Против трехсот мириад здесь некогда бились

Пелопоннесских мужей сорок лишь тысяч всего [38].

Для эпиграммы характерно смешение доризмов (Peloponn£sou, tštorej) с ионизмами (trihkos…aij).

Называемая в эпитафии численность пелопонесского ополчения (если только это не поэтическое преувеличение) расходится с цифрами Геродота, у которого численность всего греческого ополчения без отряда опунтских локров определена в 5200 человек. Павсаний, предполагая, что локры могли выставить всех способных носить оружие, добавляет к этой цифре еще 6000, но и тогда получается, что численность ополчения уступает данным надписи почти в 4 раза. Юстин определяет размер греческого ополчения в 4000 человек [39] – ровно в 10 раз меньше, чем отмечено в разбираемой надписи.

3. Anth. Pal., VII, 344а-b.

Памятник над могилой царя Леонида[40]. На нем была установлена статуя лежащего льва – «изображение зверя с косматою гривой» [41], что являлось «говорящим» знаком: имя «Lewn…daj» обычно переводится с греческого как «сын льва», «львиный». На постаменте статуи была вырезана эпитафия:

Qhrîn mn k£rtistoj ™gè, qnatîn d' Ön ™gë nàn

frourî tùde t£fJ lanJ ™mbebaèj.

{'All' e„ m¾ qumÒn ge Lšwn ™mÕn oÜnom£ t' ecen,

oÙk ¨n ™gë tÚmbJ tùd' ™pšqhka pÒdaj}.

Между животными я, а между людьми всех сильнее

Тот, кого я теперь, лежа на камне храню.

{Если бы, Львом именуясь, он не был мне равен и духом,

Я над могилой его лап не простер бы своих}[42].

Не исключено, что позднейшая книжность объединила в этой эпитафии два разновременных стихотворения. В Палатинской Антологии эпитафия разделена: первый дистих приписан Симониду Кеосскому; второй – на полях рукописи после эпиграммы VII, 350 указан как принадлежащий Каллимаху, филологу и поэту, в 305-240 гг. до Р.Х. возглавлявшему Александрийскую библиотеку. Приписываемые ему строки взяты в фигурные скобки.

В эпитафии присутствуют две эпические формы – «k£rtistoj», «™mbebaèj» – и два доризма – «qnatîn», «tùde».

4. Herod., VII, 228; Anth. Pal., VII, 677.

Стела с эпитафией прорицателю Мегистию, автором которой, по Геродоту, был Симонид Кеосский; с этим согласен и составитель Палатинской Антологии:

MnÁma tÒde kleito‹o Megist…a, Ón tÍde MÁdoi

SperceiÕn potamÕn kte‹nan ¢meiy£menoi,

m£ntioj, Öj tÒte KÁraj ™percomšnaj s£fa e„dëj

oÙk œtlh Sp£rthj ¹gemÒnaj prolipe‹n.

Памятник это Мегистия славного. Некогда персы,

Реку Сперхей перейдя, жизни лишили его.

Вещий, он ясно предвидел богинь роковых приближенье,

Но не хотел он в бою кинуть спартанских вождей[43].

По сравнению с текстом эпитафии, переданной Геродотом, текст, помещенный в Палатинской Антологии, дает более «олитературенный» вариант. Так, в стк. 1 вместо «tÍde» («здесь») дано «pÒte» («некогда»), а в стк. 2 более редкое «kleito‹o», восходящее к эпической поэзии[44], заменено часто употребительным «kleino‹o». В эпитафии имеются один доризм (Megist…a) и одна эпически-ионическая форма gen. sing. прилагательного «kleitÒj» (kleito‹o).

5. Anth. Pal., VII, 301.

Общая эпитафия павшим вместе с царем Леонидом; в Палатинской Антологии ее автором назван Симонид Кеосский:

EÙklšaj aa kškeuqe, Lewn…da, o‰ met¦ se‹o

tÍd' œqanon, Sp£rthj eÙrucÒrou basileà,

ple…stwn d¾ tÒxwn te kaˆ çkupÒdwn sqšnoj †ppwn

Mhde…wn t' ¢ndrîn dex£menoi polšmJ.

Славных покрыла земля – тех, кто вместе с тобою

Умерли здесь, Леонид, мощной Лаконики царь!

Множество стрел и коней быстроногих стремительный натиск

В этом сраженьи пришлось выдержать им от мидян[45].

6. Herod., VII, 228; Strab., IX, 4, 16, С 429; Anth. Pal., VII, 249.

Отдельная эпитафия на братской могиле спартанцев; Геродот и Страбон не называют имени ее автора, тогда как в Палатинской антологии она приписана Симониду Кеосскому:

’W xe‹n', ¢ggšllein Lakedaimon…oij, Óti tÍde

ke…meqa to‹j ke…nwn ¹masi peiqÒmenoi.

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли[46].

Это – самая известная эпитафия «мемориала». Популярность ее была столь высока, что Цицерон даже перевел ее на латинский язык, процитировав как один из самых красноречивых примеров мужества и самопожертвования[47]. Слава этой эпитафии оказалась столь велика и в Новое время, что современные учебники нередко контаминируют ее со львом на памятнике царю Леониду[48].

7. Steph. Byz., s.v. Qespia….

Отдельная эпитафия на могиле феспийцев, авторство которой Стефан Византийский приписывает Филиаду:

”Andreq q' Ói pot' œnaion +upÕ krot£foij + Elikînoj,

l»mati tîn aÝce‹ Qesp…aj eÙrÚcoroj.

Эти мужи в Феспийских полях под горой Геликоном

Жили, и ныне горда родина силой сынов[49].

Таким образом, можно полагать, что Фермопильский «мемориал», расположенный у входа в ущелье, насчитывал семь памятников над могилами павших греков. Возможно, его композиционным центром был памятник царю Леониду – единственный, на котором имелось скульптурное изображение. В таком случае справа и слева от него находилось по три стелы с эпитафиями – правда, последовательность их размещения может быть восстановлена только умозрительно. С уверенностью можно сказать лишь, что, согласно Страбону, «мемориал» открывала стела с эпитафией над могилой погибших локров. Вопрос о времени сооружения «мемориала» также не имеет однозначного решения: был ли он построен единовременно, или же родные полисы погибших постепенно дополняли его новыми стелами. Вторая точка зрения, если брать за основу текст Геродота, более предпочтительна. Может статься, что эпитафии, чьи тексты сохранились у Страбона, Стефана Византийского и в Палатинской Антологии, появились после того, как «отец истории» завершил труд. Ко времени Страбона из них было утрачено две – очевидно, общая эпитафия над могилой павших (№ 5) и эпитафия над могилой феспийцев (№ 7).

Античная традиция, как мы уже видели, приписывает авторство шести из семи эпитафий Симониду Кеосскому (около 556-468 гг. до Р.Х.). На это, видимо, повлияли два обстоятельства. С одной стороны, свидетельство Геродота об авторстве эпитафии Мегистия дало повод приписать Симониду и остальные эпитафии. С другой стороны, его литературная слава как автора многочисленных эпитафий, писавшихся как на заказ, так и «от души», была чрезвычайно велика и в античную, и в византийскую эпохи. В Палатинской антологии Симониду приписаны практически все стихотворные надписи на могилах павших в сражениях 480-479 гг. до Р.Х. О том же, что не все фермопильские эпитафии принадлежали одному автору, свидетельствует сообщение лексикографа VI в. по Р.Х. Стефана Византийского о некоем Филиаде – авторе эпитафии над братской могилой феспийцев[50]. Как кажется, проблема количества авторов фермопильских эпитафий может быть решена из соотношения, общего количества слов в каждой эпитафии с числом имеющихся в них доризмов и ионизмов.

Вероятный автор	Принадлежность	Кол-во слов	Доризмы	Ионизмы
Кол-во	%	Кол-во	%
Симонид?	Пелопоннесцы			22,2		11,1
Симонид	Мегистий			4,5		4,5
Симонид?	Спартанцы		-	-	-	-
Филиад	Феспийцы		-	-	-	-

Посмотрим же, какие важнейшие для греков ценности были отражены в эпитафиях Фермопильского «мемориала». Прежде всего, отметим, что словом «tÁide» – здесь – в них предельно конкретизировалось место подвига, а запечатленная в них память о защитниках Фермопил была адресована грядущим поколениям – в большинстве эпитафий присутствует слово «potš» – «некогда», «когда-то», что вряд ли отложилось в сознании создателей «мемориала».

В отличие от последующих эпох греческой истории, когда в эпитафиях на первое место ставилась достойная смерть как итог достойной жизни, в фермопильских надгробиях мерилом достойной жизни выступает героическая смерть. Но она не является результатом индивидуального подвига. Красной нитью через эпитафии проходит мысль о коллективности подвига: из всех павших в ущелье назван предводитель – царь Леонид, и то – как первый среди равных ему по мужеству. Единственный «знак», отличающий его от прочих героев, – имя, обязывающее вести себя столь же мужественно, как и «соименный» ему лев. Именно общее на всех мужество позволяло грекам противостоять превосходящим силам врага и предпочесть смерть позору. Говоря иначе, павшие в битве одержали – это и отразил Фермопильский «мемориал» – моральную победу над численно превосходившим их неприятелем. Для греков, как справедливо отметил Г. Дельбрюк, это был первый по времени – и потому важнейший – перелом в искусстве ведения войны. «Леонид воплощает моральное начало в войне, – писал он, – …геройство как органический элемент войны, как сознательное военное действие» [51]. Осознание этого факта греками и запечатлели фермопильские эпитафии.

Индивидуальный подвиг прорицателя Мегистия отмечен особо – но это не признание его личного героизма: его эпитафия поставлена по инициативе частного лица – и не исключено, по долгу проксена. К тому же греки не придавали подвигу прорицателя самостоятельного значения. Такое отношение коренится в системе полисного коллективизма, всегда ставящего заслуги коллектива граждан выше заслуг отдельного гражданина.

Это дает полису право гордиться (aÝce‹) отвагой (l»mati) павших в битве мужей (№ 7), и глубоко печалиться об их гибели (№ 1). Не менее важным в этой связи является и верность традициям полиса, считавшаяся у греков одной из высших добродетелей. Именно верность полисному закону (to‹j ke…nwn ¹masi peiqÒmenoi) не позволила воинам покинуть поле боя (№ 6).

Отметим также, что в эпитафиях отразился и агональный характер греческой культуры – Фермопильское сражение представлено в них как своего рода агон, соревнование, свободного духа эллинского гражданства и порабощенного царской властью варварства. И не только. Павшие защитники Фермопил не случайно не были почтены единой эпитафией. Индивидуальные эпитафии над могилами граждан разных полисов – это тоже отражение агона, но агона между полисами в мужестве и героизме их граждан. Характерно, что граждане полисов, покинувшие ущелье до конца битвы, за исключением опунтских локров, получили коллективную эпитафию, тогда как фиванцы, сдавшиеся на милость врага, вообще не имели эпитафии.

Однако надписи были лишь слабым отсветом славы защитников Фермопил, чей подвиг восторгал греков в большей степени. Выполненный ими долг был выше поэзии. Для римлян Республиканской эпохи подвиг защитников Фермопил стал предметом легкой зависти. Так, Цицерон, воздавая славу высоте духа царя Леонида и погибших вместе с ним воинов, замечал: «Без счета таких примеров являет и наше отечество» [52]. Но в первые века по Р.Х. началось переосмысление сущности подвига защитников Фермопил. Для греческих авторов при этом их слава не подлежала никакому сомнению [53], более того, – служила основой мифологизации подвига. Так, в эпиграммах Филиппа из Фессалоник и Антифила из Византия, поэтов I в. по Р.Х., излагается красивая легенда, навеянная скорее «удачей и доблестью» Александра Великого, нежели трудом Геродота. Они говорят о почетном погребении тела царя Леонида Ксерксом, по заслугам воздавшего мужеству противника [54]. Римские авторы, напротив, либо стремились доказать превосходство своих соотечественников в доблести перед греками, либо окидывали случившееся в Фермопилах весьма скептическим взглядом, либо приводили как пример презрения к смерти в духе стоиков. Как пример первой точки зрения можно привести сообщение Веллея Патеркула о подвиге военного трибуна Кальпурния Фламмы, во время Первой Пунической войны с отрядом в 300 воинов занявшего холм у Камеринского леса и обеспечившего отход основных сил римлян, дрогнувших перед пунийцами. Так – делает вывод Веллей Патеркул – «Кальпурний сравнялся славой с Фермопилами и Леонидом и даже оказался блистательнее» [55]. Известный скепсис в отношении Фермопил проявлял Тит Ливий, считавший, что «гибель лакедемонян… гораздо более прославила его (ущелье – А.А.), чем сама битва» [56]. А Сенека видел в этом подвиге удачный пример «простой и повелительной» стоической добродетели, побуждающей человека избавиться от страха смерти [57]. В век Антонинов, время увлечения всевозможными оккультными учениями, взгляд на подвиг защитников Фермопил изменился в соответствии со вкусами эпохи. Флавий Филострат вложил в уста Аполлония Тианского речь, в которой тот превозносил подвиг воинов, павших в ущелье «за свободу», но выше его он поставил мужество Мегистия. Его подвиг для Флавия Филострата имел самостоятельное значение, так как Мегистий, будучи прорицателем, «весьма искушенным в гаданиях по жертвам», заранее был извещен богами об исходе сражения [58]. Для раннехристианских авторов, чуждых языческому пониманию подвига, защита Фермопил была мало интересна: Павел Орозий, автор «Истории против язычников», утверждал, что это была «не битва двух [противников], а избиение одного народа» [59].