Промедление смерти. (Мадагаскар, 1924, декабрь)

– Именем Творца, Вечного и Неназываемого, принимаю на душу свою часть ноши тех, чьей мышцей держится свод мироздания, и клянусь никогда, ни по доброй воле, ни по злому умышлению, не слагать с себя взятой тяготы. Клянусь чтить моих Учителей и Наставников, старших братьев и отцов, и повиноваться им во всем. Клянусь уважать равных мне и тех, кто ниже меня, любить их и учить всему, что превзошел сам. Клянусь хранить тайну, доверенную мне, и не разглашать никому и никогда смысл Слов и Знаков, могущих изменить природу Мира. Клянусь гнать и преследовать зло во всех его воплощениях, и прежде всего в себе самом. И когда грянет последний бой, клянусь быть там, куда поставит меня воля Тех, кто старше меня, и быть стойким до конца…

Примерно так я перевел то, что произносил нараспев следом за Учителем Рене.

Позже я переложил эту клятву в стихи и включил в третью книгу «Начала» – в «Послушника».

Испытания перед посвящением, которых так страшились мои младшие братья, я преодолел сравнительно легко. Да и то сказать: человека, пережившего гражданскую войну в Петрограде, тьма, холод и голод ни удивить, ни сломать уже не смогут. А всяческие «искушения святого Антония», насылаемые безжалостными экзекуторами, мне иногда удавалось даже развеивать самостоятельно: уроки Брюса пошли впрок, да и природные способности у меня, как выяснилось, были изрядные. Старшие Учителя, в отличие от незабвенного моего директора гимназии Иннокентия Федоровича, никаких поблажек никому не давали и вообще старались никого не выделять, дабы не возбудить ни в ком зависти, легко могущей вывести новопосвященных на черную тропу.

И вот мы, преодолев за сорок дней символический путь от рождения до смерти, как бы рождались вновь для иной жизни. В пещере не было никаких устрашающих изображений, зловещих факелов, человеческих черепов и прочего излюбленного профанами реквизита. По очереди мы выходили из подземелий предыдущей жизни на крошечную терраску. Напротив, отделенный пустым пространством, стоял вырубленый из белого камня постамент в виде древнего города, обвитого по стенам девятью кольцами тяжелого змеиного тела. На стенах стояли Учителя и гости, все в белых одеждах, освещенные голубым газовым светом. Оставалось последнее, самое трудное для меня испытание: пройти к ним над разверзшейся внизу пустотой (были видны даже далекие звезды) по каменному мостику в две ладони шириной.

Я сотворил молитву Приснодеве и шагнул на мостик. Чего другого, а высоты я боялся всегда – и не упускал случая поиграть с этим страхом. Но здесь была даже не высота, здесь была Бездна… И вдруг – не знаю сам, почему – я внезапно успокоился. Будто подо мной и не бездна вовсе, а теплая неторопливая тропическая река, в которой отражаются южные созвездия…

Учителя свободно переходили с санскрита на латынь, на греческий, на еврейский, а временами обменивались между собой какими‑то уже совершенно чуждыми людскому уху фонемами. Вот нас уже было пятеро перед ними, когда за спинами нашими раздались крики ужаса. Нельзя было оборачиваться, но я забыл об этом. Я – обернулся…

На самой середине мостика еще махал руками, все сильнее клонясь, самый пожилой из нашего выпуска – китайский художник Дэн. Вот последний отчаянный взмах, последняя попытка задержаться: Я был уже на мостике, когда его босые ноги расстались с камнем. Меня схватили за руки: кажется, я тоже начал падать.

Крошечная фигурка китайца пропала среди звезд…

Меня держал мертвой хваткой маленький индеец‑кри по имени Вспорхнувший Дятел. Ему‑то всякая высота была нипочем, недаром его племя нашло себя в многоэтажной Америке, навострившись мыть окна в небоскребах, монтировать мосты и чистить высотные зернохранилища.

Мы посмотрели друг на друга с великой скорбью. Надо же, в последний момент…

Нам предстояло теперь то ли позорное отчисление, то ли прохождение курса сызнова. Более спокойные и уравновешенные наши соученики по‑прежнему стояли на коленях, строго глядя перед собой. Они уже чувствовали себя перешедшими в иную категорию, подчинялись иным законам…

Ошиблись и мы, и они. Именно Дятел и я – двое из всего выпуска – были допущены к произнесению клятвы. Спокойных же ожидал выбор между отчислением и новым, несравненно более суровым и опасным, кругом испытаний. Мало кто сумеет пройти этот круг…

– Слава Творцу всего сущего, на этот раз перед нами стоят двое, – сказал Учитель Рене. – Бывали годы, когда вовсе не находилось достойного произнести клятву…

– Учитель, – спросил я, – а что с Дэном? Он погиб?

– Нет, – сказал Рене. – Он уже очнулся в своей любимой опиекурильне, и трубка в его руке все еще сохраняет тепло. Рядом лежит в столь же блаженном забытьи его друг актер, и сизый дымок растекается в воздухе, и пахнет яблоками…

Я никогда не понимал таких вещей и даже не пытался понять. Так было, и все.

– Но отчисленные – они же не дают клятвы молчания…

Учитель Рене тонко улыбнулся.

– При поступлении вы вручали нам не только свою жизнь, но и свою память…

И вот мы стояли перед теми, кто носил белые одежды, и повторяли за Рене:

– …и клянусь нарушить эту клятву, если этого потребуют от меня долг, совесть и милосердие, и быть готовым ответить за свое решение. Да канет Зло. Да славится Творец. Профан воздвигает башню, посвященный складывает мозаику.

И на нас накинули белые одежды.

Потом началось торжество. Надо сказать, что застолье было аскетическое в самом подлинном смысле этого слова. Сравнить его можно было разве что с нашими пирушками в Доме Искусств в девятнадцатом: под черные ломтики с патокой и морковный чай:

В этом обществе, первоначально задуманном как чисто военный орден, более всего ценились прежние заслуги. Мы с Дятлом чувствовали себя двумя кадетами, внезапно попавшими на подписание Тильзитского мира. Или, скажем, на совет Александра Македонского с будущими диадохами. Или в ставку Иисуса Навина перед штурмом Иерихона…

Нас подвели к царю Ашоке, которого держали под руки два дюжих мальгаша из туземной прислуги. Глава Союза Девяти был маленький, щуплый, носатый, темнолицый и черноглазый. Доживи Александр Васильевич Суворов лет до ста сорока, он выглядел бы так же.

Царя посвятили более двух тысяч лет назад и уже в преклонном возрасте.

Омолаживаться же великий миротворец наотрез отказался: станешь молодым, захочется воевать, объяснял он…

– Надеюсь на вашу помощь, юноши, – сказал он глуховатым, но ясным голосом. – Нас по‑прежнему девятеро, а смертоубийственных творений человеческого ума с каждым годом становится все больше и больше:

Союз Девяти уважали больше по традиции, но за реальную силу уже не принимали. Заслуги Союза в прошлом были огромны: именно благодаря их деятельности китайцы, открывшие порох и державшие неисчислимый флот, не сумели ни завоевать Европу, ни открыть Америку, ни даже отлить пушек.

Удалось им отсрочить появление парового двигателя и боевых ядовитых газов. А секрет «греческого огня» (простой, как рецепт гречишных блинов) так и не был разгадан: Когда же Михайла Васильевич Ломоносов своим несокрушимым крестьянским умом вплотную подобрался к Мировому Эфиру и готов был вытрясти из него все тайны, Девятеро Неизвестных просто‑напросто упразднили в природе само понятие флогистона, и разочарованный Ломоносов ворвался в Академию де Сиянс с криком: «Нет газу теплороду!», по пути прибив до крови парочку заезжих умников…

Но с течением веков могущество и влияние Союза постепенно умалялись, и это не вина его была, а объективная истина. Тайный образ действий, закрепленный семипечатной клятвой непрямого вмешательства, не позволял расширять круг членов Союза – а военных конструкторов становилось все больше и больше. И в Европе, и, тем более, в Новом Свете, практически Союзом не контролируемом.

Им еще удавалось что‑то, но чем дальше, тем меньше – и бессистемнее.

Последняя война окончательно выбила стариков из колеи. Давно следовало влить в состав Девяти Неизвестных свежую кровь, однако этому препятствовали традиции: да и трудно спорить с людьми, самый младший из которых родился за два года до Христа.

Потом нас призвал тот, кого мы знали под именем инока Софрония, а русская история под несколькими иными именами, единственный уцелевший из трех зиждителей Пятого Рима, ныне – номинальный глава Ордена. Даже здесь он носил черную рясу и черную скуфейку.

Он протянул руки для благословения. Правую ладонь пересекал тонкий белый шрам. Именно об эту хрупкую длань преломился дамасский клинок нойона Арапши, любимца Бату‑хана.

– Служите Господу и миру, – просто сказал он. – Близок наш день.

За годы учения во мне зародилось, а по прошествии лет созрело и укрепилось ощущение, что Орден наш живет и существует по законам затерявшегося в бескрайней степи форпоста. Мы ежедневно чистим ружья и точим клинки, обновляем запасы пороха и солонины, все ждем неприятеля – но когда он появится, откуда, и кто он будет – узнаем только в решающий день. А мы все равно тупо чистим ружья и выполняем полагающиеся артикулы… И по вечерам у котла с кулешом усатые ветераны рассказывают уже поседевшим новобранцам страшные сказки:

И что самое обидное – далекие всадники, время от времени возникающие на горизонте, не обращают на нашу крепость никакого внимания.

Джейку нередко приходилось видеть фотографии трупов и, хотя ни одну из них он не мог рассматривать с удовольствием, некоторые были вовсе не так уж плохи.

Джон Гришэм

– По‑моему, я обоссался, – честно сказал Вовчик потом, уже в машине. – Немного, но все равно обидно. Мы так не договаривались, Николай Степанович… Ну, думал я, что крутой мужик попадется, покруче, может, и евпаторийских – но не до такой же степени: не с хвостом же… Какой‑то парк юрского, мать его, периода…

– У меня вместо тела один синяк остался, – хмуро сказал Тигран. – Вовчик, ты Галке подтвердишь, что махаловка была, а не иное что…

– Галка мне с детства не верит, – вздохнул Вовчик.

– Зато теперь вы можете действительно купить танк, – сказал Николай Степанович, открывая кейс.

– Много? – спросил Тигран, отворачиваясь.

– Много.

– Это плохо…

– Почему же?

– Всегда плохо, когда много денег. Раздор начинается. Боюсь.

– Да брось, Тигр, какой раздор, о чем ты? – Вовчик удивился вполне натурально.

– Ты не видел, – сказал Тигран. – А я видел. Один армянин всего‑то за пятнадцать косых родному брату голову отрезал и азербам принес. Потом мы его: но уже потом. Командир, может… – он замолчал.

– Я понимаю, ребята, – сказал Николай Степанович. – Маневры кончились, начинается война. Думайте.

– Не понимаю, какие проблемы? – фыркнул Вовчик. – Ну, будут деньги. Хорошо. Ну, не будет. Хотя они уже есть. Так ведь обходились же…

– В общем, предложение у меня такое, – сказал Николай Степанович. – Сейчас вы идете в ресторан. Надираетесь. Берете ящик шампанского с собой. Снимаете девок. Возвращаетесь шумно и весело. С песнями, с плясками, с бубнами звонкими. Дежурную в номер тащите. Там, наверное, уже паника. Если же нет…

Короче, постарайтесь так сделать, чтобы на люкс приоткрытый она внимание обратила. А потом – скандальте, съезжайте, требуйте чего‑нибудь несусветного.

И тут вдруг Вовчик забился, тонко подвывая. Не сразу стало понятно. что он зашелся в хохоте.

– Ты чего? – спросил Тигран.

– Менты… менты над ящером стоят: я как представил… и героин у него в брюхе… о‑ой, счас опять уссусь:

– Вылезь, отлей, – посоветовал Тигран.

Вовчик выпал из машины и, скривясь на бок, шагнул к темным кустам. Гусар приподнялся с сиденья и посмотрел ему вслед.

– Что там? – спросил Николай Степанович.

Гусар мотнул головой и снова лег.

– Показалось, – понял Тигран.

– Вам надо расслабиться, – сказал Николай Степанович.

– А вам, командир?

– Боюсь, что нельзя. Тем более, нас не должны сегодня видеть вместе. Хотя все это, конечно, чушь, но гусей дразнить не стоит.

– Таких гусей не то что дразнить, командир – знать о них не хочется. Вам понятно было, о чем он говорил?

– Да. Сравнительно.

– Он кто? Из космоса?

– Нет. Коренной землянин. Кореннее нас. Для него мы пришельцы незванные…

– Гады, – искренне сказал Тигран.

Гусар опять тревожно заворчал.

– Да что там Вовка копается, сколько в нем воды: – Тигран пригнул спинку переднего сиденья, полез наружу. – Вовка!

Николай Степанович вышел тоже, вытянул из‑под приборной доски «узи».

Гусар молча пошел в темноту.

Вовчик стоял в пяти шагах, за кустами, привалившись лицом к забору.

– Эй, боец, – тряхнул его за плечо Николай Степанович.

– Да, – слабым голосом отозвался Вовчик.

– Что с тобой?

– Нормально… уже все… Уже прошло.

– Что было, Вовка? – рядом возник Тигран.

– Нет… это… Сковало меня, ребята… жуть какая‑то. Как будто… не знаю. Не могу объяснить. Пойдемте отсюда…

Они сели в машину и поехали куда глаза глядят. Минут через двадцать Николай Степанович высадил бойцов у ресторана «Приют Ермака». Последний приют Ермака, продумал он, глядя в спины бойцов, исключительно рыбные блюда…

– Ты их побереги, – сказал он Гусару. – Близко не подходи, а так, со стороны…

Гусар белой тенью ушел во мрак.

Вернулся пес под утро. Глухой стук в дверь совпал с телефонным звонком.

Николай Степанович открыл, прижимая трубку головой к плечу.

– Явился, бродяга, – сказал он. – Извините, я не вам… Тихонов слушает.

– Начальник уголовного розыска полковник Шапшелевич.

– Здравствуй, Олег Наумович. Что, опять нумизматика?

– Да нет, Николай Степанович, дело куда серьезнее…

Так. подумал Николай Степанович. Или ребята влипли, или я влип. Н‑ну…

– По телефону даже как‑то и не объяснить… Ты же у нас специалист по всякой нечисти?

– Я? По нечисти? Я, скорее, по древним культам.

– Я не в том смысле. Настоящая нечисть, в натуре. Я же твоего проглота помню…

– И… что? Он у меня как сидел, так и сидит. Срок мотает.

– Машинку я к тебе подошлю. Тут есть на что посмотреть.

– Да у меня своя у подъезда стоит. Скажи, куда ехать.

– Гостиница «Октябрьская». Там тебя встретят…

– Понял. Сейчас чай проглочу да собаке корму задам, всю ночь пробегал…

С начальником городского уголовного розыска Олегом Наумовичем Шапшелевичем у Николая Степановича в свое время возникло небольшое недоразумение, в результате которого они чуть не поубивали друг друга, но потом во всем разобрались и время от времени обменивались взаимными услугами. Шапшелевич раз и навсегда уяснил, что гражданин Тихонов никакого отношения к уголовному миру не имеет, а больше ему ничего и не нужно было.

Мало ли какие люди водятся на свете?

Выносили тело Ящера Абдухакимовича человек шесть. Четверо еле волокли носилки за ручки, и еще двое, продев под носилками скрученное покрывало, пытались облегчить участь товарищей. Рядом уже крутились ребята с видеокамерами, под нос Шапшелевичу совали микрофоны и требовали немедленных, по горячим следам, комментариев. Олег Наумович вяло отбивался. Тут по причине узости дверного проема, не рассчитанного на вынос усопших ящеров, простыня предательски сползла, и толстый зеленый хвост бухнул шипами по паркету.

– Убрать камеры! – сорвавшимся голосом закричал Шапшелевич, но было уже поздно. – Пленку засвечу!..

Николай Степанович приобнял разошедшегося полковника.

– Зря ты, Олег Наумович, – сказал он негромко. – Во‑первых, магнитная пленка не засвечивается. А во‑вторых, если делать все по уму, ты на этой твари верхом в Москву въедешь…