то скованно, как будто лишнее движение или не туда брошенный взгляд приведут к ужасным последствиям. Ватая, как обычно, выходил из подъезда молча и глядя в землю, очень быстро открыл заднюю дверь и садился. За ним садилась на заднее сидение мама, а отец всегда занимал место рядом с водителем. Возвращались они часа через четыре, доставали из багажника сумки с продуктами. Все сумки всегда несла тетя Света. Они с Ватаей мгновенно заходили в подъезд, а отец иногда оставался выкурить сигарету и поболтать с водителем такси, и всегда по-японски.

Мне было жаль наших веселых встреч. Я очень хотел заговорить с Ватаей, спросить у него, что случилось, узнать, когда он снова выйдет погулять. Но у меня не было на это даже малейшей возможности: он не шел на контакт. Я тогда не очень понимал, что происходит, и думал, что ему нравилось дружить с Таней, а со мной дружить он не хочет, поэтому и не говорит ничего.

«Ну и оставайся один, задавака поганый! Все равно в школе встретимся!» - думал я про себя.

Первого сентября я, как и всегда, пошел в школу, но Ватаю там не встретил. А в ближайшей округе больше школ и не было. Так или иначе, общение наше прекратилось. Я немного скучал по Тане, но она же вернется через год, так что чего голову ломать. Надо отвыкать при выходе из подъезда быть очень внимательным, я больше не получу пинок или удар в плечо от Тани. В середине сентября все взрослые помрачнели, собирались в кучки на углах улиц и что-то все время обсуждали. Пузырь под Антарктидой приближается к поверхности слишком быстро, это я узнал от отца. Двадцатого сентября он прибежал с работы очень рано, я только закончил обедать. Он побросал в большую сумку пакеты крупы, консервы, только что полученные по талонам на весь месяц и схватил меня за руку.

- Эрик, ты должен сейчас же идти со мной. Одевайся.

- Но, папа, я еще не доделала математику!

- Ты доучишь ее в другом месте.

- Папа, куда мы? Я не хочу никуда идти!

- Эрик Улов, я редко тебе приказываю, но сегодня ты должен слушаться.

Тон его голоса убедил меня. Я послушно встал, натянул уличные штаны и рубашку, оглядел комнату.

- Хорошо, но скажи, куда мы поедем? Что взять с собой? – я смутно уловил, что еду надолго и сообразил, что помимо крупы и консервов мне может понадобиться что-то еще.

Папа прошелся взглядом по комнате, добавил в сумку пару трусов и маек. Он схватил их из верхнего ящика, не разбирая покидал поверх запасов еды и закрыл сумку. Когда мы выходили из квартиры, папа забыл закрыть за собой дверь. Она жалобно скрипнула на петлях из плохой стали, но папа даже не обернулся. Выходя из подъезда, я чувствовал, как реальность плавится вокруг меня, я цеплялся за нее, но она ускользала. Мимо проплыли стены с облупившейся синей краской, ободранные перила лестницы, голые бетонные ступени. Я видел все вокруг в последний раз в жизни, и это ощущение только усилилось, когда мы вышли на улицу. Я запоминал длинные тени от ржавых качелей, и выцветшие былинки на пыльной земле, и свет солнца, неровно отражающийся в стеклах домов. Когда мы выходили из подъезда, из такси выходило семейство Ватаи. Вопреки здравому смыслу, я рванул к другу. Меня не волновало, что рядом стоит его суперстрогий отец, что его мама отшатнулась от меня в ужасе. Я схватил руку Ватаи и заорал:

- Ватая, я уезжаю! Навсегда, понимаешь? Скажи мне хоть что-то! Посмотри на меня! Мы же друзья! Ты, я и Таня! Ты хоть знаешь, что такое друзья?

Но Ватая только вырывал свою руку из моей и все ниже опускал голову. Мне показалось, сейчас он расплачется. Его отец отошел от секундного шока моего вторжения и грозно надвинулся на меня. Я отпустил руку Ватаи и сказал.

- Ну и ладно. Я ведь просто хотел сказать «пока».

Когда я уже разворачивался, чтобы вернуться к отцу, то услышал еле различимое «пока». Или мне показалось, что услышал. Позже я убедил себя, что придумал этот ответ Ватаи и на самом деле он ничего мне не сказал.

В тот день отец посадил меня на корабль до Луны. Он отвез меня на незнакомой машине на стартовое поле. Когда мы уже прощались в зале отбытия, я спохватился:

- А как же вы с мамой? А мама знает, что я на корабль сажусь? Я же ее не поцеловал даже на прощание.

- Эрик, - как-то странно посмотрел на меня папа, - это она и устроила тебя на этот корабль. Она знает, что ты здесь. Мы с мамой приедем попозже, надо устроить еще все здесь. Очень тебя прошу, не выпускай сумку из рук. Пожалуйста, не потеряй ее.

Его растерянные, полные надежды и горечи глаза я помню до сих пор. Иногда я корю себя за то, что не запомнил, во что он был одет, какого цвета на нем были ботинки, сколько седых волос покрывало его не старую еще голову. Но я помню только глаза. А последние воспоминания о маме вообще о том, как она мне яичницу перед школой жарит. И зажаренный до белесой желтизны желток я помню гораздо лучше, чем мамины глаза.

Я еле-еле прошел возрастной ценз. Отец заверил проверяющего документы, что я очень сообразительный мальчик, быстро учусь и у меня с собой есть еда. В корабле были только дети и подростки от 9 до 19 лет. Детей младше и взрослых не брали с собой. Корабль летел по какой-то сокращенной орбите, так что прибыли мы быстро, но почти весь путь нас давили перегрузки. Еле живых нас высадили, буквально вытряхнули на Луну, корабль заправили, и он вернулся на землю за новой партией подростков.

В сортировочном пункте творилось нечто невообразимое. Множество мальчишек и девчонок, все растеряны, кому-то плохо от тяжелого пути, в воздухе стоит тяжелый запах немытых тел, страха и паники. И только двое смертельно уставших взрослых, которые даже не пытаются организовать эту толпу. Нас выпускали в четыре тоннеля. В зависимости от страны, гражданами которой мы являлись, каждый шел в одну из секций. Как и просил меня папа, сумку из рук я не выпускал.

- Имя? – спросил проверяющий взрослый, когда очередь наконец дошла до меня.

- Эрик Улов.

Вероятно, от усталости и неразберихи я сделал в своей совершенно русской фамилии ударение на первый слог. А от усталости и неразберихи проверяющий услышал что я «Эрик Олаф». И записал меня в… шведскую секцию. Если бы я был, скажем, Сергей Улов, то мужчина переспросил бы меня, и выяснил, что я русский. Но я был Эрик. А Эрик Олаф точно швед. Не очень соображая, что происходит, я принял печать «Швеция» и потопал в нужный тоннель. Система подземных тоннелей очень большая, все сектора сообщаются друг с другом. Чтобы добраться до Швеции, мне потребовалось пройти сквозь Россию, Англию, Францию и Филиппины. Везде на границе у меня спрашивали документы, видели Швецию и просили пройти дальше. В секторе России я много раз заговаривал со встреченными взрослыми, пытался доказать, что я русский и мне надо здесь остаться, а то мама с папой меня просто не найдут. Но все взрослые или молча отворачивались, или говорили «это не ко мне, иди дальше, мальчик». Мне все время казалось, я вот-вот встречу знакомое лицо, может быть, даже Таню, и ее мама мне поможет, и все выяснится как нельзя лучше. Я даже поел в столовой в русском секторе. Но повар предупредил, что раз у меня штамп Швеции, то больше трех раз я здесь поесть не смогу. Тогда я решил идти в Швецию, а там уже всем все рассказать. Уж шведы-то меня точно покормят? За тот день я так и не дошел до пункта назначения и ночевал в какой-то темной тесной каморке, которую отвели мне в секции Филиппин.

Когда я, измотанный и ничего не понимающий, наконец добрался до своей цели, шведы очень удивились моему прибытию.

- Эрик Улав? – спрашивал меня один высокий широкоплечий парень, который чуть-чуть говорил по-русски.

- УлОв, - делал я правильное ударение.

- Улав, - кивнул он.

А я больше не мог сдерживаться и разревелся как девчонка, как Таня, когда я ее задевал. Я понимал, что плакать при взрослых чужих людях неправильно, неприлично, но не мог остановить слезы – они предательски текли и текли, сопровождаясь совершенно неприличными всхлипами и вздохами. Но вместо ожидаемого порицания я получил сочувствие: парень присел на корточки и обнял меня. Я еще долго рыдал в его плечо, а он гладил меня по спине своей ручищей. Кажется, он плакал вместе со мной. С тех пор я считал его своим старшим братом. Его звали Ульрик. Когда я успокоился, он отвел меня в ванную, потом в столовую и нашел мне место в подземной капсуле.

Шведы мне объяснили, что сейчас вокруг неразбериха, мое решение идти в их секцию им понравилось. У них есть еда, жилье, школа, и еще одному Эрику тут точно место найдется.

Когда проснулись вулканы, я попытался вернуться в русский сектор, мне срочно надо было связаться с родителями. Шведы нервничали, ходили по секции бледные и молчаливые. Их родные и близкие тоже остались там, под пепельной пеленой. Когда я пристал с просьбой позвонить родителям, они терпеливо объяснили, что из-за плотной завесы в земной атмосфере радиосвязь очень затруднена. Все каналы направлены на сопровождение кораблей и вывоз как можно большего количества людей с поверхности умирающей планеты. Если мои родители приедут, шведский сектор с радостью отпустит меня или примет их у себя – но не раньше.

- Эрик, нас ждут очень непростые недели, - тихо закончил Ульрик. – Твоя помощь пригодится и здесь.

Я перестал теребить окружающих своим желанием вернуться в русский сектор и научился скрывать тревогу. Что еще мне оставалось?

Я видел взрыв Земли из мастерской. Меня, еще не совсем понимающего, что происходит, отправили изучать шведский язык и помогать в машинной мастерской. На Луне было предостаточно механизмов, и все они периодически ломались. Швеция была первой страной, помимо Ватикана, которая сделала одну свою секцию НАД поверхностью Луны, и моя мастерская располагалась как раз у самой стеклянной стены. Стена вся состояла из железных шестиугольников и пятиугольников, соединенных как соты. Промежутки заполняло не стекло, но тогда я еще ничего не знал о других прозрачных материалах и воспринимал эту стену как стеклянную. Один из моих учителей показывал мне, как соединяются шестерни, когда все побежали к внешней стене купола.

- Эрик, kom med mig, - закричал он, что означало «пойдем со мной». Эту фразу я уже выучил, потому что за последние две недели слышал ее чаще всего.

Я подбежал к окну и увидел взрыв. Земли больше не было. Мамы с папой тоже. Я остался один. В чужом месте, за сотни тысяч километров от дома. Да и дома никакого тоже больше не было. Родной двор превратился в гору космического мусора. Я познал страшную неотвратимость слова «никогда». Сначала стояла тишина, потом все в голос зарыдали – и седовласые старцы, и маленькие дети. Человечество оплакивало свою участь, и никто не стеснялся слез. А потом наступила другая жизнь.