Литературная табель о рангах

Дело в том, что Иннокентий Анненский был поэт — да-да, «с притязательно-книжным о», как сам же и шутил об этом титуле. Почти совершенно безвестный, он и сам не знал, какая цена сотне-другой четвертушек исписанной бу­маги, наполнявших полированную шкатулку из кипарисо­вого дерева, в которой под замком хранилась его настоящая жизнь. В 1904-м вышла бледная книжица под псевдонимом «Ник. Т-о» — ее и похвалили модные Брюсов и Блок слегка, именно как ничью и ничтожную (позже Блок оттуда украл кое-что). В 1909-м несколько молодых людей возна­мерились построить собственную литературную крепость (называлась — журнал «Аполлон»; очередная утопия: будем печатать все самое лучшее и только самое лучшее, сверх­новая классика и проч.; до самого Октября, однако, про­держались) — и пригласили Анненского как бы в почетные сенешали, как филолога с именем и не вовсе чуждого современности; маститых они не любили, а мастер был нужен.

Как он воспарил! Как расцвел! Вообразил, что настало его время — долой должность и псевдоним — теперь он выскажется весь... Так и сновал между Царским и Петер­бургом (а прежде наезжал в Город лишь по понедельникам), и к себе зазывал внезапных друзей: после чаепития читал им из кипарисового ларца, бережно роняя на пол один листок за другим...

А они — Волошин и Маковский — переглядывались: надо же, какой моложавый старик, и даже не очень смешон, стоя в бумажном сугробе. И, как всегда, прав юный Гуми­лев — не тривиальные стихи, кто бы мог подумать... И не торопились их печатать: из первого номера, октябрьского, передвинули во второй, из второго — в третий... Тут Анненский умер.

И в третьем номере, в траурных виньетках, само собой, оказался гениальным, таинственным лириком, непонятым пророком символизма.

Через полгода в Москве издали «Кипарисовый ларец», и культурная молодежь «была поражена и читала ее, забыв все на свете», как написала — впрочем, только о себе — Анна Ахматова.

Ну, а потом известно что случилось. Анненский остался любимым поэтом лучших русских поэтов двадцатого века — только и всего. Лишь одно восьмистишие числится в золотом запасе публики:

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя...

Не потому, чтоб я ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной ищу ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Конечно, и этого хватит для бессмертной так называемой славы: бывают такие вечные строчки: О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной... Или: Легкой жизни я просил у Бога — Легкой смерти надо бы просить... Даже и не важно, что это Тхоржевский написал, а то — Батюш­ков, а про молнию, упавшую в ручей, — Случевский, а вот про Звезду, с которой не надо света, — наш Иннокентий Федорович.

Но все-таки: в шкатулке находилось оригинальных пиес 233 или около того. Из них штук сорок превосходных, в том числе десять или одиннадцать — а то и дюжина — таких, что прожить без них было бы обидно. А как же с остальными? Забыть?

В 1906-м один альманах вдруг попросил у Анненского стихов, и тот прислал — новое, любимое, а совсем не лучшее:

Есть слова — их дыханье, что цвет,

Так же нежно и бело-тревожно,

Но меж них ни печальнее нет,

Ни нежнее тебя, невозможно...

Издатель, естественно, дал задний ход: нет ли, дескать, чего полегче; я, дескать, и сам в душе модернист, но читатели такой народ...

Анненский в ответ: «Попробовал я пересмотреть ларец, и, кажется, кроме «Невозможно» в разных вариациях, там ничего и нет. Я везде я, и если оно не интересно, то где же мне взять другого?»