Содержание. 1 соотнесение реконструкции и прогноза динамики развития методологии в ее связи с наукой

1 Соотнесение реконструкции и прогноза
динамики развития методологии в ее связи с наукой.................... 6

1.1 Характеристика методологии в ее связи с наукой до ХХI века 6

1.2 Подготовка смены методологической парадигмы.................... 10

1.3 Характеристика методологии в ее связи с наукой в ХХI веке (прогностическая версия) 11

2 Дополнительные разъяснения,
раскрывающие общую линию мысли в докладе............................. 18

3 Основные черты современной методологии................................. 35

Работы автора по теме.................................................................................... 59

Сведения об авторе.......................................................................................... 60

1 Соотнесение реконструкции и прогноза динамики развития методологии в ее связи с наукой

1.1 Характеристика методологии в ее связи с наукой до ХХI века

Схема 1

Если считать рассуждения о "методе" Декарта типичными для понимания как "метода", так и "методологии", то обобщенно под методом можно понимать процессуальную форму организованного процесса, прошедшую этапы "реконструкции" по образцу конструктивной "рационализации" и мыслительного "обобщения":

· фиксация образца организованного процесса;

· реконструкция формы процесса;

· обобщение рационализированной формы;

· фиксация "метода".

Обобщенность формы организованного процесса и ее нормативное использование предполагает промежуточный процесс конкретизации метода и мыслительное конструирование "методики":

· фиксация метода;

· придание ему нормативного статуса;

· конкретизация метода с сохранением нормативного статуса;

· фиксация "методики".

Применение методики с направленностью на получение соответствующего результата предполагает учет реальных условий путем ситуационного деконструирования формы, либо игнорирование условий, путем их модификации и создания модельной "среды".

Вместе с прохождением всего "цикла" порождения и применения метода, введением рефлексивно-исследовательского сопровождения, внесением в исследование теоретического звена и создания обобщенных версий прохождения цикла с учетом изменения содержания метода при типовых обстоятельствах, возникает "наука о методе" – "методология" в ее простейшем виде:

· прохождение цикла создания и применения "метода";

· рефлексивное исследование цикла, с учетом изменяемости содержания "метода";

· введение теоретического обобщения представлений о цикле и последовательностях циклов с акцентировкой на результате – "методе";

· создание "учения о методе" или "методологии".

Создание "методов" происходило чаще всего в исследованиях, прежде всего – в научных исследованиях. Поэтому и рефлексия циклов осуществлялась в рамках науки, предопределяя появление "методологии науки". Интенсивно процесс методологического сопровождения происходил в образовании и там, где требовались достаточно надежные нормативные опоры, формы социокультурных, деятельностных процессов.

Особым направлением в формоконструировании явилось формообеспечение в языковом мышлении, прежде всего, в организации сложных типов мышления, например, в "теоретическом" мышлении.

Создание всеобщих форм организованного мышления привело к появлению логики. Дискуссия о "содержательности логики" обеспечила возникновение "методов" Гегеля, а затем Маркса, "диалектического" метода, "логики" восхождения, наиболее значимого обеспечения самых развитых теорий:

· фиксация образца теоретического мышления;

· реконструкция формы теоретического мышления;

· рационализация формы теоретического мышления;

· обобщение рационализированной формы;

· фиксация "абсолютной формы" теоретического мышления или "абсолютного метода" (Гегель);

· фиксация образца применения "А-метода";

· рефлексивное исследование образца с учетом возможных изменений в приложении "А-метода" в меняющихся условиях;

· теоретическое обобщение представлений о цикле применения "А-метода";

· создание учения об "А-методе" теоретического мышления или "методологии А-мышления".

В применении к "науке" методологическое сопровождение обеспечило выявление замкнутых циклов научно-исследовательских процедур, сначала ориентированных на ценность "подтверждения", а затем – на ценность – "опровержения" (Поппер и др.). Так как научные исследования, в отличие от философских форм познания, предполагают "предметизацию", то в каждом научном предмете складывается цепь циклов, переход между которыми опирается на звенья проблематизации и депроблематизации, введения гипотетической новизны и ее апробации в виде эксперимента:

· первичные созерцания;

· суммирование результатов созерцания;

· обобщение суммарного результата созерцания;

· создание философских систем, онтологий;

· переход к подтверждению и опровержению онтологий;

· предметизация подтверждений и опровержений в зависимости от группировок конкретного материала созерцаний;

· появление предметизированных циклов исследовательских процедур с акцентом на подтверждение;

· появление предметизированных циклов исследовательских процедур с акцентом на опровержение;

· выделение особой роли экспериментов, моделирования и языкового обеспечения теоретической проблематизации и депроблематизации с ведущей ролью "научной новизны".

Предметизация исследований и методологическое их обеспечение привело к высокой организации циклов функционирования науки и развития науки ("смена парадигм" Куна и др.), единой организации науки ("научные программы И.Лакатоса и др.). В то же время усиление предметных дифференциаций ускорило дезинтеграцию науки как сферы и неспособность науки адекватно реагировать на многие интегрально значимые запросы практики, т.е., там, где требуется целостное и сущностное знание о реальности.. Возникшие способы вторичной интеграции, "комплексные исследования" и др., опирающиеся на сложившуюся методологию науки в рамках ценностей "знания", "конечного результата", не могло снять проблему дезинтеграции.

1.2 Подготовка смены методологической парадигмы

Основная ценность исследовательской деятельности, состоящая в устремленности на результат, на содержательность знания переносилась и на методологическое сопровождение, и рефлексивное осознание методологического обеспечения, "самосознание" методологии науки. Недостаточность ценностной установки на содержание и результата перехода на устремленность к форме, а затем и механизму организованного исследования, его средственно-технологическому обеспечению понимали и демонстрировали многие мыслители, хотя они и оставались в зоне непризнаваемой основной массой участников познавательного процесса инноватики.. К ним можно причислить Сократа, Платона, призывавших выходить за пределы наблюдаемости, созерцаемости и создавать гипотетические конструкции "сущностных" взглядов, как особых средств полемики о том, что такое знание. Нередко знания трактовались как "призраки" (Беркли), зависимые от особенностей устройства познающих механизмов.

Принципиальную значимость зависимости знания от познающих механизмов, применительно к субъективным механизмам, придал Кант, потом Фихте. Гегель вывел субъективность за пределы носителя психики, подробно обсудив роль языковых средств, нормативных систем в социокультурном пространстве. Вместе с масштабным раскрытием Марксом роли средств в деятельностных системах появились предпосылки к оформлению социокультурных и деятельностных парадигм, переносимость которых в научное пространство привело к возникновению прагматизма, позитивизма, философии языка, философии культуры, праксиологии и др. направлений методологически значимых обеспечений науки. К середине ХХ века возникли все предпосылки создания новой парадигмы методологии.

Она оформилась в трудах "Московского методологического кружка" наиболее осознанно и принципиально (Г.П.Щедровицкий, А.А.Зиновьев и др.). Учитывая опыт философско-методологического осмысливания внутренних причин движимости научных исследований "новые методологи" оформили парадигматические смещения:

· ценность знания, содержания знания как результата научных исследований;

· ценность процессов, ведущих к новым знаниям;

· особая роль рефлексии как источника инноваций в процессах исследований и порождения нового знания;

· ценность формы процессов научного познания;

· ценность средств и методов в организации процессов научного познания;

· ценность рефлексии как основной опоры в проблематизации методов и средств научного познания, "научных программ" и парадигм;

· ценность механизмов научного познания как основы функционирования науки;

· ценность рефлексивных механизмов, обеспечивающих проблематизацию и депроблематизацию механизмов функционирования науки.

1.3 Характеристика методологии в ее связи с наукой в ХХI веке (прогностическая версия)

Схема 2

К ХХI веку методология вышла из зависимости от ее сопровождающего предназначения. Она, в рамках ММК, создала регулярную рефлексивную практику не только для сопровождения базисного методологического процесса, обслуживающего развитие той или иной сферы деятельности (науки, образования, аналитики, управления и т.п.), но и для выявления форм, средств, методов собственного развития с опорой на сущностное знание о самой себе:

· "разрывы" затруднений в сфере науки и др. сферах деятельности;

· введение установки на развитие сферы;

· рефлексивно-методологическое сопровождение развития сферы;

· выделение базисного процесса "проблематизация – депроблематизация сферы деятельности;

· рефлексия базисного процесса с акцентами на реконструкцию и конструирование процессов, формы процессов, механизма процессов;

· введение установки на теоретическое, понятийно-категориальное замещение рефлексивных описаний в направленности на создание критериального корпуса организации рефлексивных процессов;

· создание критериального корпуса;

· построение проектов методологических "машин", механизмов для реализации функции развития сферы деятельности;

· реализация и коррекция проектов "машин", в том числе в рамках игрового моделирования (1979 г.).

Для методологии в рассмотренном варианте научная или иная сфера выступает как "заказчик" на методологические разработки в установках на инноватику и развитие. По своему содержанию методологии уже неважно, какова особенность сферы как содержательной базы рефлексивного мышления. Методология, выделившись в рефлексивном пространстве, стала готова к развивающему отношению, в том числе и к обычному инновационному отношению, к совокупной практике. Основное внимание она обращает к источникам заказа и тем позициям в кооперативных системах, где происходит осознание разрывов, затруднений, потребностей в инноватике и развитии – "управление" и "аналитика":

· рефлексия сопровождающего типа участия методологии в динамике изменений и развития сфер деятельности;

· переход к механизмическому типу самоорганизации в методологическом процессе;

· изменение статуса "заказчика" на методологические разработки: от самозначимого к условию функционирования и развития методологии;

· рост притязаний методологии от обслуживания к конструированию сфер и универсума деятельности в рамках идеи развития;

· переход к созданию единого рефлексивного пространства страны.

Для ХХI века характерно смещение в сторону регулярного стратегического управления и глобализации стратегического управления. Попытки придать стратегическому управлению желаемую надежность и профессиональную определенность, предпринятые в конце ХХ века в наиболее развитых странах, столкнулись с неразвитостью самого механизма стратегического управления и, особенно, стратегического мышления.

В свою очередь, механизм стратегического мышления, совмещающего интересы всех частей целостности, всех систем, объединенных в единости страны и стран, не могло быть достаточно эффективным в силу слабости критериального обеспечения и слабости рефлексивного обеспечения. Практика "стратегических игр" в методологическом пространстве (с 1979 г.) показала, что механизм стратегического, в том числе – глобального управления нельзя построить вне развитого методологического обеспечения, вне достаточно оформленного и дееспособного механизма самой методологии:

· трудности стратегического управления;

· недостаточность "обычного" аналитического обеспечения стратегического управления;

· недостаточность научного, предметизированного и комплексно-предметизированного обеспечения;

· слабость философского онтологического обеспечения интеграции научно-предметного обеспечения;

· введение методологического обеспечения интеграции научных (однопредметных, многопредметных) комплексов в аналитическом сопровождении стратегического управления;

· переход от моностратегического управления к глобальным типам стратегического управления;

· слабость внутренней самоорганизации в методологии, претендующей на обслуживание глобального стратегического управления;

· внутренняя реформа в методологии.

Начало ХХI века ознаменовалось осознанием перехода человечества к цивилизационному типу управления и самоорганизации, прежде всего, в среде лидеров мирового процесса (Китай), однако само понимание "цивилизации" остается далеко недостаточно определенным. В рамках наших методологических разработок, начатых в 1998 г., посвященных стратегическому мышлению, мы ввели в конце 2005 года онтологическую схему "цивилизация" и осуществили реконструкцию цивилизационных катастроф на примере Шумер и др., а также общей цивилизационной динамики с учетом 40тысячелетней истории (по версии Ю.Д. Петухова). Это позволило осознать характер цивилизационной динамики в ХХI веке и роль в ней науки и методологии.

Принципиальный сдвиг "заказа" на научное и методологическое обеспечение цивилизационной динамики состоит в приобретении особой значимости следующих ориентиров и необходимостей:

· интегрирование всех типов критериев "неслучайности" высшего уровня (абстрактности);

· создание ("возвращение") единых оснований организации макросистем, обладающих признаком универсумальности;

· придание формам использования универсумальных критериев высшего уровня неслучайности и применение методов "А-типа";

· совмещение в критериальном комплексе высшего уровня блоков "мировидческого" и "мироотношенческого" типов;

· использование предельных оснований (духовного типа);

· возвращение ценности "мудрости" в самоорганизацию людей и общества в целом, а также оформление сословия "мудрецов" с их специальной подготовкой.

Наука занимает в корпусе неслучайных критериев высшего уровня место "высших знаний" и их порождения, совмещая возможности предметных, межпредметных и философско-онтологических механизмов исследования реальности в единой "пирамиде знаний".

Потенциальные характеристики знаний приобретают свой актуализированный статус вместе с внесением рефлексивной культуры и методологизацию процессов оперирования знаниями. Поэтому методологизация рефлексивных практик всех видов является условием успешности бытия науки "в-себе", "для-себя", "для-иного" и "для-в-себе" или внутреннего развития механизма науки. В ХХI веке будет происходить интенсификация перехода науки от достаточно автономного существования, к сочетанию моментов бытия и, благодаря этому, к "вписанности" в бытие интегрального комплекса критериального обеспечения "неслучайным" совокупной практики.

"Цивилизация", предполагающая гармонизированный тип отношений между тремя типами "начал" ("народ", "культура", "управление"), опирается на внесение неслучайности, в том числе, "универсумальной" неслучайности, соразмерной духовности, в самоорганизацию как "народа", "управления", так и самой "культуры" как хранителя и накопителя неслучайностей высшего типа.

Сосредоточением "неслучайного" высшего уровня в науке выступает, с одной стороны, теоретическое мышление, с другой стороны, рефлексивная культура, в том числе, и в логическом ее слое, в нравственном и духовном слоях:

· цивилизационная "идея" для самоорганизации и организации общества;

· ценность блока высших уровней "неслучайного";

· совмещенность ценностей критериального корпуса высшего уровня в интеллектуальной, нравственной, духовной самоорганизации;

· методологизация теоретического мышления в науке и рефлексивной самоорганизации ученого в рамках идеи вписанности в "культурный" блок цивилизации и цивилизации в целом^[1] (см. сх. 3):

1 Соотнесение реконструкции и прогноза динамики развития методологии в ее связи с наукой

Схема 3

2 Дополнительные разъяснения,
раскрывающие общую линию мысли в докладе

Простейшие каузальные связи методологии и науки возникают при рефлексированном анализе методов и средств, применяемых в науке (см. сх. 4):

Схема 4

Более сложный характер связей появляется при акцентировке на рефлексивно-проблемный анализ научных исследований (см. сх. 5):

Схема 5

В связи с обслуживанием анализа методов и средств в науке возникают методологические семинары (см. сх. 6):

Схема 6

Роль методологических семинаров увеличивается при обращенности к анализу теоретического звена в науке и введению проблем научного конструирования теории (см. сх. 7):

Схема 7

В этих типах коммуникации более надежен переход к анализу всеобщих оснований конструирования научных знаний и выражающих их текстов. Как и в случае анализа любой деятельности, в ее рефлексивном обеспечении, появляются критериальные системы высокого уровня абстрактности (см. сх.. 8):

Схема 8

Сочетание проблематизации и депроблематизации в комплексе научных разработок, особенно при акцентировке на применяемых методах и средствах, растет потенциал переносимости средств и методов, универсализации оснований (см. сх. 9):

Схема 9

Более высокий уровень значимости приобретает методологическая организация исследовательского мышления (см. сх. 10):

Схема 10

Опираясь на множество типов работ в цикле научных исследований, особенно в кооперативной связи с практикой, методологическое обеспечение оформляет методологическое мышление, базируясь на универсальные средства этого мышления, и порождает эффект интегральной конфигурации всех разработок (см. сх. 11):

Схема 11

На этом пути происходит смена ориентации с обслуживания научных исследований на сервисное обеспечение любых деятельностных систем с помощью универсальных критериев организации рефлексии, а также совмещение с потенциалом философских онтологий (см. сх. 12):

Схема 12

"Объектом" методологии, по критерию содержания рефлексии, становится "универсум деятельности" (см. сх. 13):

Схема 14

Сама совокупная практика, опираясь методологию, смещается к ее соответствию "истине", сущности практики (см. сх. 14):

Схема 14

Становясь универсумальным сервисом "практики", в том числе и научно-исследовательской деятельности, методология приобретает все фундаментальные слои совершенного "механизма", оформляясь в особую сферу мыследеятельности (см. сх. 15):

Схема 15

Методологическая позиция возникает в связи с необходимостью придания рефлексивному процессу, в рамках преодоления "разрыва" в действиях или затруднений, реальных или возможных, желаемой неслучайности, при возникновении устремленности к неслучайности, идеи неслучайности. Поэтому в рефлексивном цикле появляются этапы и функциональные места:

· действия;

· затруднения в действии;

· рефлексивные процессы;

· затруднения в рефлексивных процессах;

· возникновение "идеи" неслучайности рефлексии;

· создание интегральных критериев неслучайности организации рефлексии;

· дифференциация критериев неслучайности и возникновение предметизированных группировок критериев (см. сх. 16):

Схема 16

В познании в качестве интегральных критериев организации познавательных процессов появляются философские онтологические абстракции, переносимые и в рефлексию познавательных, научно-исследовательских процессов. В методологии интегральными средствами выступают теории, а затем понятия и категории "теории деятельности", так как содержанием рефлексии выступают социокультурные процессы и деятельность.

В рефлексии выделяются две направленности:

· интеллектуально-мыслительная;

· "мироотношенческая", в том числе, самоотношение.

В рамках первой направленности изначально совмещаются функции:

· реконструктивно-исследовательская;

· реконструктивно-критическая;

· конструктивно-мыслительная (см. сх. 17):

Схема 17

В генезисе методологии особую роль играет механизм коммуникации.

Коммуникация, в ее достаточно развитом виде как "дискуссия", включает в себя функциональные места, "позиции":

· изложения;

· понимания;

· критики;

· арбитрирования;

· организации взаимодействий (см. сх. 18):

Схема 18

Изложение опирается на результаты познания или участия в мыслекоммуникациях. При этом вырабатывается познавательное, реконструктивное и мыслекоммуникативное, в зависимости от "позиции" отношение к содержанию сознания. Именно позиция "критика" создает предпосылки для продвижения содержания мысли вперед, а позиция "арбитра" – возможности иметь неслучайное мнение о чем-либо. В последнем случае используются специальные представления по теме или они создаются для обеспечения арбитрирования (теории, понятия, категории). В позиции "организатора" обеспечиваются совмещения основных позиций.

В позиции "арбитража" возникают абстрактные заместители, вовлекаемые в их организационно-мыслительное, а затем и логизированное использование, что является основой появления позиции "теоретика" в научных исследованиях.

При внесении рефлексивной коммуникации и арбитражной позиции в ней, появляется перспектива порождения арбитражных критериев и пути к возникновению методологии.

Если арбитрирование касается содержания дискуссии о ходе действия, то оформляется необходимое условие возникновения методологии.

При арбитрировании дискуссии об организации рефлексивных обсуждений, совмещении позиций (понимания, авторского изложения, критики, арбитрирования) складываются достаточные условия появления методологии. Вместе с этим появляется слежение за надежностью и универсумальностью применяемых и созидаемых критериев (см. сх. 19):

Схема 19

На основе создания арбитражных абстрагирующих замещений возникают теоретико-деятельностные мыслительные конструкции, и порождается потребность совершенствования теоретических схем, их описаний, возникающего при этом "языка теории деятельности", его парадигмы, логических форм и онтологической семантической базы. Это способствует приходу к предельным парадигмам, формам, онтологиям (см. сх. 20 и 21):

Схема 20

Схема 21

В связи с совершенствованием ЯТД, применением онтологических средств и помещением методологических разработок в кооперативные отношения с практикой организации деятельности, особенно в условиях игромоделирования, особую роль играет "чистое мышление", имеющее в основе использование "А-метода" (см. сх. 22 и 23):

Схема 22

Схема 23

Развитие методологии обеспечивается рефлексивно-методоло-гическим отношением к собственной практике, введением установки на критику, проблематизацию всего цикла методологической работы и его оснований, ЯТД, соответствующих парадигм, организационно-мыслительных схем, онтологий (см. сх. 24):

Схема 24

Особую роль в совершенствовании методологии играет совершенствование методологического мышления и его применения в авторефлексии и конструировании ЯТД, а само методологическое мышление выделяется как наиболее значимое звено в системе методологического механизма (см. сх. 25):

Схема 25

Совершенствование ЯТД интенсифицируется при использовании логических форм и средств. Прежде всего, это касается форм использования абстракций (см. сх. 26):

Схема 26

Используемые абстракции как "предикаты" мысли в отличие от "субъектов" мысли, в ходе синтагматического применения синтезируются для реализации реконструктивно-исследовательской функции, что играет огромную роль в теоретическом мышлении в науке.

Высшие по уровню совершенства теории, в том числе в науке, рождаются при использовании "А-метода" Гегеля, предназначенного для реконструктивного, "псевдогенетического" слежения за сущностью объекта изучения, его пути в саморазвитии. В этом "методе" синтезирование происходит не по принципу "дополнительности", а по принципу "уточнения".

В нем предикат, подвергаемый уточнению – синтезируется с тем предикатом, который "извлекается" из потенциала содержания уточняемого предиката и применяется как уточняющий ориентир и средство, предопределяющее прохождение объектом, его "сущностью" шага в новое, более развитое состояние. При новом уточнении подвергается уточнению уточняющий предикат (см. сх. 27):

Схема 27

Возможности логики систематического уточнения позволяют неограниченно совершенствовать теории, синтез теоретических систем, создание "пирамиды" знаний и универсума рефлексивного пространства, включающего и рефлексивное пространство науки.

Присвоение логики и вхождение в культуру мышления, культуру рефлектирующего мышления, создающие гигантский интеллектуальный потенциал, как для науки, так и для методологии и методологизированных интеллектуальных практик, связаны с культурной трансформацией субъективных механизмов, о чем писали Кант, Фихте, Гегель. Вхождение в культуру, неизбежное для методологии, методологической интеграции, совмещает присвоение "мироотношения", "мировоззрения", "идеалов" и "ценностей" в контексте качественных переходов в развитии человека (см. сх. 28):

Схема 28

С этим связано, прежде всего, изменение содержания и трансформации механизмов самоопределения, самосознания и т.п. (см. сх. 29):

Схема 29

Для познающего мышления и мышления вообще адекватное вхождение в культуру ведет к феномену "чистого разума", подлинного понимания "сущности" и ее проявлений (см. сх. 30):

Схема 30

Меняется и механизм рефлексивной самоорганизации человека, применяющего его и в рефлексии социокультурных и иных взаимодействий (см. сх. 31):

Схема 31

Различие рефлексивных процессов и результатов в контексте "потока жизни" становится контрастно различенным (см. сх. 32):

Схема 32

Познание интегрируется в общий цикл укрепления и использования культуры в целостности цивилизации (см. сх. 33):

Схема 33

В свою очередь оформляется и реализуется функция культуры в цивилизации (см. сх. 34):

Схема 34

Различие "роста" и "упадка" культуры является значимым для налаживания цивилизационного бытия и гармонизации "начал" (см. сх. 35):

Схема 35

3 Основные черты современной методологии

Тот, кто активно участвовал в инновационных процессах второй половины ХХ века, в самых острых дискуссиях в связи с развитием практики, науки, культуры, пытался разобраться в крупномасштабных проектах отраслевого, регионального и федерального уровня, не мог не встретиться с особой группой, характерным множеством людей, которые называли себя "методологами". Их поведение настолько отличалось от проявлений "обычных" специалистов, что первый период делового знакомства осознавался в словах превосходной степени. Какие именно содержания оценивались в "превосходной риторике", какие особенности в поведении производили яркий след в памяти и т.п., зависело от сферы деятельности, от предметной прикрепленности. Во всяком случае, они открывали "новый мир", мир рефлексии, анализа действий, мышления, взаимодействий, оснований действий и мышления.

Оказывается, что кроме содержания мысли есть еще и ее форма, а кроме формы существуют еще и механизмы деятельности, коммуникации, мышления. Без обращения внимания на формы, средства, механизмы "рефлектирующего мышления" нельзя ни в чем серьезно разобраться. Подобные утверждения чаще всего слабо вписывались в обыденную форму размышлений.

Любой, начинающий соприкасаться с методологами, стоял перед выбором. Либо входить в мир неясного, "птичьего" языка, либо посчитать, что методологи навязывают свои особенные подходы, не видят меры в этом, предстают в качестве мыслительных экстремистов, в качестве "назойливых мух" и т.п., что автоматически ведет к отстранению от них или еще хуже – к попыткам избавиться от них.

С внешней стороны энтузиазм критики, который был у заядлых методологов неисчерпаемым, представал как досадное препятствие к спокойному анализу или рядоположенности отличающихся мнений. Казалось, что пафос методологической критики пролетает мимо ясных, сложившихся содержаний, мнений. Тем более, если предпринималась попытка выявить, а какое содержательное мнение есть у самих методологов, то чаще слышался "странный" ответ: – "Зачем это нужно? Думать нужно совсем о другом, о способах, о средствах, подходах, механизмах работы, мышления, взаимодействия и т.п.".

Казалось, что методологи просто не знают то, про что ведется речь, не являются специалистами в конкретной области и потому не могут и не хотят вести содержательный диалог.

Кроме того, смещение в сторону содержательности они воспринимали как исходный грех и бессмысленность. Это было похоже на увлеченное уничтожение "стульев", на которых сидят мыслящие, ищущие специалисты.

Поскольку историю партии изучали все, то аналогии возникали сами собою. Большевики присоединялись к спокойно живущим пролетариям и даже крестьянам и разъясняли им, что они должны не встраиваться в существующий режим, а ломать его, так как он их эксплуатирует, должны разрушать эксплуатацию и готовиться к строительству нового мира. Естественно, что большевики были энергичны, беззаветны, убеждали систематично и заталкивали в борьбу с режимом, со всем прогнившим в обществе, со всем, что только есть.

Враги легко выявлялись и нередко оценивались как недостойные не только спокойной жизни, но и самой жизни. Могли стать недостойными жизни и сами пролетарии, которые так упорно не хотят увидеть свое рабское положение. Ну, чем не экстремизм?!

Отчаянные любители свободы и разрушения затем перенесли пафос на борьбу с теми, кто не так быстро трансформировал общество. А тут еще и стратеги трансформации появлялись, и была возможность активно вдавливать в ход трансформации и нещадно сражаться с теми, кто сомневается в привлекательных качествах нового режима.

Экстремизм, начатый в чем-либо, находит свое положение во всем. Тут не до истины и убеждения, убедительности! Если не хватает убедительности, то поможет сила.

Аналогия всегда лишь похожа на "правду". Так проблематизирующее наступление в дискуссии и устранение всех предшествующих содержательных опор, в силу их полной "никчемности", "ненужности" в линии смещения акцентов совсем не предполагало насилие над проблематизируемым дискутантом. Его никто не пытал, не бил, не отвозил в места не столь отдаленные. В худшем случае, пока еще шла дискуссия, а иногда и после нее, говорилось о том, что подход и сам проблематизируемый ни на что не годен, и ему пора отказаться от бессмысленного продолжения пройденного пути. Однако для любого человека, в том числе и заблуждающегося, слабо разбирающегося, даже закостенелого, существует та или иная доступная ему, удобная форма предубеждения, сохраняющая его самоуважение, достоинство и т.п.

С другой стороны, и сами методологи далеко не все непременно хотели проблематизировать в крайних вариантах, похожих на травматизацию. Немало было принципиальных, но гибких и даже деликатных проблематизаторов.

Однако запоминались, прежде всего, именно "бойцы" мысли, служители развития через устранение прошлого опыта. Тем более что опыт устранения прошлого был многообразен. Например, "устранения" как малозначимого досоветского периода жизни страны или устранение "языческого" периода как во всем неистинного и темного.

Принципиальность борьбы за развитие и осмысленность деятельности, мышления, за рефлексивную обоснованность всех проектов была не только действием, но и обоснованным действием, "священным" действием.

Для тех, кто сталкивался с принципиальными методологами, с яркой и бескомпромиссной критикой, с предъявлением в ней "странных" оснований, опорных схем, кто пережил шок различия подходов и безальтернативности, кто сохранил способность к самокритичному размышлению, готовности к смене точки зрения, но только после достойного выявления иной перспективы, кто предполагает и сохранение своей точки зрения, если она победит в соревновании версий, для тех мы внесем некоторые исторические и сущностные разъяснения.

Следует учесть, что мы тоже принадлежим сообществу методологов и служим методологической функции. Мы хотим случайное и неслучайное в методологическом явлении различить и разделить, имея огромный аппарат решения подобных задач (четыре десятка монографий с готовыми к любой критике содержаниями фундаментального и прикладного характера).

Побудителем к тому движению, которое стало методологическим, выступил А.А. Зиновьев, который в середине 50-х годов защитил диссертацию о "методе Маркса" в "Капитале". Это была необычная по серьезности и научной честности работа, а ее значимость для понимания метода и экономической системы Маркса, самого марксистского видения сути явлений и истории предопределила не только интерес всех активных философов и размышляющих людей, но интригу будущего спора. В самой личности А.А. Зиновьева сплелись устремленность на выяснение истины и склонность к яркому дискутированию, бескомпромиссности в отстаивании своей точки зрения.

В условиях догматизма и жесткого слежения за соблюдением догм раскованность и энергия логика не могла не произвести эффект на ищущие умы. Тем более что сама логика лишь обслуживала поиск ответов на вопросы о причинах необустроенности управления и общества в целом. Борьба с ограничениями в движении мысли и гражданском самовыражении увлекла склонных к этому, готовых к полемике молодые силы. Среди них оказались и такие известные затем мыслители, как М.К. Мамардашвили, Б.А. Грушин, Г.П. Щедровицкий и многие другие.

Если А.А. Зиновьев ставил логические проблемы и задачи для коррекции гуманитарных наук, то Г.П. Щедровицкий выделил не только слой программ реформирования наук, но и реформирования способа реформирования, способа постановки проблем и их решения. Усилиями складывающегося инновационного сообщества с логической и науковедческой акцентировкой, а затем и целым веером акцентировок, воспроизвелись две крупномасштабные ситуации, имевшие ранее яркое воплощение в Древней Греции и Германии конца XVIII и начала XIX веков. Подобные ситуации возникали и в иные времена, но не столь принципиально.

В Греции, обладавшей опытом размышлений и обоснований, постоянных судебных выяснений складывающихся недоразумений и конфликтов, появился Сократ. Он ставил вопросы о "сути вещей", не удовлетворяясь версиями, зависящими от массы субъективных и исторических обстоятельств. "Суть вещей" должна быть одна и неважно, кто ею обладает. Только имея ее можно анализировать и проявление сути, а также иметь частные мнения, зависящие от того, что увидел познающий.

Для тех, к кому обращался Сократ, главным было то или иное мнение, а суть невозможно было установить. Поэтому настойчивость Сократа заставляла делать выбор между частным мнением, которое было у каждого участника спора и тем, что находится где-то вне мнений. При выборе второго пути предполагалось дополнительное напряжение мысли, поиск того, что нельзя созерцать и, что очень важно, прохождение пути внутренних перестроек, чтобы обрести способность видеть невидимое, мыслить суть "как таковую".

Естественно, что Сократ был большинству не удобен, не нужен, был отвлекающим от обычного самовыражения. После определенной черты сохранения терпимости сограждане решили избавиться от "назойливого" мыслителя, отравили его.

Подобным образом, с применением иных установок и средств избавились иудеи и от Христа, обращавшего внимание на первопричины бытия и необходимость служения им, а не только безответственного обсуждения вопросов о сути бытия, о том, что такое Бог. Христос был неудобен, не нужен, отвлекающим от самовыражения и эгоцентрического отношения к тому, что является "истиной".

Ситуация Сократа была характерна введением различия между сущностью и явлением, созерцаемым и умопостигаемым, между разными механизмами познания, требующими различных по объему и качеству усилий, чтобы обладать способностью к умопостижению в отличие от имеющегося потенциала созидания.

Сократ "надоел" призывами к смене способа и механизма познания, к положению невидимых первопричин проявляющегося.

Когда А.А. Зиновьев, Г.П. Щедровицкий и др. призывали к конструированию понятий, к формам мышления, соответствующим этому, они сражались против эмпиризма как ведущего основания, против содержательной установки в познающем мышлении, так как содержание мысли отстраняет от процесса, механизма мышления, его средств. Они призывали учесть зависимость содержания понятий и мышления в целом от того, кто и как конструирует понятия, учесть относительность любого вводимого мышлением содержания. Эти установки и превращали мыслителей в методологов, хотя и с логическим "уклоном".

Нельзя сказать, что никто не знал об этой относительности. Знали еще в Древней Греции, позднее в ХХ веке возникло много направлений философии, где обсуждали вопросы операционализма, инструментализма, системотехники, языковых систем и т.п. И в Древней Греции находились те, кто интересовался умопостигаемым до Сократа. Но именно Сократ придал принципиальность этому утверждению и систематически транслировал принцип, побуждая других заниматься подобными поисками и размышлениями.

Были и в СССР философы, логики, знающие об инструментальности и операциональности понятий, их роли в порождении надежных, осмысленных суждений и умозаключений. Но наши герои осуществляли социокультурное и внутри научно-культурное воздействие и не могли не вызывать реакцию на свою "настырность" и энтузиазм в критике. Как говорил А.А. Зиновьев в начале 2000-х гг. в беседах с нами, пятьдесят лет критики эмпиризма мысли, пренебрежения логическими формами не возымели действия на гуманитарные науки, которые сохранили свою предлогичность и незамечаемые многочисленные парадоксы. Энтузиазм критиков порождал и бурные возмущения, и бурю восторгов у любителей мыслительных спектаклей или любителей продвижения к истине.

Ситуация Германии, философского поиска в конце XVIII и начала XIX века была немного похожей, но и особенной. Кант осуществил принципиальное переакцентирование с результата познания, знания, на познавательные способности и поставил приход к истинному знанию в зависимость от сформированности, развитости, выращенности высших способностей к познанию, к познающему мышлению. Он подчеркнул, как и его последователь Фихте, что философское мышление, могущее приходить к истинному знанию, опирается на соответствующее развитие сознания, самосознания, внутреннего устройства познающего.

Поэтому стало ясно, что нужно спорить не о содержании знания, версий о познаваемом, а о способностях. Если не зафиксированы необходимые способности, то вероятность серьезного мнения считается незначительной, не стоящей разбирательства.

Критика способностей и выявление особенностей высших способностей, "чистого разума" предстает как главное занятие стремящегося к подлинному познанию. Естественно, что резкий рост значимости сознаваемости, самосознаваемости, рефлексивных способностей менял весь механизм организации познавательных и иных процессов, условий успешности решения интеллектуальных задач и проблем.

Возник спор о тех формах мышления, которые ведут к содержательности, отражаемости, выражаемости мысли и преодолевают формализм, бессодержательный конструктивизм, произвольность в построении высказываний.

И вот появился Гегель, который не только подхватил дискуссии, но и поставил вопросы в русле "псевдогенетического" подхода. Для него стало принципиальным ответить на вопросы о том, какова последовательность роста внутренних познающих и иных способностей, каковы особенности каждого этапа, что такое высшие способности духа.

Главнейшим стал вопрос о механизме перехода от менее развитого к более развитому. Более того, он ставил вопрос и отвечал на него, как надо мыслить о мышлении, обо всех свойствах духа, чтобы знания о духе были неслучайными. При этом вопрос о соотношении формы и содержании мысли на разных этапах прихода к абсолютному познающему мышлению, раскрытие ответа на него давало обоснование как "абсолютному" методу, подхваченному Марксом в рамках уровня понятости метода, так и отражало само становление и полное прохождение пути духа. Заветы Канта и Фихте были реализованы в полноте самообоснования. Такого результата еще никто не предполагал ранее и не продвинулся вперед впоследствии. Хотя ряд намеков был во всей истории философии, в том числе в Древней Индии, Древнем Китае, Древнем Египте, Древней Греции, Древней Персии и т.п. Неслучайно, что само движение мысли в философии обсуждалось в рамках "метода", а не в зависимости от интеллектуально-содержательной компетентности.

Почему так важно отметить гигантский подъем мысли, ее проникновенности в этот период? Потому что удалось углубить представления о "сути вещей" через углубление представлений о самом познающем. Мнения о сущем стали связанными с тем, "как" мыслят о сущем и входят в согласование между содержательностью версий и применяемыми формами, методами, а затем и средствами мышления.

К сожалению, уровень кардинальных изменений в механизме мышления, ведущий к резкому росту ответственности за содержательный результат, к эффективности мышления, к его культурной углубленности и возвышенности не был удержан. Общий тонус мышления в познании вновь стал отходить от критериев самоосознанности, рефлексивной сопровождаемости, от соотнесенности с тем, что является более неоспоримым. Вновь зависимость мысли от мыслящего, его конкретного потенциала и опыта становилась ведущей. Право на мнение вытесняло ответственность перед вечным, перед сущностью, перед предназначением, функцией мыслящего, познающего. Под обстрел критики стала вводиться критика способности к познанию.

Этому способствовало то, что гораздо легче самовыражаться в познании, чем сделать себя агентом неслучайного, идущего от сущности мышления. Маркс воспользовался методом, хотя и критиковал систему Гегеля, не пройдя границ проницательного установления зависимости между методом и системой. Он критиковал идеализм Гегеля, как и других идеалистов, не выявив для себя особенности философского мышления и познания в той мере глубины, которая была обязательна для философов.

Вновь возникает вопрос – почему столько внимания немецким мыслителям при обсуждении сущности методологии?

Дело в том, что марксисты в СССР чаще всего и главным образом воспроизводили парадокс. Они брали, вслед за Марксом, метод как положительное, систему – как отрицательное, крайне поверхностно понимая и метод, и систему. Но Маркс решал конкретную проблему в экономической теории, а затем и в политэкономии. Маркс не смог взять метод в чистоте, так как он не входил в линию собственно логических реконструкций и разработок. Но он увидел "дух" метода и размышлял в теоретической экономии, уподобляясь псевдогенезу. В результате он дал образец высокой экономической мысли и даже онтологический результат, показав устройство капиталистической экономики "по сути". Попытки читать "Капитал" и др. сочинения вне рамок метода были безуспешными, поверхностными, выхолащивали мысль Маркса.

Большее внимание уделяли политическим следствиям экономической теории. Но здесь у Маркса не было заметно применения метода, и он рассуждал "обычным" образом.

В результате сочетание сущностного и случайного в его мысли привело к соблазнительным проектам, подхваченным, в частности, в России и ко многим спекулятивным выводам. В то же время, Маркс великолепно показал развитие производительных сил и роль средств производства в смещениях в механизмах производства и даже в обществе в целом. Неточно поняв метод и не приложив его к устройству общества, ограничившись дологическими способами размышления об обществе, Маркс дал повод к спекулятивным версиям.

Мы хотим сказать, что глубина взглядов в той или иной области зависима от прилагаемого метода и неприменение метода, принципиально устранявшего формализм теоретической мысли с неизбежностью вело к поверхностным, иллюзорно значимым результатам. После Гегеля философ и фундаментальный мыслитель-ученый уже не имел права игнорировать метод, во благо надежного приближения к истине. Но этот метод должен был не "помечаться" как канон в изложении Маркса, а раскрываться и постоянно быть в зоне его правильного или еще более глубокого выражения.

Марксисты исключили на долгое время критическую значимость мысли, возможность и необходимость проверки того, что кажется неоспоримым. В результате Гегель остался непонятым и его метод трактовался с подстройкой под готовые образцы. В то же время, в Европе и других странах в зонах мысли Гегель трактовался еще менее глубоко и проникновенно, вне указаний на условия критической проверки любой теории. Гегель и сейчас остался вне зоны достойного понимания.

Более того, многие философско-методологические разработки второй половины XIX–ХХ веков возвращались к "азам" дискуссии начала XIX века и детализировали многие стороны мыслительного механизма, но не самые значимые для понимания метода.

Тем самым, терялась возможность сущностно понять динамику общественного движения, складывающиеся перспективы и кризисы. Учение об обществе осталось эмпирическим или спекулятивно-формальным.

При анализе "метода Гегеля" или даже "метода Маркса" легко выйти на механизмический анализ мира мышления, познания, проектирования, прогнозирования, а затем и всего мира "методов". Тем более что обоснование метода давалось через введение пути духа, рефлексивные слежения за ростом духа, включая его нормативные проявления. Оставалось немного. Связать мир мышления с миром деятельности через посредство механизмов рефлексии.

Материал для принципиального раскрытия мира деятельности увеличивался вместе с реконструкциями динамики производительных сил. Эта динамика имела причины фундаментального характера, механизмы развития систем деятельности и рефлексивное обеспечение развития. Чем более гигантскими становились монополии, корпорации, государственные управленческие системы и т.п., тем настоятельнее нужно было разобраться в сущности мира деятельности, в сущности его саморазвертывания, в роли рефлектирующего мышления.

Но в середине 50-х годов ХХ века, когда возникало методологическое движение, ведущим было устремление понять формы движения мысли, разобраться в логике и логическом обеспечении теоретического мышления в науке, а также модернизировать сам механизм науки. Поскольку в области логики труднее всего проявлять волюнтаризм и следование стереотипам идеологического характера, то обращение А.А. Зиновьева к логическим формам мысли Маркса стало возможным, но и ответственным из-за особой роли ритуалов отсылки к "методу Маркса" в практике марксистского мышления об обществе. Учитывая опыт прагматизма, операционализма, инструментализма, философии, языка разработок, формальной логики и т.п., А.А. Зиновьев стал искать общие основания организации языкового мышления и особенности метода "восхождения от абстрактного к конкретному". Конечно, было бы лучше соотнести опыт Маркса с наследием Гегеля и понять первопричины диалектического движения мысли в псевдогенезе. Но замечательна и сама попытка серьезного анализа способа мышления Маркса в "Капитале". Однако А.А. Зиновьев вплотную подошел к логическому "Измаилу", но остановился на подступах к основным "укреплениям". Не удалось соотнести форму и содержание мысли в рамках этого метода и другим, в том числе М.К. Мамардашвили. У Э.В. Ильенкова, как и других почитателей диалектики, акцентировка была преимущественно содержательная. Поэтому о раскрытии метода нельзя было думать всерьез.

В то же время само обсуждение сложнейшей темы, вхождение в механизм реконструкции, осознавание его рефлексивной природы помогало вновь войти в содержательную, но механизмическую по своей сути зону выяснений мыслительных процедур, их зависимости от языковых средств, от логико-грамматических форм, от высших мировоззренческих абстракций, категорий. Чтобы удержать анализ механизма в воспроизводимом состоянии, придать ему вечность существования и этим сделать возможным постоянное совершенствование взглядов о механизме мышления, требовались два условия.

Во-первых, придать дискуссиям роль практики мышления, которая должна воспроизводиться. Логические формы и рамочные реконструкции, изучение мышления выявлять, осуществлять в ходе самих дискуссий. Реконструкции текстов, "мертвых" дискуссий и монологов считать второстепенным, вспомогательным.

Во-вторых, эти дискуссии должны быть явно разделены на слои "практический", воплощение изучаемой формы или содержания мышления и "рефлексивный", реконструирующий, критикующий, проектирующий то, что происходит в практическом слое.

Именно такая сложная организация дискуссий, семинаров позволяла накапливать опыт введения и коррекции методов практикуемого мышления. Она и стала исходной основой существования "методологических семинаров", наиболее рьяным сторонником и мастером процессов в которых был Г.П. Щедровицкий.

Тем самым, вместо образцов мышления в текстах в таких семинарах повторялись образцы прошлого и созидались образцы нового мышления. Сама новизна зависела от результатов рефлексивного слоя мышления. Для "новичка" в методологических семинарах процесс казался странным.

Начинается доклад того, кто демонстрирует в докладе тот или иной, прежний, новый тип мышления. Чаще всего это были доклады тех, кто по фиксированной теме имел мнение, соотнесенное с мнением предшественников или совершенно "оригинальное" мнение. Поскольку совмещение "практического" и "рефлексивного" слоев было незыблемым, то докладчик успевал сообщить немногое, а остальные участники уже приступали к реконструкции, а чаще и без особых реконструкций и понимания как бы сразу шли к критике, "проблематизации".

Опытный докладчик знал об этом заранее, был готов к критике и старался выстоять под градом критических вопросов и комментариев. А новичок быстро терял выдержку, недоумевал, возмущался такой отвлекаемостью от его мысли. В той или иной степени в конце доклада, который мог длиться месяцами при еженедельных семинарах протяженностью 2,5–3 часа, вводились и проектные соображения.

Следует отметить, что протяженные циклы докладов с сопровождающей рефлексией дополнялись охватывающей, особой рефлексией. Она носила характер фундаментализированной рефлексии с достаточно тщательной и сложной привязкой к тем явным и неявным дискуссиям, которые шли в науке, философии, семиотике, логике, культурологии и т.п. Рефлексивные осознавания сами могли быть рефлектируемыми. Создавалось сложное рефлексивное пространство на "натуральной территории" в НИИ, в ВУЗе, во Дворце культуры, в Доме отдыха, на дому и т.п.

Подобное созидание рефлексивного пространства с первичными слоями "практики" мышления", совмещаемые с собственно деятельностной практикой, откуда приходили участники семинаров, было уникальным явлением. Появлялась необходимая предпосылка понимания мира мышления "изнутри", разглядывания его с различных сторон, соединения разносторонних взглядов.

Сам объем участия в семинарах, проявляемая терпеливость, активность, порождаемые отношения зависимости друг от друга, от работ и сознавания партнеров, ответственность за совершаемые мыслекоммуникативные, рефлексивные и т.п. действия – являлись удивительными, уникальными. Проходящий этот полигон мысли явно совершенствовал свой механизм, сознавания, самосознавания, самокоррекции, самоопределения, саморазвития и т.п. Тем более что все затраты оставались добровольными и часто несоотнесенными с работой в НИИ, на кафедрах, конструкторским бюро, на управленческой должности и т.п. Можно было это назвать коллективным сознанием, мышлением, коллективным самовыражением, а может быть и коллективным замещением нетворческой, неинновационной жизни на законных рабочих местах.

Возникал вопрос о том, как подобная утомительная и вдохновляющая работа мысли была связана с вечными проблемами? Что это давало для приближения к "Истине"?

Устоялась, благодаря возникшим в естественном отборе соратникам и студентам (Б.В. Сазонову, О.И. Генисаретскому, В.М. Розину, Н.Г. Алексееву, А.Г. Раппопорту, В.Я. Дубровскому, В.А. Лефевру и др.) сама реальность потока мысли. Соотнесение с тем, что происходило в науке, философии, логике, языкознании и т.п. позволяло войти в проблемные поля и предлагать пути развития.

Сложившаяся форма существования рефлексии, проблематизации, дискутирования, инноватики в научных учреждениях, в иных организациях оставались подчиненными значимости содержания, продуктов мысли и гораздо реже – процесса созидания новых идей и содержаний. Наряду с организационным бытием в жестких рамках идеологической системы все это не вписывалось в ожидания методологического кружка.

Само участие в открытых полемиках на конференциях привносило интригу контраста между заранее подготовленным, проверенным на допустимость "свыше" и легко возникающей, непредсказуемой по содержанию мысли, совершенно необычной системой различений, ориентиров, подходов, азартом дискутирования, прямого мыслительного столкновения.

Естественно, что "традиционные" мыслители воспринимали "налеты" методологов как досадную или еще хуже помеху, и только наиболее проницательные и гибкие видели в этом перспективу. Они способствовали энтузиазму методологов, часто не заботясь о последствиях.

Иначе говоря, традиционное мыслительное сообщество воспринимало действия методологов как наивный или вредный эксперимент. Все жили в досократовскую, докантовскую, догегелевскую эпоху предкультуры мышления, а методологи настойчиво и резко, часто ниспровергательно показывали преддверье мыслительной культуры. Постоянно пребывая в рефлексивном слое, методологи строили стратегии переворотов в мире мысли, в науке, логике, семиотике, педагогике, дизайне и т.п.

Кроме пребывания в рефлексивном самообслуживании и выходов во "внешние" рефлексии, методологи понимали, что без надежной педагогической, понятийно-критериальной базы едва ли можно придать надежность самой рефлексивной практике. Поэтому возникали акценты, особые разработки ориентиров и опор, обобщенных оснований самого рефлектирования. Появлялась как бы многопредметная собственная теоретико-инструментальная критериальная база. Она во многом соотносилась с теориями в соответствующих областях. Но ведущей была линия разработок теории деятельности и мышления.

Можно было бы ожидать, что эти теории должны гораздо быстрее проходить путь совершенствования и "обгонять" традиционную науку и философию. Действительно, многие положения выглядели лучше, яснее, надежнее, фундаментальнее и т.п. На этой почве возникали жесткие дискуссии с ведущими теоретиками соответствующих областей знания. Также весьма напряженными были заочные и очные споры с психологами, которые считали себя знатоками сущности деятельности и мышления, рефлексии и самоосознания и т.п.

Но если столь глубоко и широко шли в своих поисках и самокритикующей работе методологи, внося во все области интеллектуальной практики акцент на механизмы и формы проявлений механизма, в отличие от результатов и просто процессов мышления, рефлексии, мыслекоммуникации, то – как удерживались высоты, достигнутые в немецкой классической философии?

Само по себе подобное построение, реконструирование, проблематизация, депроблематизация деятельности и мышления еще скрывают всеобщие основания, вносят эмпирическую базу рефлектирования и механизмического осуществления и как бы отстраняются от вечных тем. Очень легко сопровождающие схематизации опыта принять за сущностные и вносить подобную иллюзорность в сознавание своего величия. Методологическое сообщество не прошло мимо этой опасности.

Так при оценке методологической значимости тех же мыслителей предпочтение отдавалось Канту и Фихте, ожесточенно относясь к Гегелю. Поскольку Кант и Фихте ввели лишь предпосылки того взлета, которое было достигнуто Гегелем, то этим внеслась и внутри методологии предпосылочность к взлету самой методологии. Это касалось всех форм работы. Прежде всего, критики и проблематизации. Сложились образцы критики, которые пронизывались в той или иной степени, но всегда с преобладанием формализма в критике.

Если рассмотреть критику в дискутировании, то совершенно ясно даже из обыденной рефлексии, что нельзя критиковать, не убедившись в понимании сказанного автором. Нельзя сказать, что понимание игнорировалось полностью. Обязательным ритуалом стали вопросы на понимание. Но сама техника понимания оставалась в зачаточном состоянии и совершенствовалась в неизмеримо меньшем объеме и тщательности. Стремление быстрее перейти к "проблематизации", придать ей сверхмощный характер приводило к отрыву от исходной содержательности, к внесению более привычного "своего" содержания или основания, к "зависанию" критики вне корректного выхода в депроблематизацию, в проектирование более совершенного действия.

Когда автор просил дать более совершенную альтернативу, то ее предлагаемая версия чаще всего не выращивалась из предшествующей версии. Происходило как бы отсечение корневой основы и внесение иной. Именно эти процедуры Гегель связывал с уничижительной характеристикой рассудка – "резонерство".

Несовмещение понимания и критики, задач и проблем, проектирования и проблематизации, реконструкции, прогнозирования, тактики и стратегии, эмпирической схематизации и онтологизации и т.п. оставались характерными особенностями методологического производства. Конечно, были более или менее явные несоответствия, были и мастера в каком-либо слое работы. Но не возникали мастера в единстве всех слоев и акцентов мышления. В то же время, сами основания перехода от подобной "техники" рассудка к "технике" разума и, тем более, духа, где все моменты совмещаются в гармонизованности, легко усмотреть у Гегеля.

Рассудочная техника мышления опирается на недостаточное развитие не только интеллекта, но и мотивационных, самоотношенческих механизмов. Легко можно было видеть несовмещение корректности в бытовых отношениях и некорректности в мыслительном деле, либо формализм в деловых отношениях. Это особенно ярко проявлялось тогда, когда обсуждаемый вопрос был сложным, понимаемым по различающимся основаниям, когда недоразумение имело немалую историю.

Рассудочность, как это показал