Глава xXVIII

Отослав вторую дочь и избавившись от заботы о ней, Ван-Лун сказал однажды дяде:

— Так как ты брат моего отца, то вот тебе кое-что получше табаку. — И он открыл банку с опиумом, вязким и сладко пахнущим.

Дядя Ван-Луна взял банку, понюхал и, засмеявшись от удовольствия, сказал:

— Я курил его и раньше, но не часто, потому что он очень дорог. Но я его люблю.

И Ван-Лун ответил ему с притворным равнодушием:

— Я купил как-то раз немного для отца, когда он одряхлел и не мог спать по ночам. А сегодня я нашел его непочатым и подумал: «У моего отца есть брат. Почему бы не отдать ему опиум? Ведь я моложе, и мне опиум еще не нужен». Возьми и кури его, когда захочешь или когда ты нездоров.

И дядя Ван-Луна ухватился за опиум с жадностью, так как от него приятно пахло и его курили только богачи; он взял его, купил трубку и стал курить опиум, лежа целый день на постели. А Ван-Лун позаботился о том, чтобы купить трубки и разложить их по всему дому, и притворился, что курит сам, но он только брал трубку в свою комнату и оставлял ее там незажженной. И своим двум сыновьям и Лотосу он не позволял дотрагиваться до опиума, под тем предлогом, что он очень дорог, но усиленно потчевал им своего дядю, жену дяди и его сына. И дворы наполнились сладко пахнущим дымом, и Ван-Лун не жалел на это серебра, потому что оно купило ему покой.

Так как зима проходила и вода начала спадать, Ван-Лун мог ходить и осматривать свои поля. И однажды случилось, что его старший сын последовал за ним и сказал:

— Ну, скоро у нас в доме будет еще один рот, и этот рот твоего внука.

Услышав это, Ван-Лун обернулся и засмеялся, потирая руки:

— Сегодня и впрямь счастливый день!

И он снова засмеялся, а потом разыскал Чина, и велел ему итти в город и купить рыбы и хорошей еды, и отослал все это невестке, говоря:

— Ешь, укрепляй тело моего внука.

И в течение всей весны мысль о будущем рождении внука не покидала его. И когда он был занят делом, он думал об этом, и когда он был расстроен, он думал об этом, и эта мысль утешала его.

А когда весна сменилась летом, люди, бежавшие от наводнения, вернулись на родину, один за другим и целыми семьями, истощенные и уставшие за зиму, и были рады, что вернулись, хотя там, где раньше стояли их дома, не было ничего, кроме желтой грязи. Но из этой грязи снова можно было сложить дома и покрыть их циновками, и многие приходили к Ван-Луну занимать деньги, и он ссужал их под высокие проценты, так как спрос был велик, а залогом служила земля. И на занятые ими деньги они засеяли землю, которая стала жирной, после того как ушла вода. А когда им понадобились быки, и семена, и плуги, и больше нельзя уже было занять денег, некоторые продали часть своей земли, чтобы засеять то, что осталось. И Ван-Лун купил у них землю, много земли, и купил ее дешево, потому что людям нужны были деньги.

Но были и такие, которые не хотели продавать землю, и когда им не на что было купить семян, и быков, и плугов, они продавали дочерей, и некоторые из них пришли к Ван-Луну, так как было известно, что он человек богатый и сильный и сердце у него доброе.

И он, не переставая думать о ребенке, который должен родиться, и о других детях, которые родятся от его сыновей, когда все они поженятся, купил пять рабынь, потому что Кукушка состарилась, и с тех пор, как уехала вторая дочь, некому было работать в доме. Двух — лет по двенадцати, с большими ногами и крепким телом, и двух еще моложе, чтобы прислуживать им всем и быть на посылках, и одну для того, чтобы прислуживать Лотосу. И всех пятерых он купил в один день, так как он был достаточно богат, чтобы исполнить, не мешкая, что задумал.

Однажды, много дней спустя, пришел человек и привел маленькую, хрупкую девочку лет семи, желая продать ее. И сначала Ван-Лун сказал, что не возьмет ее, потому что она мала и слаба. Но Лотос увидела ее, девочка ей понравилась, и она сказала капризно:

— Я возьму эту: она хорошенькая, а та, другая, груба и пахнет козлятиной, и я ее не люблю.

Ван-Лун посмотрел на девочку, увидел ее хорошенькие испуганные глазки и жалкую худобу и сказал, отчасти для того, бы задобрить Лотос, отчасти потому, что ему хотелось видеть ребенка сытым и потолстевшим:

— Что же, пусть будет так, если хочешь.

И он купил девочку за двадцать серебряных монет, и она стала жить на внутреннем дворе и спала в ногах на постели Лотоса.

Ван-Луну казалось, что теперь в доме у него настанет мир.

Когда вода спала и наступило лето и нужно было засевать землю добрыми семенами, он обошел свои поля, осмотрел каждый участок, вместе с Чином обсудил качество земли на каждом участке и решил, что где следует сеять, чтобы земля уродила больше. И куда бы он ни шел, он брал с собой младшего сына, к которому должна была перейти земля после него, чтобы юноша приучался к делу. И Ван-Лун ни разу не оглянулся на сына, слушает он или нет. А юноша следовал за ним, опустив голову, с недовольным лицом, и никто не знал, о чем он думает. Но Ван-Лун, не глядя на сына, знал только, что он молча идет за отцом. И когда все было решено, Ван-Лун возвращался домой очень довольный, говоря самому себе: «Я уже не молод, и мне нет нужды работать собственными руками, потому что на полях у меня есть работники и сыновья, и в доме у меня мир».

Но когда он вошел в дом, то оказалось, что там не было мира, хотя он дал сыну жену и купил довольно рабынь, чтобы прислуживать им всем, и хотя у его дяди и жены его дяди было вольно опиума, чтобы наслаждаться им весь день, мира все же не было. И опять это было из-за сына дяди и старшего сына Ван-Луна.

Казалось, что старший сын Ван-Луна никогда не перестанет ненавидеть двоюродного брата и подозревать его в дурных умыслах. Еще мальчиком он своими глазами видел, что его двоюродный брат полон всякого зла, и теперь дело дошло до того, что сын Ван-Луна не выходил из дому даже в чайную лавку, если двоюродный брат сидел дома: он следил за двоюродным братом и дожидался его ухода. Он подозревал его в шашнях с рабынями и даже с Лотосом на внутреннем дворе, хотя это было напрасно: Лотос с каждым днем старела и толстела, и давно уже не интересовалась ничем, кроме еды и питья, и не взглянула бы на сына дяди, подойди он к ней близко. Она была даже рада, что Ван-Лун стареет и заглядывает к ней все реже и реже.

Когда Ван-Лун вернулся вместе с младшим сыном с поля, старший сын отвел его в сторону и сказал:

— Я не потерплю больше, чтобы мой двоюродный брат оставался в доме, и подглядывал, и шатался по всем комнатам в незастегнутой одежде, и приставал к рабыням.

Сын не посмел договорить того, что думал: «Он смеет даже подглядывать за твоей женой на внутреннем дворе», потому что он с отвращением вспомнил, что когда-то он сам бегал за женой отца, а теперь, видя, как она растолстела и постарела, он не мог себе этого представить и жестоко стыдился прошлого. Ни за что на свете не хотел бы он напомнить об этом отцу. И он промолчал об этом и упомянул только о рабынях.

Ван-Лун вернулся с поля бодрый и весело настроенный, потому что вода сошла с земли и воздух был сухой и теплый, и потому что он был доволен тем, что младший сын ходил вместе с ним. Сердясь на эту новую беду в доме, Ван-Лун сказал:

— Ты неразумный ребенок, если только об этом и думаешь. Ты слишком любишь свою жену, а это не годится: не должно человеку больше всего на свете заботиться о жене, которую дали ему родители, и не подобает человеку любить жену неразумной и дерзостной любовью, словно блудницу.

Молодого человека уязвил этот упрек отца, потому что больше всего он боялся обвинений в том, что он не умеет себя вести, словно простолюдин и невежда, и он поспешно ответил:

— Это не из-за жены. Непристойно вести себя так в доме моего отца.

Но Ван-Лун его не слушал. Он раздумывал, нахмурясь, и потом сказал:

— Неужели я никогда не покончу с этими неурядицами в моем доме из-за мужчин и женщин? Я уже почти старик, и кровь моя остыла, я освободился наконец от желаний и хотел бы покоя. Неужели мне страдать из-за похоти и ревности моих сыновей?

И, помолчав немного, он добавил:

— Ну, чего же ты хочешь от меня?

Молодой человек терпеливо ждал, покуда уляжется гнев его отца, потому что он еще не высказался до конца. И это Ван-Лун ясно видел, когда крикнул ему: «Ну, чего же ты хочешь от меня?»

Тогда молодой человек ответил решительно:

— Я хочу, чтобы мы перебрались из этого дома в город и жили там. Не годится нам попрежнему жить в деревне, словно батракам. Мы могли бы уехать и оставить здесь дядю, и его жену, и двоюродного брата, и жить в безопасности за городскими воротами.

Ван-Лун засмеялся жестким и коротким смехом и отверг желание сына, как ничтожное и не заслуживающее внимания.

— Это мой дом, — сказал он твердо, садясь за стол и придвигая к себе трубку. — Живи здесь или убирайся отсюда! Это мой дом и моя земля. И если бы не земля, то мы голодали бы, как голодают другие, и ты не разгуливал бы в чистом платье, бездельничая, как ученый. Хорошая земля помогла тебе сделаться кое-чем получше крестьянского сына.

И Ван-Лун поднялся с места и, громко топая, стал расхаживать по комнате, и плевал на пол, и вел себя грубо, как крестьянин, потому что хотя, с одной стороны, он торжествовал, видя изнеженность сына, зато, с другой стороны, презирал его, несмотря на то, что втайне гордился сыном, и гордился именно потому, что никто, глядя на его сына, не догадался бы, что только одно поколение отделяет его от земли.

Но старший сын все еще не сдавался. Он ходил по пятам за отцом и говорил:

— Есть старый большой дом Хуанов. Передний двор битком набит простым народом, но внутренние дворы заперты и пусты. Мы могли бы снять их и мирно жить там. И ты с младшим братом ходил бы оттуда в поле, и меня не злил бы этот пес, двоюродный брат.

Он убеждал отца, и слезы выступили у него на глазах, он размазал их по щекам и прибавил:

— Что же, я стараюсь быть хорошим сыном: не играю в кости и не курю опиума, доволен женой, которую ты дал мне, и прошу немногого, — вот и все.

Неизвестно, могли ли одни только слезы растрогать Ван-Луна или нет, но его взволновали слова: «большой дом Хуанов».

Ван-Лун не мог забыть, как он когда-то смиренно входил в большой дом и стоял, робея в присутствии тех, кто был там, боялся даже привратника, и это на всю жизнь осталось у него позорным воспоминанием. Всю свою жизнь он чувствовал, что в глазах людей он ниже тех, которые живут в городе, а когда он стоял перед старой госпожой в большом доме, это чувство унижения было всего сильней. И когда сын сказал: «Мы могли бы жить в большом доме», в мозгу у него сверкнула мысль, и он словно увидел все это перед своими глазами: «Я мог бы сидеть в кресле, где сидела старуха и приказывала мне подойти, словно рабу, — теперь я сам мог бы сидеть в нем и приказывать другим». И он подумал и снова сказал себе: «Это я могу сделать, если захочу».

И, забавляясь этой мыслью, он сидел молча и не отвечал сыну. Набив трубку, он зажег ее стоявшей наготове лучиной, и курил, и мечтал о том, что он может сделать, если захочет. И не из-за своего сына, и не из-за сына дяди он стал мечтать о жизни в доме Хуанов, который для него так и остался «большим домом».

Поэтому, хотя он не сразу согласился переехать в город или что-нибудь изменить, все же с этих пор его стало больше сердить безделье племянника. Он следил за ним зорко и заметил, что он и вправду пристает к рабыням. И Ван-Лун жаловался и говорил:

— И не могу жить в одном доме с этим блудливым псом.

Он посмотрел на дядю и увидел, что тот похудел от курения опиума, и кожа у него пожелтела, и он согнулся и постарел, и кашлял кровью. Он посмотрел на жену дяди: она стала круглая, как капустный кочан, и жадно курила трубку с опиумом, и, довольная, дремала целый день. От них теперь было немного хлопот, и опиум сделал то, чего хотел Ван-Лун.

Но оставался еще сын дяди, до сих пор неженатый и похотливый, как дикий зверь. Он не так легко поддавался действию опиума, как оба старика, и похоть его не ослабевала в сонных видениях.

И Ван-Лун не хотел, чтобы он женился и наводнил дом своим отродьем: довольно было и одного такого, как он. Он не работал, потому что нужды в этом не было, и некому было его заставить, если не считать работой того, что по ночам он уходил из дому. Но даже и это он делал все реже, потому что когда люди вернулись к земле, в деревнях и городах снова водворился порядок, и бандиты ушли в горы на северо-запад, а он не пошел с ними, предпочитая жить щедротами Ван-Луна.

Сын дяди был словно бельмо на глазу Ван-Луна, он слонялся по всему дому, болтая, бездельничая и зевая, полураздетый даже среди дня.

Однажды, когда Ван-Лун пошел навестить среднего сына на хлебном рынке, он спросил его:

— Ну, сын мой, что ты скажешь о желании старшего брата, чтобы мы перебрались в город и сняли часть большого дома?

Средний сын к этому времени возмужал и стал обходительным, опрятным и похожим на других продавцов в лавке, он попрежнему был небольшого роста, и глаза у него были лукавые и кожа желтая, и он ответил вкрадчиво:

— Это превосходная вещь, и меня бы это очень устроило, потому что я мог бы тогда жениться и взять в дом жену, и мы все жили бы под одной кровлей, как делают в знатных семьях.

Ван-Лун еще не позаботился о браке среднего сына, потому что он был рассудительный и хладнокровный юноша и ничем еще не проявил охоты жениться, а у отца было много других хлопот. Теперь, однако, он сказал пристыженно, потому что чувствовал свою вину перед средним сыном:

— Ну, я уже давно говорю себе, что тебя следует женить, но все мешало то одно, то другое, и мне было некогда, а во время последнего голода было не до праздников… Но теперь все снова сыты, и я этим займусь.

И он втайне начал обдумывать, где ему искать невесту. Тогда средний сын сказал:

— Ну, что же, я непрочь жениться: это хорошее дело, — лучше, чем тратить деньги на потаскух, и человеку следует иметь сыновей. Только не бери мне жены из городского дома, как старшему брату, потому что она постоянно будет говорить о том, что было в доме ее отца, и заставит меня тратить деньги, а это мне будет досадно.

Услышав об этом, Ван-Лун удивился, потому что он не знал, что его невестка была такова, видел только, что она была женщина довольно красивая и старавшаяся соблюдать правила приличия. Но слова сына показались ему разумными, и он радовался, что сын его умен и умеет беречь деньги. Этого юношу он едва знал, потому что он рос слабым ребенком рядом с крепким старшим братом и не обращал на себя ничьего внимания ни в детстве, ни в юности, так что, отослав его в лавку, Ван-Лун постепенно забывал о нем и вспоминал только, если его спрашивали, сколько у него детей:

— У меня три сына.

Теперь он смотрел на юношу и видел его ровно остриженные волосы, напомаженные и плоские, опрятный халат из узорчатого серого шелка, видел ловкие движения и спокойные скрытные глаза и говорил себе в изумлении:

«И это тоже мой сын».

А вслух он сказал:

— Какую же тебе нужно невесту?

И молодой человек ответил спокойно и уверенно, словно он это обдумал заранее:

— Мне нужна деревенская девушка из зажиточной семьи, у которой не было бы бедных родственников, с хорошим приданым, не урод и не красавица, и хорошая стряпуха, которая, если на кухне и будут служанки, могла бы присмотреть за ними. И если она покупает рис, то она должна купить ровно столько, сколько нужно, и ни одной горсти больше, и если она покупает материю и кроит из нее одежду, то оставшиеся обрезки должны уложиться на ее ладони. Вот какая мне нужна!

Услышав эту речь, Ван-Лун изумился, тем более, что говорил ее юноша, жизни которого он не знал, хотя это и был его сын. Не такая кровь текла в его сильном теле, когда он был молод, и в теле его старшего сына. Однако он почувствовал уважение к мудрости своего сына и сказал, смеясь:

— Что же, я поищу такую девушку, и Чин тоже станет разыскивать ее по деревням.

Все еще смеясь, он вышел из лавки и пошел по той улице, где стоял большой дом, и в нерешительности остановился между каменными львами, а потом вошел, так как некому было его останавливать. И дворы были все те же, как и в то время, когда он разыскивал проститутку, боясь, что она собьет с толку его сына. Деревья были увешаны сохнущим бельем, и повсюду сидели женщины и сплетничали, тачая башмаки и протаскивая длинные иголки взад и вперед сквозь подошву, и голые, испачканные в пыли дети катались по мощенному плитами двору. И везде стоял запах, какой приносит с собой простой народ. И он взглянул на дверь, за которой жила потаскуха, но дверь была полуотворена, и теперь там жил какой-то старик. Ван-Лун порадовался этому и пошел дальше.

В старое время, когда здесь жила знатная семья, Ван-Лун почувствовал бы, что принадлежит к простонародью, и был бы против знатных, и боялся бы и ненавидел их. Но теперь, когда у него была земля и было серебро и золото, спрятанное в укромном месте, он презирал этих людей, которые копошились повсюду, и говорил себе, что они грязны, и пробирался между ними, подняв нос и едва дыша. И он презирал их и был против них, словно и сам принадлежал к знатному дому. Он пошел через дворы, хотя это было только из праздного любопытства, а не потому, что он принял какое-нибудь решение, но все же он шел дальше и дальше и в конце двора нашел запертую калитку, у которой дремала какая-то старуха. Он вгляделся и узнал в ней рябую жену бывшего привратника. Это удивило его, и он долго смотрел на привратницу, которую помнил еще нестарой и полной женщиной, а теперь видел перед собой изможденную, сморщенную и седую старуху с желтыми и расшатанными обломками зубов во рту. И, посмотрев на нее, он сразу понял, как быстро прошли годы, и сколько их прошло с тех пор, как он в молодости приходил сюда с первенцем-сыном на руках. И в первый раз в жизни Ван-Лун почувствовал, что старость подкрадывается к нему.

Тогда он сказал старухе со вздохом:

— Проснись и пусти меня в калитку.

Старуха заморгала и сказала, облизывая сухие губы:

— Мне приказано отпирать только тем, кто хочет снять внутренние дворы.

И Ван-Лун вдруг ответил:

— Что же, я, может быть, и сниму, если они мне понравятся.

Но он не сказал ей, кто он такой, а вошел за ней, хорошо помня дорогу.

Он шел за ней следом. На дворах было тихо. Вот и маленькая комната, где он оставил свою корзину, а вот и длинная веранда, поддерживаемая тонкими столбами, покрытыми красным лаком. Он вошел за ней следом в большую залу и сразу перенесся в прошлое, когда он стоял здесь, ожидая будущую жену, рабыню из этого дома. Перед ним возвышался большой резной помост, на котором сидела старая госпожа, хрупкое, изнеженное тело которой окутывал серебристый шелк.

Движимый какой-то неведомой силой, он подошел к нему и сел там, где она сидела, и, положив руку на стол, смотрел с возвышения на выцветшее лицо старухи, которая, моргая, вглядывалась в него и ждала, что он будет делать. И сердце его переполнилось удовлетворением, о котором он тосковал всю жизнь, сам того не зная. Он ударил по столу рукой и неожиданно сказал:

— Я сниму этот дом!