2015-01-30
3047
Пьер Нора
До самого конца 1980-х годов методологическое осмысление истории считалось во Франции бесполезным. Некоторые, например, Ш.-О. Карбонель, Ф. Досс, Ф.Артог, О.Демулен проявляли интерес к истории истории, но при этом оставляли осмысление проблем эпистемологии философам (Р. Арон, П. Рикёр). Показательно, что инициатива создания тех немногих обобщающих работ, которые вышли из печати в последнее время, исходила из-за рубежа. «История и память» Жака Ле Гоффа сначала вышла на итальянском языке, учебник Э. Карра – на английском, книга А.-И. Марру появилась в Бельгии. Исключение – совместная работа Ж. Ле Гоффа и П. Нора и незаконченная работа Марка Блока.[1]
Carbonell Ch.-O., Livet G. Au berceau des «Annales»: Actes du colloque de Strasbourg (11 – 13 octobre 1979). Toulouse: Presses de l’IEP, 1983.
Carbonell Ch.-O. Histoire et Historiens, une mutation ideologique des historiens fransaise 1865 – 1885. Toulouse: Privat, 1976.
Dosse F. L’Histoire en miettes: Des «Annales» a la «nouvelle histoire». Paris: La Dйcouvert, 1987.
Dosse F. L’empire du sense. L’humanisation des sciences humaines. Paris: La Dйcouvert, 1995.
Dumoulin O. Profession historien, 1919 – 1939, un mйtier en crise: thиse de l’EHESS (A. Bourgiиre), 1983.
Le Goff J. Histoire et Mйmoire. Paris: Gallimard, 1977.
Le Goff J.,Nora P. Faire de l’histoire. I: Nouveaux Problemes; II: Nouvelles Approches; III: Nouveaux Objets. Paris: Gallimard, 1974.
Carr E.H. Qu’est-ce que l’histoire? Paris: La Dйcouvert, 1988. (1-е издание на английском языке – 1961 год).
Hartog F. Le XIX-e Siècle et L’Histoire. Le cas Fustel de Coulange. Paris: PUF, 1988.
Bloch M. Apologie pour l’histoire ou métier d’historien. Paris: Armand Colin, 1949.
Вожди «Анналов» – Ф. Бродель, Э.Ле Руа Ладюри, Ф. Фюре и П. Шоню – умножили число сборников статей и осуществили издание коллективных трудов, таких как совместная работа Ж. Ле Гоффа и П. Нора, но только Марк Блок в своей незаконченной «Апологии истории» сделал попытку объяснить, что же представляет собой ремесло историка.
Это не случайно, ибо здесь просматривается вполне сознательная позиция. Дело в том, что до 90-х годов французские историки уделяли мало внимания теоретическим вопросам. Так Л. Февр считал «философствование» тяжким «преступлением» для историка-профессионала.[2]
Поль Рикёр, который усердно поддерживал тесные отношения с французскими историками, но не считал нужным с ними особо церемонится, с некоторым злорадством приводит в этой связи высказывание П. Шоню: «Эпистемология – это поползновение, которое надо решительно пресекать [...] В крайнем случае, этому ещё могли бы посвятить себя некоторые из лидеров научных школ (которыми мы ни в коем случае не являемся и на звание которых ни в коем случае не претендуем) для того, чтобы лучше предохранять неутомимых тружеников постоянно развивающегося познания (единственное звание, на которое мы претендуем) от опасных искушений этой разлагающей моральный дух Капуи».[3]
Большинство французских историков не утруждало себя определением интерпретационных схем и используемых понятий в начале научного сочинения, в то время как их немецкие коллеги считали бы себя очень обязанными это сделать. Положение начало меняться только после 1989 года, когда журнал «Анналы» отмечал 60-летие со дня основания. С этого времени публикации на тему методологии и теории исторических следований стали постоянными. Публикации на эту тему возобновились как на страницах таких старых журналов, как «Revue de synthèse», так и более молодых – типа «Genèses».[4]
Правда и то, что изменилась историографическая конъюнктура. Комплекс полноценности, свойственный французским историкам, которые гордятся тем, что, принадлежат так или иначе к той самой Школе «Анналов», чьи выдающиеся заслуги чтят историки всего мира, стал не просто раздражающим – необоснованным. Французская историография раскололась, и её былая уверенность трещит под напором новых фактов. Так стремление к обобщению отныне кажется иллюзорным и обречённым на провал; наступило время микроистории, монографий, посвящённых темам, перечень тем которых можно было бы продолжать бесконечно. С другой стороны, научные претензии, объединявшие, несмотря на разногласия, Сеньобоса и Симиана, колеблются под ударами субъективизма, сближающего историю с литературой; вселенная представлений всё больше дисквалифицирует вселенную фактов. Наконец, попытка унификации, предпринятая Броделем и поборниками тотальной истории, в рамках которой обобщались достижения всех других социальных наук, обернулись кризисом доверия: в результате заимствования из экономики, социологии, этнологии, лингвистики их вопросов, их понятий и их методов история переживает сегодня кризис идентичности, требующий серьёзного осмысления.[5]
Прав Ф. Досс: история как наука «разбилась» на осколки, «раскрошилась».[6]
«Ни один историк сегодня не может освободить себя от необходимости сопоставить свои представления о собственной деятельности с тем, что он фактически делает». [7]
Нет Истории sub specie aeternitatis («подобной вечности»), чьи письмена оставались бы неизменными, проходя сквозь горнило времени, но есть разнообразная продукция, которую люди, живущие в данную эпоху, договариваются считать историей. Это значит, что прежде чем стать научной дисциплиной, каковой она себя считает и каковой она до определённой степени действительно является, история есть социальная практика.[8]
Историк как таковой может состояться лишь при условии признания со стороны публики, и со стороны себе подобных. Историографический дискурс историков сам относится к истории, в которой социальное и культурное неразделимо. То, что историки такой-то эпохи или такой-то школы говорят о своей дисциплине, требует двойного анализа – первичный должен быть направлен на выявление концепции истории, заключённый в их текстах; более глубокий анализ с привлечением контекста, позволит расшифровать их методологический дискурс и вскрыть вытекающие из него последствия.[9]
Эпистемология истории сама отчасти является историей. Изменение исторического опыта приводит к пересмотру того, что произошло. Особенно очевидно это на переломных рубежах развития человечества. Марксизм – порождение общественного переворота связанного с началом промышленной революции. Школа «Анналов» – ответ на вызов марксизма, попытка создать иную концепцию, не сводящую всё разнообразие общественного развития с смене способов производства. Кризис этого направления связан с новым изменением в жизни общества. Переход к информационным технологиям показал значение не только традиционных объективных факторов общественного развития, но и накопления информации самим обществом, изменения способов самого мышления в процессе эволюции человечества. Современный период – время, когда на первое место по влиянию на исторические изменения выходят факторы связанные не столько с естественной, сколько с искусственной средой обитания. Именно этим порожден интерес к проблеме субъективного в истории и проблеме восприятия (феноменология и герменевтика).
История сама по себе – фундамент, на котором строят свои рассуждения политологи, социологи, экономисты и представители других социальных наук. Друга сторона этого явления заключается в том, что, будучи фундаментальной, академической дисциплиной история может использоваться как средство социализации (в социологическом и политологическом значении этого термина).
Французы относятся к тому типу культуры, где с помощью истории «народ устанавливает свою идентичность». Через изучение истории достигается формирование национального самосознания.[10] Это видно по системе образования: в средней школе история стала обязательной дисциплиной с 1818 года, в начальной – фактически с 1880 года. После поражения во франко-прусской войне и с приходом к власти республиканцев начинает складываться научное преподавание истории и начинает формироваться научное сообщество историков, которое можно назвать «профессиональным».[11] В это время история отделяется от филологии, престаёт быть вспомогательным методом для изучения классических текстов при изучении латыни или древнегреческого языка. Учебные программы того времени отражают актуальные общественные проблемы конца XIX века: развитие колониальной торговли и влияние её на изменения общества; промышленная революция и изменение связей между народами; роль правительства в решении социальных проблем; опасности, возникающие в связи с развитием промышленной цивилизации для состояния морали и нравов.[12]
Становление исторической науки непосредственно связано с процессом становления университетского образования во Франции. Примером было создание университетской науки в Германии. До 19 века наука была уделом любителей, только после реформ Берлинского университета под руководством знаменитого естествоиспытателя В.Гумбольдта появился новый тип ученого: исследователя – профессионала, а университеты стали одновременно базой для проведения исследований и местом подготовки научных кадров. Действительно с появлением новой модели образования связана индустриальная революция коренным образом преобразившая весь мир.[13]
Преподавание истории как средства обеспечивающего становление гражданского общества стало неизбежным в связи с тем, что все прежние инструменты политической социализации прекратили своё существование и не могли быть использованы после всех революций, перестроивших французское общество в XIX веке: они либо исчезли, либо были просто не пригодны для этих целей. Антуан Про ссылается на постановление правительства Франции от 12 августа 1880 года: «История Франции, в частности, должна выявлять пути развития тех общественных институтов, из которых вышло современное общество; она должна воспитывать уважение и приверженность тем принципам, на которых построено это общество».[14]
Университетская наука формировалась на базе исторических произведений Гизо, Мишле, Кине, Ренана и Тэна, походивших на философские трактаты или на то, что сегодня называют политологическими исследованиями, как, например, работа Токвиля, вращающаяся вокруг одного вопроса: какую роль сыграла Французская революция 1789 года в дальнейшем развитии Франции. Решался основной вопрос, довлевший над обществом того времени; он сводился к конфликту между старым порядком и тем, что тогда называлось гражданским обществом, то есть обществом без короля и без бога. Французское общество через историю «себя поняло и осмыслило». Поэтому «национальное самосознание французов зиждется на истории».[15]
Сеньобос говорил по этому поводу: «Историческое образование является частью общей культуры, потому что оно позволяет учащемуся понять общество, где он будет жить, и делает его способным принимать участие в общественной жизни».[16]
В начале XX начинается пересмотр прежних воззрений. Опыт, накопленный к этому времени показал, что преподавание идеологизированной истории весьма неэффективно. Больше половины учащихся с трудом воспроизводили тот объём фактов, который был заложен в учебных программах. Тем более, что после первой мировой войны общее недовольство буржуазной системой ценностей прошлого века приводило к отторжению идеологических штампов, навязываемых государством. Формирующееся гражданское общество тяготеет к повышению роли личностного начала, к освобождению личности и раскрытию её творческого потенциала. Именно в этих условиях стали возникать такие философские течения как персонализм.
Персонализм – ответ на тенденцию развития общественного сознания, в эпоху, когда свободнее творчество личности становится производительной силой. Требование свободы личности стало краеугольным камнем многих философских учений XX века. Центральным положением персонализма было утверждение, что суть истории – это существование свободных творческих личностей, что история предполагает наличие в своих структурах принципа непредсказуемости, а это в свою очередь «ограждает от жёсткой систематизации».[17]
Персоналисты пришли к выводу о том, что всемирная история свидетельствует о возникновении творческой личности в результате борьбы двух противоположных тенденций: постоянной тенденции к деперсонализации, отведения жизненных потоков в безопасные зоны и движения к персонализации, отдельных бросков к вершине, открывающих путь массовому восхождению.[18] Личность, по их мнению, нельзя рассматривать как объект. Личность обособляется от природы. Человек – единственный, кто природу преобразует. И сколько бы жёстких детерминизмов не воздействовало бы на него, каждый новый из них, открываемый учёными, вводит вместе с тем в нашу жизнь ещё одну степень свободы. Поэтому понятие закономерности применимо лишь к материальным явлениям.[19] Материальное не может стать внутренним содержанием сознания (именно это Маркс и Энгельс называли материализмом). Мы можем говорить об объекте, тем более о мире, только по отношению к воспринимающему их сознанию. Сводить материю к совокупности отношений – значит говорить ни о чём. Согласие с реальным – первое условие любого творчества. Но согласие – лишь первый шаг. Сверх меры приспосабливаться к вещам – значит попадать к ним в рабство. Человек, сведённый к своей производственной или социальной функции, – всего лишь винтик в системе. Будущее не наступит автоматически, будущее зависит от личного выбор каждого из нас.[20]
Таким образом, персонализм ушёл от уже сложившихся к началу XX века во французском обществоведении представлений о возможности с помощью статистики выводить социальные законы: противопоставил себя позитивизму и теории Эмиля Дюркгейма (кстати, представители школы «Анналов» постоянно указывали на связь своих идей с концепциями Дюркгейма; «анналисты» находились в состоянии постоянной конкурентной борьбы с социологической школой Дюркгейма за право считаться главной дисциплиной изучающей общество). Если деятельность личности преимущественно зависит от субъективного восприятия ею реальности, то изучать личность лучше не с онтологических, а гносеологических позиций. Вот почему у многих, в том числе и у Поля Рикёра живой интерес вызывали новые исследования в области психологии восприятия (особенно концепция «описательной психологии» В. Дильтея) и работы по феноменологии Гуссерля.
В системе образования это выразилось в установке на отказ от учебных программ в пользу педагогического творчества. История рассматривалась с 1969 года как средство интеллектуального развития. Активно в этот процесс включились историки школы «Анналов». Новаторское течение, рождённое 1968 годом, подразумевало отход от классических канонов: предлагалось внедрять в школах модную в то время междисциплинарность.[21] Однако повальное увлечение проблемным методом обучения привело к тем же результатам, которые постигли всю школу «Анналов»: нарушение хронологического принципа изложения материала, исчезновение из истории события как основы исторического процесса и личности как творческой составляющей истории общества. Поэтому с 1983 года произошёл возврат к традиционной системе преподавания истории.
После второй мировой войны лидером развития нового взгляда на философию истории во Франции был, выдающийся представитель неотомизма, М. Мерло-Понти.[22] Он отверг альтернативы классической философии: человек, как он существует, не является ни чистым «в-себе», ни чистым «для-себя». Разрешение проблемы в «конечном», то есть незавершённом и временном синтезе. Синтез имеет место повседневно в человеке, который предстаёт, как «продукт-производитель», как точка, в которой необходимость может обернуться свободой. Из этого положения родилось представление о том, что феноменология в этой версии могла бы стать проектом описания истории, человеческого существования, как оно переживается, то есть смесь «продукт-производитель», «активный-пассивный», «созданный-созидающий»; то есть многоликий субъект-объект.[23] Поведение не является реакцией на stimulus, но ответом, которого требует ситуация.[24]
До 1961 года феноменологическое восприятие времени, считалось ключом к пониманию истории.[25] Ж.-Ф.Лиотар заявил в это время, что феноменологическое восприятие истины кладёт конец вечным истинам и превращает факт истины в дело истории.[26] Однако после смерти Мерло-Понти в 1961 году решающую роль в развитии истории играли представители сторонники структурализма и междисциплинарного подхода к научным исследованиям.
Дело Мерло-Понти было продолжено. Поль Рикёр продолжил исследования с позиций феноменологии. Вопрос: при каком условии познающий субъект может понять тот или иной текст или историю? – он заменил вопросом: что это за существо, бытие которого заключается в понимании?[27]
Постепенно определяется цель его исследований: попытка создания обобщающей концепции человека XX века на основе интеграции результатов самых значительных учений современности – философии жизни, феноменологии, экзистенциализма, персонализма, психоанализа, герменевтики, структурализма, аналитической философии, моральной философии, философии религии. Таким образом, во Франции всегда была альтернатива исторической концепции школы «Анналов», которая пыталась подойти к решению всех исторических проблем с позиций объективизма.
Рикёр стремится преодолеть крайности объективизма и субъективизма, натурализма и антропологизма, сциентизма и антисциентизма. В число проблем, которые он выдвигает в качестве приоритетных, входят такие вопросы, как:
¨ Истина в познании истории.
¨ Объективность и субъективность в истории.
¨ Объективность истории и субъективность историка.
¨ Герменевтика как метод истолкования исторических наук.
¨ Взаимовлияние истории философии и социологии знания.
¨ История философии и историчность.
¨ Христианство и смысл истории. Социус и ближний.
¨ Философия персонализма и проблемы современности: пробуждение личности и общностная педагогика. «Вовлечённость» людей в общественную жизнь, деятельность и истина.
¨ Человек как субъект культурно-исторического творчества, благодаря которому осуществляется связь времён (l’homme capable).
¨ Субъективность восприятия времени.
¨ Вопрос о власти: государство и насилие.
¨ Экономическое предвидение и этический выбор.
¨ Бытие культуры как исторической целостности.
¨ Универсальная цивилизация и национальные культуры.
Идеи Рикёра становятся популярны в последнее время. Главный принцип – «вовлечённость». Культура в своём развитии и есть основа истории, а, следовательно, является основой развития и самой исторической науки. Формирование национальных научных сообществ зависит от их вовлечённости в современную им общественную деятельность, способа рекрутирования научной элиты и многих других факторов. Действительно, все научные концепции тесно связаны с особенностями формирования научных сообществ. Тот же персонализм появился в университетской среде, сформировавшейся к 20-м годам прошлого века. Специфика жизни этих научных сообществ сказалась и на теориях, которые рождались в этой среде. Имеет значение и система рекрутирования научных работников. Во Франции карьера большинства университетских профессоров начиналась с должности преподавателя лицея. Постольку поскольку во Франции историю и географию преподавали одни и те же учителя лицеев, связь между географическими и историческими исследованиями во Франции была заложена системой образования. Интерес к междисциплинарным исследованиям того же Броделя, следовательно, – не результат каких-то отвлечённых чистых исследований, а результат развития французского научного исторического сообщества. С этой точки зрения изучение позитивных и негативных влияний географии на таких историков как Блок, Февр или Бродель могла бы оказаться небезынтересной. [28]
Конечно, истории нужна определённая отстранённость. Но добиться независимости исследований историка от современности просто невозможно Проблематика исторических исследований напрямую зависит от теорий, которые рождаются в процессе осмысления проблем современности. Отсюда и важность теоретических исследований для формирования процесса научных поисков. Создаваемая историей отстраненность – это отстраненность по отношению к самому себе и своим собственным проблемам. История – это знание, но также и работа историка над самим собой. Для того, чтобы достичь полной рассудочности, историк должен прояснить свою ангажированность, свой персональный интерес. Подчёркивание роли субъекта-историка не должно размывать объекты истории, если мы не хотим отказаться от претензии на общественно значимый, а значит основывающийся на доводах дискурс.[29]
Боевой журнал. «Анналы» и история-исследование.
В конце XIX века профессия историка имела в академических сферах двойное превосходство. С одной стороны истории выполняла выдающуюся социальную функцию: именно посредством истории французское общество осмысливало себя. С другой стороны она представляла собой методологическую модель для других дисциплин.
Превосходству истории угрожало появление социологии, вязанное с именем Дюркгейма и началом в 1898 году издания журнала L’année sociologique. Социология претендовала на то, чтобы предложить теорию общества в целом и к тому же на основе более строгих, чем у истории методов. Атака велась Симианом со стороны социологии против Сеньобоса.[30]
Таким образом, возникновение школы «Анналов» связано с вызовом со стороны социологии и той роли, которую играла во Франции историческая наука. Государственная поддержка развития исторической науки сыграла в данном случае решающую роль. Созданная в 1921 году касса научных исследований финансировала выполнение текущих исследовательских работ. Услугами этой кассы в 1929 году пользовался, в частности, Марк Блок. В 1938 году Люсьен Февр получил субсидию на осуществление исследований реестров феодальной земельной собственности. В этих условиях и появляется в 1929 году журнал «Annales d’histoire économique et sociale».[31]
· Carbonell Ch.-O., Livet G. Au berceau des «Annales»: Actes du colloque de Strasbourg (11 – 13 octobre 1979). Toulouse: Presses de l’IEP, 1983.
· Revel J. Les paradigmes des «Annales» // Annales ESC. 1979. nov. – dec. (выпуск посвящён 50-летию «Анналов»).
· Le Goff J.,Nora P. Faire de l’histoire. I: Nouveaux Problemes; II: Nouvelles Approches; III: Nouveaux Objets. Paris: Gallimard, 1974.
· Bourdé G., Martin H. Les Écoles historique. Paris: Éd. du Seuil, 1983.
К числу противников школы «Annales» относится Куто-Бегари, работа которого «Феномен новой истории» содержит немало ценной информации.
· Coutau-Bégarie H. Le phénomène nouvelle histoire, grandeur et decadence de l’ecole des «Annales». Paris: Economica, 1989. 2-e ed.
Сюда можно добавить следующие работы: Мишель де Серто «Написание истории», Поль Вейн «Как пишут историю», Жак Ле Гофф «История и память», учебник Анри-Ирене Марру «Об историческом познании», учебник Эдварда Карра.
Совершенно необходимо прочесть «Очерки по теории науки» Макса Вебера, а из современных авторов – Р. Козеллека «Прошлое будущее» и «Метаисторию» Хейдена Уайта.[32]
Критическую позицию по отношению к школе «Annales» занимает и Ф. Досс.
· Dosse F. L’Histoire en miettes: Des «Annales» a la «nouvelle histoire». Paris: La Découvert, 1987.
· Dosse F. L’empire du sense. L’humanisation des sciences humaines. Paris: La Découvert, 1995.
«Все французские авторы находятся под влиянием фундаментальных положений диссертации Раймона Арона, но если у вас мало времени, то лучше из философов «прочитать «Время и рассказ» Поля Рикёра. Три тома этой работы – достаточно трудное, но весьма увлекательной чтение. К тому же П. Рикер взял на себя труд серьёзно перечитать историков, что делает его рассуждение ещё более убедительным. По крайней мере, необходимо прочитать вторую часть первого тома «История и рассказ» Это капитальный текст».[33]
Новизна «Annales» заключалась не в новизне метода, а в новых объектах и новых вопросах. И Марк Блок и Люсьен Февр принадлежали к школе Ланглуа и Сеньобоса. Они критиковали узость проблематики и замкнутость исследований, преобладание политической событийной истории. Отсюда упор, который они сделали на изучение проблем социально-экономической истории. В научном плане парадигма «Анналов» привносила в историю совершенно новые возможности понимания исторической действительности: стремление к синтезу, обобщению, означавшее установление связи между различными аспектами той или иной ситуации или проблемы, позволяло понять и целое, и его части. Такая история была богаче, живее, умнее.[34]
С одной стороны «Анналы» обрушились с критикой на господствовавшую концепцию, с другой – начали борьбу за власть, добиваясь для истории привилегированного положения на поле общественных наук. Они представляли концепцию, согласно которой история – место связи всех общественных наук.[35]
После войны при поддержке американцев и Управления высшего образования создаётся VI секция в Практической школе высших исследований. До 1950 года её возглавляет Л. Февр, после 1950 года – Ф. Бродель.[36] В 1971 году стараниями Ф. Броделя она становится Школой высших социальных исследований (EHESS)и занимается исключительно исследовательской работой. Это позволило таким историкам как Ж. Ле Гофф и Ф. Фюре занять стабильное положение вне лицея и университета и всецело посвятить себя исследовательской работе. Данная организация не позволила свернуть исследования во время потрясений 1968 года и выдвинула задачу перенесения центра исследований на изучение истории ментальностей, а затем истории культуры. Это позволило историкам сохранить привилегированное положение своей дисциплины, но одновременно начали отход от основных принципов «глобальной истории», то есть попыток описания истории как системы взаимозависимых структур: экономических, социальных и культурных.[37]
Ответом на вызов лингвистики и этнологии в середине 70-х годов стала книга «Заниматься историей» (Le Goff J.,Nora P. Faire de l’histoire. I: Nouveaux Problemes; II: Nouvelles Approches; III: Nouveaux Objets. Paris: Gallimard, 1974).
Однако именно в 70-е годы наметился отход большей части историков школы «Анналов» от принципов «глобальной истории». Пример такого отхода – книга Э. Ле Руа Ладюри «Монтайю» (1975). От исследования материальных структур он перешёл к исследованию ментальностей в условиях, когда несвязанность временными и пространственными рамками начинает преобладать над соотнесённостью с настоящим. Марк Ферро (бывший секретарь редакции «Анналов») вернулся к политической проблематике. С этого момента становятся возможными все виды истории: беспредельность любознательности историков влечёт за собой раздробление объектов и стилей исследования. Получается «раскрошенная история» по определению Ф. Досса. Теперь школа «Анналов» – это не чёткая научная парадигма, а реальная группа, объединившаяся вокруг учреждения (EHESS и журнал). «Раскрошенная» история означает не конец поляризации влияния, а всего лишь предел её описания научным языком.[38]
Раскол профессии. Поляризация влияния.
После изменений вызванных событиями 1968 года историческая профессия раскалывается на три разных по влиянию полюса.
Университетский остаётся важнейшим и наиболее традиционным. Этот полюс контролирует такие классические журналы как «Revue historique» и «Revue d’histoire moderne et contemporaine». К его исследованиям проявляют интерес такие классические издательства, как Hachette.[39]
Второй полюс представлен EHESS при поддержке CNRS. Здесь представлены все видные представители школы «Анналов». Узкоспециальные работы публикуют в издательстве Mouton, а более популярные – в издательстве Gallimard.Расширению влияния этого полюса способствуют такие проекты, как «Заниматься историей» (1974), словарь «Новая история» (1978).
У третьего полюса нет подобного единства. Он состоит из нескольких крупных учреждений, таких как Французская школа истории Древнего мира и Средних веков и особенно Парижский институт политических исследований современной политической истории. Опираясь на Фонд политических наук, руководимый в течение долгого времени П. Ренувеном, а затем Р. Ремоном этот полюс может противостоять «Анналам» и EHESS. Он располагает собственной прессой, которая долгое время была связана с издательством «Armand Colin», а также имеет тесные отношения с издательством «Seuil», исторические серии которого хорошо известны и также широко раскрыты для всех – достаточно назвать такие из них, как «История сельской Франции», «История городской Франции» или «История частной жизни». Выпуск совместно с основанным при участии в 1979 году Институтом истории современности нового журнала под названием» Двадцатый век, журнал по истории» («Vingtièm siècle, revue d’histoire») существенно укрепил влияние этого полюса.
Между этими тремя полюсами нет непреодолимых границ. Такие факторы как однородность получаемого образования, стабильность на протяжении всего XX века составляющих, а также обычно ранняя специализация, предохраняют профессию от раскола. Но случаются и конфликты, подобные тому, когда М. Винок и издательство «Seuil» решили создать научно-популярный журнал, где публиковались бы статьи, адресованные широкому читателю и написанные лучшими историками. Однако историкам из «Анналов» пришлось смириться и писать для «L’Histoire».[40]
Власть над средствами массовой информации и доступ к широкой публике имеют сегодня профессиональное значение. Ведь реноме историков создаётся не только в лекционных аудиториях, и не только на заседаниях аттестационных комиссий и редколлегий журналов, члены которых блещут эрудицией и понимают друг друга с полуслова. Оно создаётся также в выступлениях перед широкой публикой – в прессе, на телевидении и радио.[41]
Имеют место условия двойного рынка: академического и широкой публики, где ценится, прежде всего, то, что может обеспечить успех у несведущих в данном вопросе людей: масштабность и увлекательность темы, элегантная и обобщенная подача. Фактически же двойной рынок является выражением двойной реальности профессии, специализирующейся на выполнении социальной функции.[42]
Защиты диссертаций и научные конференции являются в первую очередь демонстрацией умения общаться. Причём первые превращаются в простое прославление заслуг соискателя.[43] Научным критериям регулирования профессиональной деятельности не хватает ясности.[44]
История представляет собой не только научную, но и социальную практику. История, которую пишут историки, и теория истории зависят от занимаемого ими места в двойном пространстве: социальном и профессиональном. Любой метод и любой дискурс о методе вынуждены отдавать дань сложившейся ситуации. Они могут к ней сводится, или могут быть попыткой их преодоления.[45]
Факты и историческая критика.
Исторический факт – это не есть нечто сразу данное. Исторический факт – результат исследовательской работы. Этим отличается то, чем занимаются учёные-историки от того, что преподают в школе. Факты создаёт исследователь.
Критический метод.
Факты как доказательства.
Изучение в школе и в университете истории основано на том, что сначала изучаются факты, а потом им даётся объяснение. В научной работе, факт – элемент дискурса (рассуждения) историков. Не случайно поэтому «правила строгого научного рассуждения требуют, чтобы каждое научное рассуждение сопровождалось доказательствами, ссылками на источники или цитатами. Начиная с методической школы и кончая Школой «Анналов», в данном вопросе царит полное единодушие: это общее правило нашей профессии».[46]
По этому поводу Марк Блок писал, что наше общественное мнение, отравленное догмами и мифами, даже когда оно не враждебно просвещению, утратило вкус к контролю. В тот день, «когда мы сперва позаботившись о том, чтобы не отпугнуть его праздным педантизмом, сумеем его убедить, что ценность утверждения надо измерять готовностью автора покорно ждать опровержения, силы разума одержат одну из блистательнейших своих побед. Чтобы её подготовить, и трудятся наши скромные примечания, наши маленькие, мелочные ссылки, над которыми, не понимая их, потешаются нынешние остряки».[47]
Техника критики.
Отличие М.Блока от его учителей, Ланглуа и Сеньобоса в том, что он не ограничивал круг источников письменными документами. В то же время его последователь Жорж Дюби подчёркивал другую сторону их расхождений: историки ходят в архивы за материалом, чтобы затем, «сортируя, прилаживая и подгоняя, строить здание, предварительный план которого уже существует у них в голове».[48]
Сравнительный метод и проверка источников. Внешняя критика позволяет с помощью вспомогательных дисциплин установить подлинность источника. Внутренняя критика основана на поиске внутренних противоречий в самом документе. Марк Блок считал самыми надёжными источниками ненамеренные, невольные свидетельства, которые не предназначались дл того, чтобы нас информировать. Сам он называл их «указаниями, которое прошлое непредумышленно роняет вдоль своего пути».[49] Ими могут быть частная переписка, сугубо личный дневник, счета предприятия, акты записей о бракосочетаниях, декларации о наследовании, а также различные предметы.
Мак Блок считал необходимым ввести в разряд вспомогательных дисциплин лингвистику. Связывал он это с тем, что со временем меняется значение слов. Социальная реальность, обозначаемая словом «буржуазный», далеко не одно и то же для средневекового текса, для романтического манифеста или для трудов Маркса. Поэтому ещё до всякой истории надо было бы поставить историю понятий.[50] Ту же мысль подчёркивал Р. Козеллек в работе «История понятийная и история социальная».[51] В общем виде любой текст закодирован системой представлений, тесно связанной с языком, которым он написан.[52] Донесение чиновника любой эпохи будет отражать то, что он рассчитывает увидеть и то, что он способен воспринять: он пройдёт мимо того, что не укладывается в схему его представлений.
Подлинность документа не говорит о его смысле. Копия документа может быть верной. Пример, который приводит Франсуа Бедарида [53]– история с обращением ФКП к французскому народу от 10 июля 1940 года. В воззвании упоминаются имена министров, назначенных только 13 июля. Кроме того, известно, что вначале руководство ФКП вело переговоры с оккупантами о возобновлении выхода своего ежедневного издания. Следовательно, воззвание было выпущено гораздо позднее, но впоследствии по идеологическим соображениям появился миф о более раннем его происхождении.
Критический дух историка.
Критическая точка зрения не является естественным человеческим проявлением. Об этом очень хорошо сказал Сеньобос, взяв для сравнения человека, который падает в воду и тонет из-за своих спонтанных движений: «Критика противна нормальному устройству человеческого ума; спонтанная склонность человека состоит в том, чтобы верить тому, что говорят. Вполне естественно принимать на веру всякое утверждение, особенно письменное; с тем большей лёгкостью, если оно выражено цифрами, и с ещё большей лёгкостью – если оно исходит от официальных властей. … Следовательно, применять критику значит избрать образ мыслей, противоречащий спонтанному мышлению, занять позицию, которая противоестественна. … Этого нельзя достичь без усилий. Спонтанные движения человека, упавшего в воду, – это всё, что нужно для того, чтобы утонуть. В то время как научится плавать, значит тормозить свои спонтанные движения, которые противоестественны». [54]
Точность и конкретность – это разные вещи, и нередко приблизительные данные лучше выражают истинное положение вещей, чем иллюзорные доли числа. Историки могли бы продуктивнее использовать часто незаменимые количественные методы, если бы больше заботились о демистификации цифр и расчётов.[55]
Ни критика устных свидетельств, ни критика фотокинодокументов не отличаются от классической исторической критики. Это тот же самый метод, но применяемый к другим документам. Критический метод один … и это единственный собственно исторический метод.[56]
Основания и пределы критики.
История: познание на основе следов прошлого.
Нет фатов исторических по своей природе, как есть химические или демографические факты. Термин «история» не принадлежит к тому же списку, что термины «молекулярная биофизика», ядерная физика», «климатология» или даже «этнология». Историческими факты бывают только по своему положению.
Шарль Сеньобос: «История охватывает изучение всех фактов прошлого – политических, интеллектуальных, экономических, большинство из которых прошли незамеченными. … Нет фактов исторических по своей природе; историческими факты бывают только по своему положению. Историческим является всякий факт, который мы не можем наблюдать, потому что он перестал существовать. У фактов не бывает неотъемлемого от них исторического характера, историческим может быть только способ их познания. История – это не наука, это всего лишь познавательный приём. … Отправным моментом исторического метода служит непосредственно наблюдаемый документ; от него путём сложных умозаключений он восходит к прошлому факту, который ему предстоит познать. Таким образом, метод истории радикально отличается от методов других наук. Вместо того, чтобы наблюдать факты, непосредственно, историк наблюдает их опосредованно, через умозаключения о документах. Учитывая то, что всякое историческое познание является опосредованным, история есть по преимуществу опосредованная наука, а её метод – косвенный метод, основанный на умозаключениях».[57]
Исторический факт есть не что иное, как результат умозаключения, основывающегося на следах оставленных прошлым, и подчиняющегося правилам критики. Факт – истинное утверждение, результат методичной реконструкции на основе следов, оставленных прошлым.[58] Критический метод используется не только историками: к нему прибегают политологи, экономисты, социологи. Применение критического метода выходит далеко за пределы истории.
Нет фактов без вопросов.
Историки методической школы свою задачу видели в том, чтобы сделать из истории «науку» в полном смысле этого слова. Отсюда борьба, которую эти историки вели против «философической» или «литературной» концепции истории.[59]
Суть критики эрудитов-позитивистов А. Марру свёл к опровержению мнения, что простое накапливание проверенных фактов позволит «обрести» подлинную историю. Он также ссылается на Р.Дж. Коллингвуда, высмеявшего такую историю «ножниц и клея», составленную из готовых фактов, которые историки должны отыскивать в документах.[60]
Любой историк заимствует у других историков готовые факты, лишь бы они были полноценными, и лишь бы он мог найти им новое применение в своём собственном построении.[61] Необходимо расшифровывать тексты исходя из подспудных коллективных представлений, участвовавших в их создании. Лорд Актон: «Изучайте не периоды, а проблемы».[62] Даже те историки, которые изучают периоды, всё равно строят свою историю исходя из вопросов, но вопросов, остающихся имплицитными и, следовательно, не вполне осмысленными. История не может происходить из фактов: не бывает фактов без вопросов, без предварительных гипотез. Бывает, что вопрос поначалу кажется расплывчатым; если же он не уточнятся и в дальнейшем, то исследование обречено на провал. История не рыбная ловля сетью; историк не закидывает свой невод наугад, чтобы посмотреть, поймается ли рыба, и какая. Мы никогда не находим ответов на вопросы, которые не задавали.[63]
Люсьен Февр: «Если же историк не ставит перед собой проблем или, ставя их, не выдвигает гипотез, призванных эти проблемы разрешить – в плане ли ремесла, в плане ли техники или научных усилий, – то я с полным основанием берусь утверждать, что историк этот в умственном отношении уступает последнему из мужиков, который как-никак понимает, что негоже выпускать скотину куда попало, на первое подвернувшееся поле, где она разбредётся, и будет пастись кое-как, что нужно отвести её на определённое место, привязать к колышку, выбрать именно то, а не иное пастбище. И этот мужик, безусловно, прав».[64]
Вопросы историка.
Именно вопрос конструирует исторический объект, открывая срез безграничной вселенной всевозможных фактов и документов. С эпистемологической точки зрения вопрос выполняет фундаментальную в этимологическом смысле этого слова, функцию, ибо именно вопрос составляет фундамент исторического объекта, позволяя ему конституироваться.[65]
Что такое исторический вопрос?
Вопросы и документы.
Задавая вопрос, историк не безоружен: в его вопросе уже заключено представление о потенциальных документальных источниках и методах исследования. Итак, круг замкнулся: чтобы задать вопрос надо быть историком. «Документ сам по себе не существует до того момента, пока не станет объектом любознательности историка».[66]
Люсьен Февр: «История, несомненно, создаётся на основе письменных документов. Когда они есть. Но она может создаваться и без письменных документов, когда их не существует. Причём при отсутствии привычных цветов, историк может обирать свой мёд со всего, что позволит его изобретательность. Это могут быть слова и знаки, пейзажи и полотна, конфигурации полей и сорных трав, затмения Луны и формы хомутов, геологическая экспертиза камней и химический анализ металла, из которого сделаны шпаги, – одним словом, всё то, что, принадлежа человеку, зависит от него, служит ему, выражает его, означает его присутствие, деятельность, вкусы и способы человеческого бытия. Не правда ли, часть нашей работы – работы историка, – и без сомнения, самая захватывающая её часть, состоит в постоянных усилиях, направленных на то, чтобы заставить говорить немые вещи, заставить их сказать нам то, чего сами по себе они не говорят, – о людях, об обществе, которые произвели их на свет, и составить из них, в конечном счете, разветвлённую сеть подобий и взаимосвязей, восполняющую отсутствие письменного документа».[67]
Из примата вопроса над документом вытекают два следствия. Во-первых, это означает, что не может быть окончательного прочтения данного документа. Во-вторых, нераздельное единство вопроса, документа и процедуры критики последнего объясняет тот факт, что обновление вопросника влечёт за собой обновление методов или документальной базы. Обновление проблематики, являясь движущей силой развития исторической науки, не может подчиняться индивидуальным капризам историков. Новые вопросы сцеплены между собой, и один беспрестанно порождает другой. С одной стороны коллективный интерес не стоит на месте, с другой стороны – верификация или опровержение гипотез рождают новые гипотезы в рамках теорий, которые, в свою очередь, также не могут оставаться неизменными.[68]
Научный статус вопросов определяется их включённостью в поле современной проблематики корпорации историков.[69]
Легитимность вопросов.
Легитимными вопросами являются те вопросы, которые служат «продвижению» исторической дисциплины.[70]
Самый простой способ «продвинуть» вперёд историю – восполнение пробелов в наших знаниях.
Исторический вопрос – это вопрос, который вписывается в то, что следует называть теорией.[71]
Первый жанр истории – историческая биография. Школа «Анналов» стала отрицать всякий интерес этого жанра на том основании, что он не позволяет охватить всю систему социально-экономических отношений. Лучше тратить время на изучение динамики цен или выяснение главных коллективных действующих лиц истории, таких как, например, буржуазия. В 1950-е – 1970-е годы биография была выдворена из научной истории, которая отныне посвятила себя всеобщему. Но биография отвечала запросам публики. Историки начали работать под заказ. Параллельно менялась теоретическая конфигурация истории. Перспективы создания синтетической, всеобщей истории, которая позволила бы понять глобальные закономерности общественного развития, становилась всё более размытой. Меняется и отношение к биографии. Это уже не прежняя биография и не только биография «великих» людей: отныне она пытается не просто определить, каково было влияние личности на события, но понять через эту личность взаимодействие различных логик и сопряжение побочных факторов. Полемика «Анналов» с историзирующей историей может служить хорошим примером конфликтов внутри корпорации по поводу определения легитимных исторических вопросов. Аналогичный пример, относящийся к концу 1970-х гг., – атака истории, провозгласившей себя «новой», против истории, объявленной в силу этого традиционной. Научные конфликты являются также социальными конфликтами особого типа. Это двойной аспект хорошо выражается формулой «конфликты научных школ», поскольку термином «школа» обозначается и некая группа учёных, и теория, с которой она себя отождествляет.[72]
История исторических вопросов – это не только история, научная и социальная, историографических «школ» и она зависит не только от факторов, действующих внутри исторической профессии. Последняя сильно связана с обществом, ради которого она работает и которое в свою очередь её кормит.[73]
Социальная укоренённость исторических вопросов.
Общественная целесообразность и научная целесообразность.
Некоторые исторические сочинения выполняют чисто развлекательную функцию. Их цель – дать людям возможность отвлечься, помечтать, затеряться во времени в поисках экзотики. Несостоятельность этой медиативной «анекдотической» истории проистекает не из её методов, а именно из ничтожности поставленных ею вопросов.[74]
Есть вопросы, обладающие общественной значимостью. Например, статьи посвящённые годовщине высадки союзников в Нормандии. В данном случае история как наука позволяет освежить в памяти общезначимые события. Оставить эту функцию в руках непрофессионалов (например, журналистов) было бы опасно для формирования коллективной памяти.[75]
Есть вопросы, обладающие общественной полезностью. Например, история развития системы образования может оказаться востребованной для тех случаев, когда встаёт проблема реформирования системы преподавания в целом или по отдельным отраслям знания.
В любом случае любой исторический вопрос задаётся человеком, находящемся в обществе. Даже если он повернётся к обществу спиной и видит функцию истории в беспристрастном познании, он всё равно не может не принадлежать к своему времени. Любой вопрос задаётся с каких-то позиций. Сознание историчности любой точки зрения и обусловленной этой историчностью необходимости переписывать историю стало характерной четой процесса конституирования современной исторической мысли с конца XVIII века, как это показано Рейнгардом Козеллеком.[76]
Историки методической школы, полагавшие, что они пишут чисто научную историю, ставили вопросы о нации и общенациональных институтах, то есть важнейших вопросах своего времени. Лишь после победы 1918 года, когда победа республиканского строя во Франции стала неоспоримым фактом, были поставлены другие вопросы: экономические и социальные. Лабрусс, бывший адвокатом, а затем, в 1920 году журналистом-коммунистом, обращается к изучению истоков Французской революции в тот самый момент, когда экономический кризис 1930 года подрывает основы французского общества.[77]
Описанная историческая ситуация меняется в 1970-е годы. Появляются новые общественные науки, и господствующее положение в умах занимает структурализм. Следует также подчеркнуть такие факторы как отход многих интеллектуалов от марксизма, раскол рабочего движения, рост индивидуализма. Одновременно на первый план выдвигаются проблемы освобождения женщины и расширение возрастного ценза в процессе политических выборов. Соответственно в поле зрения истории оказываются такие вопросы как пол, смерть, праздник.[78]
Личностная укоренённость исторических вопросов.
Груз обязательств.
Шарль Сеньобос был активным дрейфузаром и его фундаментальный учебник под названием «История современной Франции», охватывающий период со Второй империи до 1918 года отражает гражданскую позицию автора.
Эта связь более непосредственна для историков современности. Таково поколение историков, доказавших научное значение истории рабочего класса. Среди них – К. Виллар (гедисты), М. Реберью (Ж. Жорес), Р. Трампе, М. Перро.[79]
Сюда можно отнести поколение движения Сопротивления, знакомое с коммунистической партией в апогее её славы и примкнувшее к делу рабочего движения. Историки коммунизма, такие как, например, А. Кригель или Ф. Робрие, часто сами были партийными функционерами и, зная партию изнутри, переносили в свои исторические исследования непосредственное знакомство с партийными нравами.[80]
Груз личности.
Бессознательное уверенно прокладывает себе путь в творчестве историков. Вопрос этот исследован недостаточно, но основания для такой постановки вопроса есть.[81]
Эволюция научных интересов в течение жизни – это тоже история личностной сути учёного-историка. Поэтому необходимо учитывать и прояснять политическую, религиозную и общественную активность автора исторического произведения. Страсти затуманивают сознание, делают людей пристрастными. В таких случаях обычно говорят, что автору не достаёт «отстранённости». Иными словами, в некотором смысле для того, чтобы «схватить» историю, нужно подождать, пока она «остынет». Однако, 200-летие Французской революции продемонстрировало, что двух веков оказалось недостаточно, чтобы охладить страсти. Конечно, истории нужна определённая отстранённость, но отстранённость не создаётся автоматически благодаря удалению во времени.[82] Отстранённость создаётся трудом историков, стремящихся к объективности. Как говорит Роберт Франк, история настоящего не должна быть непосредственной, спонтанной историей, надо преодолевать ту спонтанность, а для этого историку не следует спешить с наведением мостов и поиском опосредований между настоящим и своей интерпретацией его истории. Это, в частности, предполагает выяснение вопроса о его личном участии в описываемых событиях.[83]
А.-И.Марру, ссылаясь на Б. Кроче: «Любая истинно историческая проблема (то есть то, что Кроче противопоставлял «анекдоту», возникшему из чистого и тщётного любопытства), даже если она касается самого отдалённого прошлого, есть не что иное, как драма, разыгрывающаяся в сознании сегодняшнего человека: это – вопрос, который историк задаёт сам себе, как он есть, «в реальной ситуации» своей жизни, своего времени».[84]
Пренебрегая этой включённостью исторического вопроса в сознание историка, находящегося и здесь и там, мы тем самым одурачиваем самих себя.[85]
А.-И.Марру: Вскрывать причины его (историка) любопытства. «Мне кажется, что научная честность требует, чтобы историк путём сознательного усилия определял направленность своей мысли, вносил ясность в свои постулат (в той мере, в какой это возможно); чтобы он показывал себя в действии, заставлял нас присутствовать при генезисе его труда: как и почему он выбрал тему и почему сформулировал её именно так; что он искал в ней и что нашёл, пусть он опишет свой внутренний маршрут, ибо всякое историческое исследование, если оно действительно плодотворно, предполагает некое продвижение в душе самого автора: «встреча с другим», неожиданности и открытия обогащают и преобразуют его. Одним словом, пусть он представит нам весь тот материал, который скрупулезная интроспекция в состоянии дать ему для того, чтобы по терминологии Сартра предложил называть «экзистенциальным психоанализом».[86]
«Экзистенциальный психоанализ» это работа по выявлению мотиваций, очищение, отсечение лишнего. Создаваемая историей отстранённость – это также отстранённость по отношению к самому себе и своим собственным проблемам.[87]
Объективность не может проистекать из позиции, на которой стоит историк, ибо его точка зрения является необходимо обусловленной, необходимо субъективной. Скорее следует говорить не об объективности, а о беспристрастности и правде. Но ведь они сами могут появиться только стараниями самого историка, поскольку находятся не в начале, а в конце его работы. А это в свою очередь усиливает значение метода.[88]
Времена истории.
Непрофессионал прав, когда узнаёт исторический текст по наличию в нём дат. Это не без злорадства отмечал Леви-Строс.[89]
Первая особенность времени, в которой, в общем-то, нет ничего удивительного: время истории – это время различных общественных коллективов: обществ, государств, цивилизаций. Это время, служащее ориентиром для всех членов некоей группы. Военное время всегда тянется очень долго, революционное время было временем пролетевшим очень быстро. Колебания исторического времени являются коллективными. Поэтому их можно объективировать.[90]
Унификация времени: христианская эра.
Христианское летоисчисление утверждается в христианском мире лишь в XI веке от Рождества Христова. Утверждение христианской системы летоисчисления положило конец представлениям о цикличности, повторяемости времени. Впервые возникло представление о всеобщей истории человечества. Таким образом, были заложены основы для представления о последовательном развитии общества. Появились предпосылки для нарративной, каузальной логики, связывающей факты друг с другом в определённой временной последовательности.[91]
Для христианского мира, по крайней мере до эпохи Возрождения, конец света был в действительности единственным настоящим конечным пунктом времени.[92]
Гуманисты и деятели Реформации воспринимали только стационарное время: они надеялись возродить уровень древних, но не превзойти его. Только к середине XVI века начинает зарождаться идея возможного прогресса.[93]
На протяжении XVII – XVIII веков формируется современное представление о времени как процессе приумножения разумных начал и здравомыслия.
По прошествии трагического XX века мы знаем, что будущее может быть и худшим, по крайней мере, временно. Мы не можем разделять оптимизм XIX века. Но этот оптимизм остаётся в представлениях наших современников, которые едва ли верят, что уровень жизни перестанет повышаться. Слова «регресс» и «возврат назад» используются в негативном значении.[94]
Историческая реконструкция времени.
Время, история, память.
Оценки тесно связаны с тем образом жизни, которому отдаётся предпочтение. Чтобы сравнить два образа жизни, придётся написать их историю. Вот почему по-мнению Коллингвуда революционеры могут считать, что совершаемая ими революция является прогрессом лишь в той мере, в какой они также являются историками, то есть в той мере, в какой они способны понять тот образ жизни, который, несмотря на это, отвергают.[95]
Отказ от телеологической точки зрения не позволяет историку допустить существование чётко направленного времени, каким оно представляется современникам. Сами исследуемые процессы своим ходом сообщают времени определённую топологию. Прогноз возможен не в форме апокалипсического пророчества, а прогноз, направленный от прошлого будущему, опирающийся на диагноз, основанный на прошлом, в целях возможного развития событий и оценке степени его вероятности.[96] Рейнгарт Козеллек: Пророчество и прогноз. «В то время как пророчество выходит за горизонт просчитываемого опыта, прогноз, как известно, сам вкраплён в политическую ситуацию. Причём в такой степени, что сделать прогноз уже само по себе означает изменить ситуацию. Прогноз таким образом, – это сознательный фактор политического действия, он делается в отношении событий путём обнаружения их новизны. Поэтому каким-то непредсказуемо предсказуемым образом время всегда выносится за пределы прогноза».[97]
Память, как и история, имеет дело с уже прошедшим временем. Разница лишь в отстранённости, в объективации. Время памяти искривлено, видоизменено, переработано в зависимости от последующего опыта, наделившего его новыми значениями.
Время истории строится вопреки времени памяти. История – это не память. Заниматься историей никогда не значит пересказывать свои воспоминания. Заниматься историей означает конструировать научный объект, историзировать его и историзировать его в первую очередь за счёт реконструкции его структуры в её последовательном развитии. Сама эта структура выстраивается историком благодаря специальной работе, являющейся частью ремесла историка.
Работа над временем. Периодизация.
Первый шаг в работе историка – составление хронологии. Второй шаг – это периодизация. Историк разрезает историю на периоды, заменяет неуловимую непрерывность времени некоей означающей структурой. Выявляются отношения прерывности и непрерывности: непрерывность имеет место внутри периодов, прерывность – между периодами.[98]
Периодизировать значит, таким образом, выявлять прерывность, нарушения преемственности, указывать на то, что именно меняется, датировать эти изменения и давать им предварительное определение.[99]
Периодизация занимается идентификацией преемственности и её нарушений. Она открывает путь интерпретации. Она делает историю если и не вполне доступной пониманию, то, по крайней мере, уже мыслимой.[100]
Историк не занимается реконструкцией времени во всей его полноте для каждого нового исследования: он берёт то время, над которым уже работали другие историки, периодизация которого имеется. Поскольку задаваемый вопрос приобретает легитимность лишь в результате своей включённости в исследовательское поле, историк не может абстрагироваться от предшествующих периодизаций: ведь они составляют язык профессии.[101]
Институализация периодов исторической наукой осуществляется в процессе преподавания истории и деления научных и университетских структур. Очевидный пример условности такого деления – специалист по новой и новейшей истории, который может заниматься и XVI и XVIII и XX веками. Преимущество деления по периодам – общеизвестно: удобство преподавания, сбора информации и её обработки. Недостатки такого деления также известны: ограничение условностями приводит к созданию искусственного единства разнородных элементов. Пример – дискуссии о начале нового времени: когда начинать этот период, что взять за основу периодизации. Одинаково трудно начинать периодизацию и с эпохи великих географических открытий и с ранних буржуазных революций, так как они не имели всеобщего характера.
Множественность времён.
У каждого явления своя периодизация. Марк Блок: «Не будем поклоняться идолу мнимой точности. Самый точный отрезок времени – не обязательно тот, к которому мы прилагаем наименьшую единицу измерения, … а тот, который более соответствует природе предмета. Ведь каждому типу явлений присуща своя, особая мера плотности измерения, своя специфическая, так сказать, система счисления».[102]
Абсолютное отрицание периодизации незамедлительно превратилось бы в признание несостоятельности разума, в отказ от обобщений. Абсолютизация какой-либо одной периодизации приводит к переносу сущностей одного явления на другое, что также неприемлемо. Вопрос остаётся открытым, данное противоречие не было разрешено до нас. Нет внятного ответа на него и сегодня. Ф. Бродель по этому поводу заметил: «Нет социального времени как единого и простого потока, но есть социальное время с тысячью ускорений, с тысячью замедлений».[103]
Согласно концепции Ф. Броделя «долгое время» – время географических и материальных структур, «среднее время» – время экономических циклов, конъюнктуры, «краткое время» – время политической жизни, время события.[104] «Долгое время» отражает взаимодействие человека и природы. Изменения в данном случае происходят очень медленно. Достаточно быстро по сравнению с этой историей происходят изменения отношений внутри социальных групп и между ними в результате осуществления различных видов деятельности. Это история социальная: история групп и объединений. Здесь – глубинные мотивы поведения социальных общностей. И, наконец, «короткое время»: время событийной истории, участником которой является конкретная личность. Это самая богатая событиями часть истории, в которой велика роль случая.
Относительно значения и структуры «долгого времени» можно и поспорить. Известно, что в современных условиях всё большее значение приобретает не природная, а искусственная среда обитания. Есть предположения о том, что возможно и изменение природы самого человека.[105] Если принять эту гипотезу за основу, то положение о неподвижности «долгого времени» следует подвергнуть пересмотру. Увлечение некоторых представителей «броделианской школы» изучением неподвижного времени привело к отказу от изучения событийной истории. Однако нельзя считать детерминанты длительной протяжённости более значимыми только потому, что они меняются медленнее. Опыт экологических исследований в XX веке показывает, что изменения, возникающие в результате антропогенного воздействия на окружающую среду, превращают «долгое время» в «короткое». «Футурошок» по Э. Тоффлеру характеризуется тем, что люди не готовы к столкновению с фактом преобладания значения искусственной среды обитания, само это явление грозит изменением человеческой природы, причём в недалёком будущем. Искусственная среда обитания сделала скорость изменений столь высокой, что на жизни одного поколения происходят изменения, которые раньше происходили за время жизни сотен поколений. Люди оказались в ситуации «культурного шока»: они не успевают приспосабливаться. Это ведёт к разрывам в общении, неверному прочтению ситуации, неспособности справиться с ситуацией. Отсюда неврозы, иррациональность и разгул насилия в современной жизни. «Шок будущего» – это феномен времени, продукт сильно ускоряющегося темпа перемен в обществе. Он возникает в результате наложения новой культуры на старую. Это шок культуры в собственном обществе. … Целое поколение – включая его самых слабых, наименее умных и наиболее иррациональных членов – вдруг переносится в этот новый мир. В результате – массовая дезориентация, шок будущего в больших масштабах».[106]
Время истории не прямая линия, и не прерывистая линия, состоящая из чередующихся периодов, и даже не план: пересекаясь линии, образуют рельеф, имеющий толщину и глубину.[107]
История приглашает к ретроспективному размышлению о свойственной времени плодотворности, о том, что оно создаёт и разрушает. Время – вот главное действующее лицо истории.[108]
Понятия.
Существуют ли специфические исторические понятия?
Эмпирические понятия.
Два типа понятий.
Формулировка: «Накануне революции 1789 года французское общество переживало кризис Старого порядка» – содержит термины, используемые как элементы датировки и как понятия, обозначающие общественные явления, имевшие место в прошлом. Из них одно относится к XIX веку, а второе к первой половине XX века.
Рейнгарт Козеллек. «Всякая историография движется по двум направлениям: либо она анализирует факты, которые уже нашли своё выражение раньше, ибо она реконструирует факты, которые раньше не были выражены с помощью языка, но лишь с помощью определённых методов и указателей, то есть в каком-то смысле были «подготовлены». В первом случае понятия, унаследованные от прошлого, служат эвристическим элементом для постижения прошлой реальности. Во втором случае история пользуется категориями, которые были образованы и получили дефиницию ex post и не содержатся в используемых источниках. Так, например, прибегают к данным экономической теории для анализа нарождающегося капитализма с помощью категорий совершенно неизвестных в то время. Или же выводят политические теоремы, применяя их к конституционным ситуациям, и при этом вовсе не чувствуют себя обязанными писать историю в сослагательном наклонении».[109]
К первому уровню понятий относятся все обозначения изучаемой эпохи, которые иногда совершенно недоступны для непосвящённого. Говоря «держание», «фьеф», «аллод», мы используем названия реалий, не имеющих
