Наука и образование

Развитию науки и образованности в иконоборческий период никак не могли способствовать ни тяжелое внешнее положение империи, ни ожесточенная длительная борьба между иконоборцами и иконопочитателями. И иконоборцы, и иконопочитатели в пылу столкновений не стеснялись в средствах и причинили немало вреда просвещению, знанию, книжным богатствам. Так, Феофан сообщает о разорении иконоборцами монастырских библиотек³. Об иконоборцах как врагах просвещения писал и современник событий — лангобардский историк Павел Диакон⁴.

Среди монахов-иконопочитателей невежество не считалось большим пороком, так как для монаха и христианина следовать церковным заповедям было важнее, нежели уметь читать⁵. Наставник Иоанна Дамаскина, суровый простой монах, говорит Иоанну: «И не возносись знанием, которое ты приобрел; знание монашеское и подвижническое не ниже его (т. е. мирского знания), но гораздо выше его по своему положению и мудрости... О мирских науках, которые ты изучил, не говори и не вспоминай вовсе»⁶. VII вселенский собор, собор победивших иконопочитателей, предъявлял весьма скромные требования к образованности кандидатов на епископские кафедры: от них обязательно требовалось только хорошее знание псалтири, а осведомленность в евангелиях и прочих библейских книгах признавалась только желательной. Следовательно, общий уровень образования духовенства не был высоким⁷.

Чем вызывался упадок византийской образованности? По мнению Е. Э. Липшиц⁸, его «вернее было бы отнести за счет гонений на светские науки, начавшихся с VI в.», т. е. за счет активной борьбы церкви с языческим наследием, за счет стремления церкви подчинить своему влиянию всю культуру, всю духовную жизнь греческого народа. Возможно, этот период следует считать временем не столько упадка византийской культуры, сколько ее перестройки. В самом деле, в византийской культуре IV—VII вв. сохранялось многое от античной и эллинистической Греции; напротив, в IX в. средневековая наука, средневековая система образования, средневековая литература сохраняют наследие древности лишь в той мере и в тех формах, в каких это соответствовало потребностям и уровню развития средневекового общества. Е. Э. Липшиц высказывает мнение, что «об упадке науки можно говорить лишь в том смысле, что исчез старый научный центр в столице и не было создано на место его нового — до времен Феофила. Частное же преподавание и изучение философии и других наук, по всей вероятности, продолжались»⁹.

Хотя прямых свидетельств об организации начальной и высшей школ в VII—IX вв. не сохранилось, в источниках можно найти данные и о начальном обучении детей, и о том, какого рода знаниями надлежало овладеть высокообразованному византийцу¹⁰.

Как и раньше, начальное обучение дети проходили у частных учителей, в частных школах или в школах при монастырях. Так, св. Евдоким, современник императора Феофила, родившийся в Каппадокии, учился в школе, где его ленивые товарищи подвергались за нерадение наказаниям. В этой школе учились не только маленькие дети, но также подростки или юноши: в свободное от занятий время товарищи Евдокима забавлялись охоте и и верховой ездой¹¹. Начальное обучение проходили нередко и девочки.

Есть основания предполагать, что иконоборцы пытались подчинить своему влиянию и школу. Феодор Студит, описывая в одном из своих писем¹² гонения на иконопочитание, жалуется, что детей воспитывают в неблагочестивых догматах, в неправой вере, так как их учат по «книгам, данным учителем». Вероятно, это были книги, составленные в духе иконоборчества.

Круг наук, составлявших высшее образование, сохранялся в об тем тот же, что и на всем протяжении византийской истории. Иоанн Дамаскин дает следующий обзор наук, входящих в общее понятие «философии».

«Философия разделяется на теоретическую и практическую. Теоретическая в свою очередь разделяется на богословие, физиологию и математику, а практическая — на этику, экономику и политику. Теоретической философии свойственно украшать знание. При этом богословие рассматривает бестелесное и невещественное: прежде всего бога, поистине невещественного, а затем ангелов и души. Физиология есть познание материального и непосредственно нам доступного, например животных, растений, камней и т. п. Математика есть познание того, что само по себе бестелесно, но созерцается в теле, т. е. чисел и гармонии звуков, а кроме того, фигур и движения светил. При этом рассмотрение чисел составляет арифметику, рассмотрение звуков — музыку, рассмотрение фигур — геометрию, наконец, рассмотрение светил — астрономию. Все это занимает среднее место между телами и бестелесными вещами... Практическая философия занимается добродетелями, ибо она упорядочивает нравы и учит, как следует устроить свою жизнь. При этом, если она предлагает законы одному человеку, она называется этикой;...если же городам и странам — политикой»¹³.

Жития, один из наиболее важных источников для истории образования, отмечают как высокое достоинство знакомство святых с науками цикла «тривиум» и «квадривиум». Георгий Амастридский (ум. в начале IX в.) прошел все «энкиклическое образование» — духовное и светское, причем его биограф подчеркивает, что духовным образованием Георгий овладел полностью, а из светских знаний извлек только полезное¹⁴.

Арабские вторжения привели к тому, что перестали существовать высшие школы в Антиохии, Бейруте и других восточных городах, потерянных в VII в. Византией. Обстановка на Балканском полуострове также не благоприятствовала научной и учебной деятельности: Афины, которые еще в первой половине VII в. привлекали жадных до наук юношей из далекой Армении, затем перестают быть научным центром; в Фессалонике в первой половине IX в. невозможно было найти учителя, способного сообщить что-либо, кроме элементарных сведений.

Высшее образование сосредоточивается в Константинополе. Правда, Лев III закрыл оппозиционное иконоборчеству высшее училище¹⁵. Но ни он, ни его преемники в острой идеологической борьбе не могли обходиться без квалифицированных полемистов, знатоков священного писания и патристики. По-видимому, и при иконоборцах какая-то высшая школа действовала в Константинополе¹⁶.

Оппозицию централизаторской тенденции в образовании составляли монастыри. Их роль была двойственной, противоречивой: с одной стороны, они были враждебны всему «языческому» и с узостью фанатиков насаждали рабски догматизированное мышление, с другой — они сохраняли старые книги и энергично распространяли иконопочитательские сочинения среди широких масс. Особенно важная роль в распространении монашеской идеологии (и соответственно — письменности) принадлежала Студийскому монастырю в Константинополе.

Разумеется, богословие стало в эту пору наукой наук. Крупнейшим богословом иконоборческой поры был Иоанн Дамаскин.

Иоанн родился во второй половине VIII в. в богатой христианской семье в Дамаске. Он учился в доме отца вместе со своим «духовным братом» Косьмой (позднее — епископом маюмским) у какого-то пленного калабрийского монаха. Если верить «Житию Иоанна Дамаскина», оба юноши приобрели основательные познания в грамматике, диалектике, этике, астрономии. Агиограф даже утверждает, что в знании арифметики они уподоблялись Пифагору и Диофанту (александрийскому математику III в. н. э.), а познания в геометрии позволяли их считать Евклидами¹⁷. Впрочем, трудно думать, что Иоанн Дамаскин действительно впитал всю сумму знаний, завещанных античностью: люди средневековья умели брать из прошлого то, что было им нужно и полезно; недаром наставник Дамаскина, говоря о Пифагоре Самосском, указывал Иоанну в первую очередь на «аскетические элементы» в его учении — на предписанное Пифагором молчание.

Возможно, что Иоанн был преемником своего отца, занимавшего важный пост в финансовом ведомстве халифа; благорасположение арабских властей он сумел сохранить позднее, когда стал монахом монастыря св. Саввы и неофициальным советником иерусалимского патриарха. Умер он около 753 г.¹⁸

Перед Иоанном Дамаскином стояли две основные задачи: полемическая и догматическая. Он полемизировал с иконоборцами, опровергал ереси несториан и манихеев. Вся вторая часть его основного сочинения, называющегося «Источник знания», посвящена описанию и критике старых и новых еретических учений, а также полемике с исламом.

Вместе с тем Дамаскин попытался систематизировать богословскую науку, разработать полное догматическое учение о боге, о сотворении мира, о человеке. Получилась грандиозная система, объемлющая всю христианскую науку и послужившая в дальнейшем образцом для западноевропейской схоластики. Правда, Иоанн не принадлежал к творческим умам и твердо придерживался провозглашенного им принципа: «Не люблю ничего моего». Не разум, а авторитет отцов церкви (особенно Григория Богослова) кажется ему надежным руководителем. К тому же из святоотеческой традиции он осторожно выбирает лишь то, что санкционировано соборами и не несет на себе ни малейшего отпечатка свободомыслия: так, одного из наиболее самостоятельных мыслителей в истории христианства, Оригена, он вспоминает только как объект для критики.

Дамаскин понимал значение античной философии для выработки богословской системы: в «Источнике знания» он излагал физику и логику по Аристотелю и его комментаторам, утверждая, в частности, что логика — такое же оружие богословия, как мысль — оружие философии.

Иоанн Дамаскин создал богословскую школу в халифате. Одним из его учеников был Феодор Абу-Курра, епископ Харрана; к Дамаскину примыкал и Иоанн Иерусалимский. Полемика с иконоборцами обеспечивала христианским богословам покровительство халифата — после разгрома иконоборчества значение этой школы сходит на нет.

Константинопольские богословы в обстановке обостренной религиозной борьбы ограничивались практическими задачами — полемикой и дисциплинарными вопросами — и не пытались создать такой же обобщающий труд, как «Источник знания». Впрочем, и среди них было немало образованных людей: патриархи Тарасий, Никифор, Иоанн Грамматик, диакон Игнатий, славившийся знанием Гомера, Еврипида и Платона. Игнатий учился у Тарасия и лекции своего учителя отдавал в переписку лучшим писцам¹⁹. Одно время с Игнатием был близок Иоанн Грамматик, иконоборческий политический деятель (см. выше, стр. 78), известный своей ученостью. Само прозвище Иоанна — «Грамматик» подчеркивает это. Его называли также Леканомантом («предсказателем»), так как он производил какие-то опыты, дававшие современникам повод считать, что он занимается черной магией.

Богословское влияние испытали в ту пору и другие науки, прежде всего история. Оба важнейших исторических сочинения того времени — Феофана и Никифора (см. выше, стр. 9—10) пронизаны монашеской идеологией и полны легенд, часто невероятных. Изложение событий ведется по годам; описание чудесных явлений подчас оттесняет описание человеческой деятельности, ибо в чудесных явлениях авторы видят отчетливое выражение божественной воли.

Широко распространяются в эту пору краткие хроники, излагающие в самых общих чертах историю от Адама и библейских патриархов. Они были рассчитаны на малообразованного читателя, знакомя его с библейскими преданиями и с поучительными эпизодами всемирной истории.

О естественных науках того времени мы знаем очень мало. Во второй половине VII в. византийская алхимия создала греческий огонь²⁰, но после этого мы ничего не слышим о ее успехах. Возможно, что в VIII—IX вв. был составлен свод алхимических сочинений более ранних авторов, известный по рукописям X столетия²¹.

По-видимому, несколько замирает разработка медицинских проблем²², но какие-то медицинские школы продолжали существовать, и известно, что грек-врач принимал участие в основании Салернской медицинской школы²³. В правление Феофила некий врач Лев, получивший прозвище врача-мудреца, написал компилятивный «Обзор медицины». Его современнику, монаху Мелетию, принадлежало сочинение (ныне утерянное) о строении человеческого тела²⁴.

Крупнейшим ученым, стоящим уже на грани следующего периода, был Лев, получивший прозвище, «Математика»²⁵. Он родился в начале IX в. и дожил до 869 г. Свое образование Лев завершил на острове Андросе, где изучал риторику, философию и математику под руководством какого-то учителя, чье имя нам неизвестно²⁶. Можно только строить догадки, почему Лев оставил Константинополь и отправился на остров, который в IX в. был полузаброшенным обиталищем монахов и беглых стратиотов.

Слава Льва была так велика, что халиф собирался пригласить его к себе. В 840 г. Лев был поставлен фессалоникским архиепископом, но низложен сразу же после смерти Феофила.

С именем Льва связаны два изобретения: система световой сигнализации, с помощью которой сообщалось во дворец о событиях, происходивших в халифате, а также приводимые в движение водой статуи (рычащие львы, поющие птицы), которые украшали приемную залу Большого дворца (см. о них выше, стр. 28, прим. 33). Огромное значение имело применение Львом букв как арифметических символов²⁷ — таким образом, он по существу заложил основы алгебры.

Лев был широко образованным человеком. Его библиотека содержала книги Птолемея, Архимеда, Евклида, философов Платона, Порфирия, Прокла и многих других. Он составил медицинскую энциклопедию, включавшую выписки из старых книг²⁸. Наконец, он писал стихи.

Светские интересы и обширные познания Льва Математика раздражали фанатичных монахов, и они объявили его тайным язычником, что, по-видимому, не соответствовало действительности.

Важным фактом в истории византийской культуры начала IX в. является возникновение минускула, нового типа книжного письма на пергамене, сменившего древнее книжное письмо — унциал²⁹.

Возникновение минускула было подготовлено развитием письма в литературных папирусах предыдущих веков. Немало способствовало появлению минускула и завоевание Египта арабами в середине VII в., в результате чего в Византию перестал поступать древний писчий материал — папирус. Это обстоятельство, несомненно, усилило нехватку писчего материала и повысило его цену. Унциал — письмо, как правило, крупное, в котором буквы стоят раздельно, — был не экономичен, и потому начались попытки применения курсива для написания книг; византийский минускул представляет собой именно регуляризованный курсив. Процесс становления минускула, с одной стороны, скрыт от современных исследователей отсутствием памятников, а с другой — еще недостаточно прослежен по папирусам литературного содержания. Однако известно, что выработка нового типа книжного письма, как правило, более мелкого, связанного и широко применяющего лигатуры (т. е. более экономичного по сравнению с крупным унциалом) была заслугой монахов Студийского монастыря. В типике этого монастыря, составленном Феодором Студитом, одним из образованнейших людей своего времени, среди прочих наставлений указаны правила поведения писца и правила для книгохранителя (т. е. библиотекаря), которому вменялось в обязанность содержать книги в порядке.

Древнейший датированный образец минускульного письма — евангелие 835 г., переписанное одним из ближайших учеников Феодора Студита — Николаем Исповедником.

Изменяется и оформление книги. В VIII—IX вв. были выработаны приемы убранства рукописи с помощью заставок, инициалов, миниатюр, приемы распределения материала на листе путем выделения полей, разлиновки листов, различных помет, помогающих читателю ориентироваться в тексте. В это же время была разработана и так называемая иерархия шрифтов для выделения частей текста: заголовки стали писать шрифтом, отличным от шрифта текста. Заголовки в рукописях обычно писали вязью, а примечания — так называемые схолии — более мелким письмом, чем основной текст, с применением множества сокращений; в минускульных кодексах схолии нередко писали беглым мелким унциалом.

Если ранее книга производилась в скрипториях, где под диктовку писцы (нередко рабы) писали сразу несколько экземпляров, то в VIII—IX вв. возникают многочисленные скриптории при монастырях, где тексты, как правило, переписывали не под диктовку, а держа копируемый текст перед собой и читая его про себя. В Византии, однако, в отличие от Западной Европы, существовали не только монастырские скриптории, но также и светские. Светские скриптории, видимо, были сосредоточены в столице империи, куда с начала IX в. стекаются книги со всей империи³⁰.

ЛИТЕРАТУРА

Пожалуй, ни в одной области византийской культуры различие между IV—VI столетиями и иконоборческой эпохой не было столь заметным, как в сфере литературы. IV—VI века жили еще античными традициями—с VII столетия все отчетливее проступает вульгаризация литературы. Классические традиции теряют смысл; ощущение преемственности культуры, восходящей к античным временам, перестает быть актуальным. Рафинированная имитация древних образцов находит все меньше читателей. При этом в условиях специфической духовной ситуации раннего средневековья вульгаризация литературы неизбежно должна была вылиться в ее сакрализацию: удельный вес жанров, связанных с жизнью и запросами церкви и монастыря, сильно возрастает. Житие и литургическая поэзия, оттесненные в VI в. на периферию литературного процесса, оказываются теперь в его центре.

На пороге иконоборческой эпохи стоит Андрей Критский (ок. 660 — ок. 726). Ему принадлежит покаянный «Великий канон», вошедший в поговорку из-за своего объема (250 строф!). Канон — более усложненный вид литургической поэмы по сравнению с кондаком: так, он предполагает наряду со строфами еще и более высокие единицы членения текста («ихи» и «песни»). Андрей заметно подражает Роману Сладкопевцу, но заменяет простоту своего образца тяжеловесной пышностью. Отдельные захватывающие места тонут в иератическом многословии: по выражению одного исследователя, здесь «тема раскручивается, как бесконечная спираль».

По понятным причинам литературная продукция иконоборцев почти полностью утрачена. Но их теологический рационализм наложил явственную печать на творчество их оппонентов; последние логикой борьбы принуждены были культивировать рационалистические методы. В обстановке яростных споров предельно оттачивались навыки рассудочного и схематичного мышления.

Крупнейшим полемистом православной партии был Иоанн Дамаскин. Роль Иоанна Дамаскина в истории философии велика; истории литературы он принадлежит как гимнограф. Но Дамаскин и в своей поэзии остается ученым: рассудочный характер его творчества проявился, в частности, в том, что он снова реставрирует в литургической лирике отброшенную еще Романом Сладкопевцем классическую просодию. До необычайной усложненности доводит Дамаскин архитектонику канона, дополняя ее хитроумнейшими акростихами и превращая в какую-то кристаллическую структуру, воздействующую на воображение своей продуманностью и замкнутостью. Схоластический пафос рассудочной стройности торжествует у него над эмоциональной теплотой Романа или Андрея Критского. Лишь иногда (преимущественно в тех гимнах, которые отступают от классической просодии) у Дамаскина прорываются более простые и выразительные мотивы. Это относится, например, к его знаменитому заупокойному гимну, который известен русскому читателю по древнему славянскому переводу («Кая сладость житейская, все привременных пристрастие...») и по довольно точному рифмованному переложению А. К. Толстого («Какая сладость в жизни сей земной печали не подвластна?...»)³¹.

Утонченные песнопения Дамаскина и его сотоварищей (Иосифа Студита, Иосифа Сикелиота, Косьмы Дамаскина и др.) вытеснили из обихода гимны Романа Сладкопевца, казавшиеся теперь слишком примитивными. Когда в XIV в. историк Никифор Ксанфопул составил стихотворный перечень классиков литургического жанра (всего из 11 имен), Роману в нем вообще не нашлось места.

На рубеже VIII—IX вв. жили Феофан и Никифор — виднейшие историки тех лет (см. о них выше, стр. 9—10). К началу IX в. относится и подъем агиографии.

Любимый герой житийной литературы IX в. — мученик эпохи иконоборчества. Типичнейший среди них — Стефан Новый, житие которого было написано диаконом церкви св. Софии Стефаном 42-года спустя после смерти святого³². Конечно, подробности жизни Стефана Нового были уже забыты, но автор смело творит их, сплетая сочиненные им речи императора с благочестивыми чудесами: богородица во сне явилась матери Стефана Нового и предсказала рождение ребенка; святой исцелил слепого и заранее знал будущее; после его казни поднялась буря и обрушилась на зеленеющие пашни вокруг Константинополя.

Стефан Новый живет не для себя, но для бога: земные блага и собственная плоть его не интересуют — он переносит оскорбления, побои, темницу, но ничто не сбивает его с прямого пути; сомнения ему неведомы, и без колебаний отдает он жизнь за идею, заиконопочитание. Смерть Стефана описана с мельчайшими подробностями, со сладострастным любованием муками: толпа тащила его по улице, била палками по голове, пока не забила до смерти; издевались и над бездыханным трупом: отрезали пальцы, рассекли живот, из горящего костра вытащили обгорелое полено и раздробили череп, так что мозг вытек на мостовую.

Иной характер носит «Житие Филарета Милостивого», написанное в начале IX в. монахом Никитой. В нем нет той ненависти к иконоборцам, которая пронизывает каждую страницу «Жития Стефана». Сельский быт описан в житии с массой подробностей, а в основу рассказа положен почти фольклорный рассказ о Золушке, которую находит принц. И все же Филарет по природе своей родствен Стефану Новому — такой же простодушный и щедрый, безропотно переносит он выпавшие ему беды и испытания, последним делится с приходящими к нему бедняками; его жизненный путь прост и ясен, сомнения и раздвоенность чужды ему³³.

Одним из своеобразнейших писателей на рубеже VIII—IX вв. был Феодор Студит. Он родился в 759 г. в семье приверженцев иконопочитания, которая приняла монашество, превратив свое вифинское имение Саккудион в монастырь. Феодор провел всю жизнь в борьбе с иконоборцами, был проповедником аскетизма и организатором монастырской жизни³⁴. В 798 г. опасность заставила его покинуть Саккудион; он перебрался в столицу, в полузаброшенный Студийский монастырек, который за несколько лет превратил в цветущую обитель и в крепость ортодоксии. Не только иконоборцы, но и умеренный патриарх Никифор подвергался нападкам студийских монахов.

Феодор сумел навлечь ненависть трех императоров, трижды он отправлялся в ссылку и умер в 826 г., так и не вернувшись в столицу. Он оставил свыше 500 писем, где наставляет, поучает, утешает; догматические трактаты; руководства для монахов; речи и проповеди. Среди этого колоссального наследия простотой и непосредственностью выделяются ямбические стихотворения, посвященные монастырской жизни. Монашество было идеалом Феодора, промежуточной ступенью между землей и небом, и этот непреклонный обличитель компромиссов со светской властью старался опоэтизировать каждую черточку монашеского быта.

Вот его стихи к монастырскому повару:

О чадо, как не удостоить повара Венца за прилежанье целодневное? Смиренный труд — а слава в нем небесная, Грязна рука у повара — душа чиста, Огонь ли жжет — геенны огнь не будет жечь. Спеши на кухню, бодрый и послушливый, Чуть свет огонь раздуешь, перемоешь все, Накормишь братью, а послужишь господу. Да не забудь приправить труд молитвою, И воссияешь славою Иакова, В усердье и смиренье провожая жизнь³⁵.

Таким образом, герой Феодора — тот же, что и герой агиографии: смиренный человек, труженик, с грязными руками, но чистой душой.

Интересное историко-культурное явление эпохи — творчество поэтессы Касии (род. ок. 810 г.)³⁶. О ее жизни сохранился рассказ в стиле восточной новеллистики: около 830 г. мать императора Феофила устроила для сына смотр знатнейших и красивейших девиц империи, и в число претенденток была включена Касия; именно она особенно понравилась Феофилу, и он уже подошел к ней с яблоком, предназначенным избраннице. Однако слишком свободная речь образованной Касии отпугнула царственного жениха, и ей пришлось идти в монастырь и искать утешения в насмешках над человеческой глупостью. Действительно, эпиграммы против «глупцов» и «невежд» занимают необычайно большое место в литературном наследии этой ученой женщины.

Когда невежда умствует — о боже мой, Куда глядеть? Куда бежать? Как вынести?

В одной из эпиграмм против глупцов содержится явный намек на злосчастные смотрины:

Ужасно выносить глупца суждения, До крайности ужасно, коль в почете он; Но если он юнец из дома царского, Вот это уж доподлинно «увы и ах!»

Излюбленной формой Касии была одностишная ямбическая сентенция; иногда она развертывается в двустишие или целую эпиграмму. Ряд сентенций начинается одним и тем словом (например «μισω» — «мне мерзостен»).

Мне мерзостен глупец, что суемудрствует. Мне мерзостен, кто всем готов поддакивать. Мне мерзостен невежда, как Иуда сам. Мне мерзостен в речах нецеломудренный. Мне мерзостен доносчик на своих друзей. Мне мерзостен речистый не ко времени.

Две сентенции в достаточно озорном для византийской монахини тоне трактуют о женщинах и женской красоте. Пикантность одной из них оттеняется ссылкой на авторитет библейского апокрифа:

Во всем победу женский род снискал себе: Так учит Ездра, подтверждает — истина,

другой же — постной интонацией первого стиха:

Хоть женщина красивая — конечно, зло, А все же в красоте немало радости; Но если и пригожесть у нее отнять, — Двойное зло: и радоваться не на что!³⁷

Кроме ямбов, Касии принадлежат литургические песнопения, к которым она сама писала музыку. Среди последних интересен рождественский гимн, где проводится развернутая аналогия между утверждением в римском мире единодержавия Августа и установлением на земле веры в единого бога — Христа.

Многие сочинения Касии банальны и повторяют избитые истины христианской морали: она прославляет монашество, осуждает скупость, погоню за богатством, восхваляет терпение и трудолюбие. Ее идеал приближается к традиционным образам агиографии, хотя он до некоторой степени субъективно окрашен: несправедливость личной судьбы, трагическое столкновение с глупостью самодержца вдохновили Касию на настойчивое осуждение глупости и невежества вообще.

Дитя иконоборческой эпохи, Касия, хотя и гордится своей светской образованностью, чуждается классических реминисценций и игнорирует классическую просодию.

К этому же времени относится творчество диакона Игнатия (см. выше, стр. 85). Его поэма «На грехопадение Адама» примечательна своей драматической (точнее, диалогической) формой. Она состоит из 143 тримеров, причем на каждую реплику бога, Адама, Евы и змия отведено ровно по три стиха: лишь заключительная реплика бога нарушает эту квоту. Такой же жесткий формальный распорядок царит и в Игнатиевых переложениях басен Эзопа, где сюжет каждой басни втиснут в четверостишие.

Памятники народного творчества, к сожалению, не сохранились — за исключением случайных песенок, включенных в текст хроник. Эти песенки подчас высмеивали пьянство и разврат императоров-иконоборцев.