Михаил Моргулис. 1 страница

ПРЕДИСЛОВИЕ

Во времена обновления Церкви обнаруживается, что Св. Писание становится для нас богаче. За неизбежными лозунгами дня, лозунгами церковных диспутов выявляют­ся поиски и вопросы – о Том, о Котором только и идет речь, – о Христе. Что хотел сказать нам Христос? Что Он ныне хочет сказать нам? Как поможет Он нам сейчас быть вер­ными христианами? Не то важно, чего хочет тот или иной церковный человек, но – чего хочет Христос, – вот что мы хотим знать. Слово Его Самого желаем мы услышать, ког­да идем к проповеди. И речь идет не только о нас, но и о тех многих, для кого Церковь и ее весть остаются чужды­ми. Мы ведь вполне полагаем, что слово слышат и совсем другие люди и они же, совсем другие, отворачиваются сно­ва и снова, – коли пришло к тому, что Сам Христос – и только Христос – должен явиться среди нас со Своим словом в проповеди. Не то чтобы проповедь нашей Церкви уже перестала быть Словом Господа, – но сколько разного шума, сколько излишне человеческого, жестких законов и пустых надежд и утешений ещё омрачают чистое слово Христа и затрудняют путь к верным решениям! Но здесь все же не только другие виноваты, находя нашу про­поведь, очевидно желающую стать Христовой пропо­ведью, – жесткой и тяжелой: ведь она навьючена фор­мулами и понятиями, которые им чужды. Ведь неверно же, что каждое слово, направленное ныне против нашей проповеди, уже есть отказ от Христа, что оно против христианства. Намерены ли мы, в самом деле, отрицать свою общность с теми, многочисленными ныне, приходящими к нашей проповеди, желая слушать, – и всегда с печалью узнающими, что мы затрудняем им доступ к Христу? Они верят, что уклоняются не от слова Христо­ва, а только от того множества человеческого, институцио­нального, доктринального, что собралось между Христом и ними. Вряд ли кто из нас знает сейчас все ответы, кото­рые тут можно дать и с которыми у нас улетучилась бы ответственность за каждого человека. Но не задать ли нам самим себе вопрос: не сами ли мы часто встаем на пути слова Христова, – прибегнув, возможно, к излишне установившимся формулировкам: пеняя кому-то за его время, место и определенный общественной структурой тип про­поведи; проповедуя, может быть, действительно чересчур «догматично» и со слишком малой «жизненностью»; охот­но произнося верные мысли Св. Писания, но оставляя при этом без внимания другие важные слова; слишком много еще проповедуя собственные мнения и убеждения и слиш­ком мало – Христа? Хотя нет ничего, противоречащего на­шему собственному устремлению и одновременно более губительного для нашего благовестия, чем то, что мы, труждающиеся и обременные, которых Христос зовет к Се­бе, мы нагружены тяжелыми человеческими установле­ниями, отвращающими нас от Него. Как была бы осмея­на любовь Христа перед христианами и язычниками! Но поскольку здесь не могут помочь общие вопросы и самообвинения, то направимся же к Св. Писанию, к Слову и призыву Христа. Здесь, превозмогая нищету и узость на­ших собственных убеждений и вопросов, мы ищем ту ши­роту и то богатство, которые дарованы нам во Христе.

Мы хотим говорить о призыве Христа и следовании Христу. Возложим ли мы на людей новое, тяжелое иго? Должны ли здесь присовокупиться к человеческим уста­новлениям, среди коих скорбят души и тела, еще более жесткие и неумолимые? Допустимо ли припоминанием о следовании Христу уязвлять еще одним острым жалом бес­покойную и израненную совесть? Должно ли здесь – в ко­торый уже раз на протяжении истории Церкви — ставить невозможные, мучительные, доходящие до эксцентризма требования, исполнение которых могло бы стать благочестивой роскошью для немногих избранных; а для тех, кто трудится, заботясь о куске хлеба, о профессии, семье, они неприемлемы как безбожные упражнении о Боге? Пристало ли Церкви становиться духовной деспотией для людей, единовластно восседать и повелевать, угрожая земными и вечными карами, а человек пусть, мол, во все это верит и исполняет, чтобы обрести блаженство? Должно ли слово Церкви принести в души новую тиранию и насилие? Ведь может быть, что некоторые люди уже жаждут такого порабощения. Но может ли Церковь служить подобным притязаниям?

Когда Священное Писание говорит о следовании Хрис­ту, то оно возвещает при этом освобождение людей от всех человеческих установлений, от всего, что давит, обременяет, что соделывает заботы и муки совести. Следуя Хрис­ту, люди приходят от жесткого ига их собственных зако­нов под благое иго Иисуса Христа. Упраздняет ли этим Христос серьезность заповеди? Нет, напротив, полное освобождение людей для единения с Христом возможно там, где существует целостность заповеди Христа; призыв же Его заключается в безраздельном следованию Ему. Кто безраздельно следует заповеди Христа, кто принимает на себя иго Христа не противясь, тому легко бремя, взятое на себя, тот получает под благой тяжестью этого ига силу без усталости идти правильным путем. Заповедь Христа жестка, нечеловечески жестка для того, кто изо всех сил противит­ся ей. Заповедь Христа есть благо и не тяжела для того, кто с готовностью предает себя ей. «Заповеди Его не тяж­ки» (1Ин 5,3). Заповедь Христа не имеет ничего общего с душевными заботами. Христос ничего не требует от нас, не придав нам силу сделать это. Заповедь Христа направлена не на разрушение жизни, но на сохранение, укреп­ление и исцеление жизни.

Но нас преследует вопрос, что ныне может означать призыв Христа для рабочего, для делового человека, для крестьянина, для солдата, – вопрос, не привносится ли сюда невыносимый разлад в бытие трудящегося в мире человека и христианина. Но не есть ли христианство (следование Христу) всего лишь дело какого-то малого чис­ла людей? Не означает ли оно отталкивания больших масс народа, пренебрежения слабыми и нищими? Не отрицается ли при этом как раз великое милосердие Христа, Который пришел к грешникам и мытарям, нищим и сла­бым, заблудшим и сомневающимся? Что мы можем ска­зать на это? Кто они — немногие или многие, кто принад­лежит Христу? Христос в одиночестве умер на кресте, по­кинутый Своими учениками. Рядом с ним были распяты не двое верных Ему, но двое убийц. У креста же стоят все: враги и уверовавшие, сомневающиеся и боязливые, на­смешники и побежденные, и ко всем ним и грехам их от­носится молитва Христа о прощении. Милосердная любовь Господа живет и среди своих врагов. Она есть Иисус Хри­стос, Который по благодати Своей призывает нас следо­вать Ему и эта благодать делает блаженным разбойника на кресте в его последний час.

Куда ведет призыв следовать Христу последовавших за Ним? Какие решения и отрешения он приносит с собой? С этими вопросами мы должны идти к Тому, Кто единствен­но знает ответ. Только Христос, велящий следовать, зна­ет, куда ведет путь. Мы же, знаем, что это будет, конечно, безграничный и милосердный путь. Следование Христу есть радость.

Ныне это кажется трудным – уверенно идти узким пу­тем церковного решении и при этом обладать всей необъят­ностью христианской любви ко всем людям, терпения, ми­лосердия, «человеколюбия» Господа (Тит.3,4) – оставать­ся со слабыми и нечестивыми; и тем не менее, то и другое должны сочетаться, иначе мы пойдем путем человеков. Бог да дарует нам радость, в серьезности нашего следования Христу; при всем Его «нет» греху – «да» грешнику, при всем отрицании Его врагами – одолевающее и ободряю­щее слово Евангелия. «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирён серд­цем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11:28-30).

ДОРОГАЯ БЛАГОДАТЬ

Даровая благодать - это смертельный враг нашей Церкви. Наша борьба идет ныне за дорогую благодать.

Даровая благодать означает бросовое благодеяние, бросовое отпущение, бросовое утешение, бросовую святыню; она означает благодать как неисчерпаемую кладовую Церкви, откуда можно легкомысленно и бездумно черпать полными пригоршнями; благодать, лишенную цены, лишенную стоимости. Как если бы в том состояла сущность благодати, что она изначально уравнена, во всех временах. Но тщетно надеяться на вычисленные решения на все слу­чаи жизни. Бесконечно велики издержки, бесконечно ве­лики поэтому и возможности пользования и употребления. Чем была бы, однако, благодать, не являющаяся даровой?

Даровая благодать означает благодать как учение, как принцип, как систему, означает прощение грехов в качестве расхожей истины, означает любовь Господа как христианскую идею Бога. Кто ее принимает, тот уже имеет от­пущение своих грехов. Церковь с таким учением о благодати благодаря ему уже причастна благодати. В этой Церк­ви мир находит даровое покрытие своим грехам, о которых не печалится и от которых он не хочет освободиться. Да­ровая благодать есть в силу этого отрицание животворного Слова Господня, отрицание воплощения Слова Божия.

Даровая благодать означает оправдание греха, по не грешника. Ведь поскольку благодать делает все сама, все может остаться по-старому. «Дела наши суетны». Мир оста­ется миром, и мы остаемся грешниками «и в лучшей жизни». И живи, мол, христианин, как и мир, являя себя равномерно во всех вещах, и не ведя – в фанатической ереси! – в благодати другую жизнь, чем во грехе! И не неистовствуй против благодати, позоря огромную, даро­вую благодать и возводя новый догматизм, пытаясь смиренно жить по заповедям Иисуса Христа! Мир оправдан благодатью, поэтому – ради серьезности этой благодати! Чтобы не противиться этой незаменимой благодати! – да живет христианин наподобие остального мира! Конечно, ему хочется совершить подвиг, и тяжелейшее, несомнен­но, отречение для него – не делать этого, не то ведь пришлось бы жить по-мирски. Но он должен совершать отречение, самоотречение, чтобы не разделять себя с ми­ром и его жизнью. Тем более он должен позволить благодати быть благодатью, что он не разрушает мира верой в эту даровую благодать. Однако христианин в своем мир­ском существовании, в этом необходимом отречении, ко­торое он должен осуществить ради мира – нет, ради бла­годати! – спокойно и уверенно (securus) располагает этой благодатью, которая все делает сама. Итак, христианину надо, мол, не следовать, но утешаться благодатью! Это да­ровая благодать есть оправдание греха, но не оправдание раскаявшегося грешника, который отворачивается и бе­жит от своего греха; и не прощение греха, которое отделяет от греха. Даровая благодать есть благодать, которую мы имеем при себе.

Даровая благодать есть проповедь прощения без по­каяния, крещение без послушания, причастие без раска­яния в грехах, прошение грехов без личной исповеди. Да­ровая благодать есть благодать без следования, благодать без креста, благодать без живого, вочеловечившегося Ии­суса Христа.

Дорогая благодать – это сокровище, скрытое в земле, ради нее человек пойдет и с радостью распродаст все, что имеет; это драгоценные жемчужины, за которые торговец отдает все свое добро; это царская власть Христа, ради ко­торой человек вырвет себе глаз, соблазняющий его; при­зыв Иисуса Христа, по которому ученик, ставший апосто­лом, оставляет свои сети и следует за Ним.

Дорогая благодать есть Благая весть, которую нужно искать вновь и вновь, дар, о котором нужно попросить, дверь, в которую надо стучаться.

Она дорогая, поскольку зовет следовать; она благодать, поскольку зовет следовать за Иисусом Христом, она доро­гая, поскольку стоит человеку жизни; она благодать, по­скольку дарит ему настоящую жизнь, она дорогая, посколь­ку осуждает грехи; она благодать, поскольку прощает грешника. Благодать дорога прежде всего потому, что таковой установил ее Бог, поскольку Бог платил жизнью Своего Сы­на – «вы куплены дорогой ценой» – и для нас не может быть дешево то, что дорого Богу. Благодать она прежде все­го потому, что для Бога и Сын Его не стал чересчур доро­гой ценой за нашу жизнь, но Он отдал Его за нас. Дорогая благодать есть вочеловечение Бога.

Дорогая благодать есть благодать как святыня Бога, ко­торую должно оберегать от мира, которую не следует бро­сать псам, она поэтому благодать как живое Слово, Слово Божие, которое Он произносит Сам, как Ему угодно. Нам она явлена как милостивый призыв следовать Христу, она пришла дарованным Словом к устрашившейся душе и раз­битому сердцу. Она дорога, потому что принуждает людей к бремени Иисуса Христа, она благодать, потому что Хри­стос говорит: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко».

Дважды нисходил призыв к Петру: следуй за Мною! Это было первое и последнее слово Иисуса к Его апосто­лам (Мк 1,17; Ин 21,22). Вся Его жизнь пролегла между этими двумя призывами. В первый раз на Генисаретском озе­ре Петр оставил ради Христа свои сети, свое дело и после­довал Его слову. В последний раз встречает его Воскрес­ший при его прежнем занятии, снова на Генисаретском озере, и снова зовет: иди за Мною! И между этим – вся апо­стольская жизнь в следовании Христу. Посреди нее стоя­ло исповедание Христа как Господа. Одно и то же триж­ды прозвучало Петру – в начале, в конце и близ Цезарии Филипповой, а именно: что Христос есть его Господь Бог. Это та благодать Христа, которая зовёт его: иди за Мною! – и которая открывает ему веру в Сына Божьего.

Троекратно являлась благодать на пути Петра, Единая Благодать, трижды разно возвещенная; то была благодать Самого Христа, и, безусловно, не благодать, внушенная себе апостолом. Это была та самая благодать Христа, убе­дившая апостола бросить все ради следования, сотворив­шая в нем веру, которой предстояло вызвать злословие всего мира, которая позвала неверного Петра к последне­му единению в мученичестве и простила ему все грехи. Благодать и следование Христу неразрывно слились в жизни Петра. Он сподобился дорогой благодати.

С распространением христианства и с обмирщением Церкви сознание дорогой благодати постепенно терялось. Мир был христианизирован, благодать превратилась во всеобщую добродетель христианского мира. И ее стало можно получить даром. Но Римская Церковь сохраняла, остатки этого сознания. Решающее значение имело то, что монашество не отделило себя от Церкви и что ум Церкви пребывал в монашестве. Здесь, у самых пределов Церк­ви, было пространство, в котором неустанно сохранялось сознание, что благодать дорога, что благодать включает следование Христу. Люди оставляли ради Христа все, что имели, и пытались следовать строгим заповедям Христа в повседневных упражнениях. Так монашеская жизнь стала живым протестом против обмирщения христианства, против удешевления благодати. Но в то время как Церковь перенесла этот протест и не дошла до последнего взрыва, релятивизировав его, – ей все же удалось извлечь из не­го даже оправдание своей обмирщенной жизни; ибо те­перь монашеская жизнь стала подвижническим уделом одиночек, ни к чему не обязывая массу церковного наро­да. Роковое ограничение действенности заповедей Хрис­та одной определенной, обособленной группой людей ве­ло к различению высших и низших степеней христианско­го послушания. При этом удалось, все далее и далее выступая против обмирщения Церкви, указывать на воз­можность монашеского пути внутри Церкви, рядом с которым потом непременно оправдывалась другая воз­можность — легкого пути. В итоге указание на ранне­христианское понимание дорогой благодати, сохраняясь в Римской Церкви благодаря монашеству, парадоксаль­ным образом само становилось последним оправданием обмирщения Церкви. При всем этом глубочайшая ошиб­ка монашества состояла не в том, что оно – при всех неправильных толкованиях содержания воли Христа – шло благодатным путем строгого следования Христу. Го­раздо больше и существенней монашество отдаляло себя от христиан тем, что его собственный путь вел к свобод­ному служению немногих и при этом притязал на особые заслуги.

Когда во времена Реформации Бог через Своего слу­гу Мартина Лютера снова напитал Евангелие чистой, до­рогой благодатью, то Он провел Лютера через монастырь. Лютер был монах. Он оставил все и хотел следовать Хрис­ту в совершеннейшем послушании. Он отрекся от мира и ушел в христианские труды. Он учил послушанию Хрис­ту и Его Церкви, поскольку он знал, что только пови­нующийся может верить. Призыв в монастырь Лютер расценивал как полное отдание этому делу своей жизни. Лютер потерпел крушение на своем пути к Богу. Бог по­казал ему через Писание, что следование Христу не есть некая особая заслуга одиночек, но Божественная запо­ведь для всех христиан. Смиренный труд следования Хрис­ту превратился среди монашества в заслугу, в деяние святых. Самоотречение последовавших за Христом рас­крывалось здесь как последнее духовное самоутверждение набожных людей. Тем самым мир ворвался прямо в монашескую жизнь и – что самое опасное – в труды. Монашеское бегство от мира оборачивалось утонченнейшей любовью к миру. В этом крушении последней возможности набожной жизни Лютер и ухватился за благодать. Он увидел во всеобщем крушении монашеского мира спа­сительную руку Господа Бота, протянутую во Христе. Он ухватился за нее, веруя в то, что «суетны дела наши и при наилучшей жизни» Благодать, которая даровалась ему, была дорогая благодать, она целиком раскрыла ему свое существование. Он должен был во второй раз бросить свои сети и следовать. В первый раз, когда он пошел в монастырь, он оставил все, но только не самого себя, не свое набожное Я. Теперь и это было взято у него. Он последовал не за своими заслугами, но за Божьей благодатью. Не ему было сказано: хотя ты и выздоравливаешь, но это все прощено, только оставайся и дальше там, где ты есть, и утешься прощением! Лютер должен был оста­вить монастырь и пойти назад в мир – не потому что мир был так уж свят и хорош, но потому что монастырь был ничем иным, как миром.

Лютеровский путь из монастыря назад, в мир, означал наиострейшее выступление, какое только было предпри­нято против мира со времен раннего христианства. Отказ, который давал миру монах, был детской игрой по сравне­нию с тем отказом, который мир получил от него в этом возвращении. И фронтальное наступление началось. Следовать Христу означает жить в самом мире. То, что трактовалось как подвиг добродетели в особых обстоятель­ствах, облегченных монастырской жизнью, стало необхо­димым и заповеданным для каждого христианина в миру. Совершенное послушание заповедям Христа должно бы­ло осуществляться в ежедневных трудах. При этом непред­виденным образом углублялся конфликт между жизнью христианина и жизнью мира. Христианин, так сказать, взялся миру за бока. И это был рукопашный бой.

Дело Лютера, можно непревратно истолковать, только держась того мнения, что Лютер с открытием Евангелия чистой благодати провозгласил разрешение следовать за­поведям Христа, в миру, реформаторское открытие было канонизацией, оправданием мира через дарованную бла­годать. Для Лютера земные дела христианина, напротив, оправданы единственно тем, что в них передан глубокий протест против мира. Только в том случае, если земные де­ла христианина совершаются в следовании Христу, он и получает из Евангелия новое право. Не оправдание гре­ха, но оправдание грешника было основой для возвра­щения Лютера из монастыря. Лютеру была дарована дра­гоценная благодать. Это была благодать, потому что она была как вода для жаждущего края, как утешение для страха, избавление от плена самовольно избранных пу­тей, прощение всех грехов. Благодать была драгоценна, потому что не освобождала от трудов, но бесконечно усиливала призыв следовать Христу. Но там, где она была драгоценна, там она была благодатью, и где была благодатью, там она была драгоценна. Это была тайна ре­форматорского Евангелия, тайна прошения трешников.

И все-таки победителем в реформаторской истории остается не лютеровское познание чистой, дорогой благо­дати, а чуткое религиозное чувство людей на то, где мож­но иметь даровую благодать. Потребовалось только легкое, почти незаметное смешение акцента – и опаснейшее и па­губное дело было сделано. Лютер учил, что и благочести­вейший в своем пути и трудах человек не может выстоять перед Богом, поскольку в качестве опоры он всегда ищет самого себя. В этой нужде он достиг благодати свободного и безусловного прошения всех грехов в вере Лютер знал, что эта благодать будет стоить ему жизни и будет взыскиваться ежедневно; ибо через благодать он не был освобожден от следования Христу, но, напротив, вторгся в него. Если Лютер говорил о благодати, то он думал о своей собственной жизни, которая прежде всего благодатью бы­ла поставлена в полное послушание Христу. Он не мог го­ворить иначе о благодати, а только так. Лютер говорил, что благодать это сделает сама по себе; и дословно это же по­вторяли его ученики, с тем единственным отличием, что они очень скоро это растеряли и не задумывались, гово­ря то, что Лютер всегда естественным образом обдумывал, а именно: о следовании Христу; ведь ему не было нужды говорить больше, поскольку он говорил как тот, кого бла­годать привела к нелегкому следованию Христу. Учение учеников было, конечно, неоспоримым в отношении лютеровского учения, и все же это учение было концом и уничтожением Реформации как проявления драгоценной благодати Бога на земле. Из оправдания грешников в ми­ру оно сделалось оправданием греха и мира. Из дорогой благодати сделалась даровая благодать без следования Христу.

Если Лютер сказал, что дела наши тщетны и при бла­гой жизни и что для Бога не имеет силы «милость и жела­ние прошения грехов», так он сказал это как тот, кто и до сего момента и в момент, когда был призван, обновлялся в следовании Христу, бросив все, что имел. Познание благодати было для него последним радикальным раз­рывом с грехами своей жизни, но никогда не было их оправданием. Наделенное прощением, последним ради­кальным отказом от своевольной жизни, оно само по се­бе было серьезным призывом следовать Христу. Оно бы­ло для него всякий раз «результатом», конечно, божест­венным, не человеческим результатом. Этот результат был, однако, превратен потомками в принципиальную пред­посылку тех или иных соображений. В этом и состояло все несчастье. Если благодать есть пожалованный Христом «результат» христианской жизни, то каждое мгновение этой жизни – следование Христу. Если же благодать есть принципиальная предпосылка моей христианской жизни, то я, значит, заранее имею, прошение моих грехов, кото­рые я совершаю, живя в миру. Я могу теперь грешить на эту благодать, мир ведь в принципе искуплен благодаря благодати. Я остаюсь при этом в моем обывательски-мир­ском существовании, как и прежде, все остается по-старому, и я могу быть, уверен, что и меня покрывает Божья благодать. Целый мир стал под этой благодатью «хрис­тианским», христианство же под этой благодатью никогда не обращалось к миру подобным образом. Конфликт меж­ду христианством и проходящей в трудах обывательски-мирской жизнью обострился. Христианская жизнь заключается как раз в том, что я живу в миру, живу как мир, ни в чем себя от нею не отделяя, даже совсем и не пытаясь – ради благодати! – отделять себя, что я в положенное вре­мя отдаю себя из пространства мира в пространство Церк­ви, чтобы там удостовериться в прошении моих грехов. От следования Христу я освобожден даровой благодатью, ко­торой положено быть озлобленнейшим врагом следования Христу, а истинную благодать — ненавидеть и поносить. Благодать как предпосылка есть наидешевейшая благо­дать; благодать как результат - драгоценная благодать. Это страшно – узнать, что в этом заключено, каким обра­зом евангельская истина высказывается и как употреб­ляется. Есть только одно слово об искуплении благодатью; и, однако, неверное употребление одних и тех же выска­зываний ведет к совершенному разрушению сущности.

Если Фауст в конце своей жизни, трудясь над позна­нием, говорит: «Я вижу, что мы ничего не можем знать», то это результат; и совершенно иное дело, когда те же сло­ва мы услышим от студентки первого семестра, пытающей­ся оправдать свою леность (Кьеркегор). Как результат это положение верно, но как предпосылка – самообман. Это означает, что познание не может быть отъединенным от ­бытия, в котором укоренено. Лишь тот, кто в следовании Христу отказывается от всего, что имеет, может сказать, что он воздает должное только благодати. Он познаёт при­зыв следовать Христу как благодать и благодать как этот призыв. Но кто, кивая на эту благодать, хочет увильнуть от следования Христу, тот обманывается.

Но не попадает ли сам Лютер в опасное соседство с этим полнейшим переиначиванием благодати? Что значит, когда Лютер считает себя вправе сказать: «Pecca fortiter, sed fortius fide et gaude in Christo» – «Греши смело, но веруй и радуйся во Христе еще смелее!»[2]. Итак, ты вот грешник и никогда не выйдешь из греха; монах ты или ми­рянин, кротким, злым ли желаешь быть, ты не вырвешь­ся из пут мира, ты все равно грешишь. Так греши же сме­лее – именно на творимую благодать! Что это – не­прикрытая прокламация даровой благодати, охранная грамота греха, устранение следования Христу? Или кощунственный вызов грешникам, озорничающим за ради благодати? Есть ли более дьявольское поношение благодати, чем грешить против дарованной Богом благодати? И католический катехизис неправ, признавая в этом грех против Святого Духа?

Здесь все становится понятным, если провести различие между предпосылкой и результатом. Если бы лютеровское высказывание служило предпосылкой к богословию благодати, тогда это, вне сомнения, превознесение даровой благодати. Но правильно будет подойти к этому лютеровскому высказыванию не как к началу, но исключительно как к концу, как к результату, как к замковому камню, как к завершающему слову. Понятое как предпосылка, pecca fortiter становится этическим принципом; и, значит, принцип pecca fortiter должен соответство­вать принципу благодати. Это – оправдание греха. И лютеровское высказывание оказывается истолкованным превратно. «Греши смело» – для Лютера это могло быть лишь последним выходом, одобрением для того, кто от­крывает на пути следования Христу, что он, в бегстве от греха усомнившийся в Божественной благодати, не без­грешен. Для него это «греши смело» не есть основопо­лагающее подтверждение его несмиренной жизни, но Евангелие от Божьей благодати, перед которым мы всег­да, в любом положении суть грешники и которое ищет нас и оправдывает именно как грешников. Признайся смело в своих грехах, не пытаясь скрыться от них, но – «веруй еще смелее». Ты грешник, так и будь теперь им, не желай быть чем-то другим, кроме того, что ты есть; становись же каждодневно грешником и будь смел в этом. Но к кому это относится, как не к тому, кто изо дня в день сердцем отказывается от греха, кто изо дня в день отказывается от все­го, что мешает ему следовать Христу, и кто, тем не менее, безутешен насчет своей ежедневной нетвердости и своих грехов? Кто иным образом может слушать это, не опаса­ясь за собственную веру, как не тот, кто, обновляя себя через утешение, зовет следовать Христу? Так лютеровское высказывание, понятое как результат, становится дра­гоценной благодатью, которая единственно и есть благо­дать.

Благодать как принцип, pecca fortiter как принцип, да­ровая благодать есть, в конце концов, лишь новый закон, который не помогает и не освобождает. Благодать же, как живительное слово, pecca fortiter как утешение в смуще­нии и призыв следовать Христу, драгоценная благодать есть единственно чистая благодать, которая действитель­но прощает грехи и вызволяет грешника.

Как вороны, собрались мы вокруг трупа даровой бла­годати, питаясь ее ядом, от которого почило среди нас сле­дование Христу. Хотя учение об истинной благодати пережило несравненный апофеоз, истинное учение о благодати есть Сам Бог, сама благодать. Всюду лютеровские слова, и, тем не менее, из правды проистекает самообман. Если наша Церковь имеет только учение об оправдании, то она неминуемо оправдательная Церковь! – вот как это называется. При этом надо бы сделать известным истинное наследие Лютера, заключающееся в том, что самое благодать обесценили до такой степени, как только возможно. Это должно, согласно Лютеру, значить, что следование Христу отдается законникам, реформаторам и прельщенным – ради благодати; что этим оправдывается мир, а христиане превращаются в воспоследовавших еретикам. Народ был христианским, стал лютеранским, но ценой следования, получившего слишком малую цену. Даровая благодать победила.

Но знаем ли мы при этом, что эта даровая благодать, стала в высшей степени немилосердна по отношению к нам? Цена, которую мы сегодня платим с развалом орга­низованной Церкви, – разве это что-то иное, нежели не­обходимое следствие задаром унаследованной благодати? Задешево раздавались благовестие и причастие; произво­дились крещения, конфирмации; отпускались грехи все­му народу – без постановки вопросов и условий; раздали святыню человеческой любви насмешникам и неверую­щим; без конца причащали потоком благодати, но редко кем был услышан призыв к строгому следованию Христу. Где оставались знания и опыт старой Церкви, которая в вопросе крещения так строго следила за границей между Церковью и миром, за дорогой благодатью? Где оставались предостережения Лютера о таком благовествовании Еван­гелия, которое делает людей неуязвимыми в безбожной жизни? Был ли когда-нибудь мир христианизирован бо­лее бесцветно и нечестиво, чем сейчас? Что были те 3.000 тел саксонцев, умерщвленных Карлом Великим, по срав­нению с миллионами умерщвленных душ сегодня? Нам те­перь стало ясно, что грехи отцов настигают детей и в треть­ем, и в четвертом поколении. Даровая благодать была весь­ма немилосердна к нашей христианской Церкви.

Обесцененная благодать неминуемо немилосердна и к лучшим из нас – к каждому лично. Она не открывала нам путь ко Христу, но закрывала. Она звала нас не к сле­дованию Христу, но к непослушанию. Или же, быть может, это не было так уж жестоко и бессердечно, если там, где мы однажды услышали призыв следовать Христу как бла­годатный призыв, где мы, может быть, однажды совершив первые шаги в воспитании послушания заповеди, уже бы­ли атакованы словом о дешевой благодати? Могли ли мы расслышать это слово иначе, нежели когда оно попалось на нашем пути, призывая нас к предельной мирской трез­вости, чтобы задушить в нас радость следования Христу, – со ссылкой, что пусть все будет только нашим самоволь­но выбранным путем, тратой сил, тяготами и воспитани­ем, которое ненужно, а то и опасно? – ибо оно в благода­ти уже все приготавливает и осуществляет! Тлеющий фи­тиль был бессердечно погашен. Обращаться так к чело­веку было бессердечно, поскольку он, запутанный таким дешевым предложением, должен был бросить свой путь, путь, к которому его зовет Христос, – поскольку он ухва­тился за дешевую благодать, каковая навсегда заказывает ему познание драгоценной благодати. И нельзя было прий­ти ни к чему другому, нежели к тому, что обманутый сла­бый человек однажды стремительно кинулся в удел деше­вой благодати, потеряв на деле волю к послушанию, к сле­дованию Христу. Слово о даровой благодати погубило больше христиан, чем заповедь трудиться.