Проблема относительной стабильности

Теперь я обращаюсь к сравнению справедливости как честности и других концепций в отношении стабильности. Может оказаться полезным напомнить, что проблема стабильности возникает из-за

того, что справедливая схема кооперации может не находиться в равновесии, не говоря уже о стабильности. Конечно, с точки зрения исходного положения, принципы справедливости коллективно рацио­нальны; каждый может ожидать улучшения своей ситуации, если все будут подчиняться этим принципам, по крайней мере, в сравнении с его перспективами при отсутствии какого-либо соглашения. Общий эгоизм представляет это отсутствие соглашения. Тем не менее, с точки зрения любого человека, как эгоизм первого лица, так и эгоизм „безбилетника", были бы все же лучше. Конечно, исходя из условий исходного положения, ни одна из этих возможностей не является серьезной (§ 23). Тем не менее, в обыденной жизни индивид, если он имеет к этому склонность, может иногда отвоевать для себя даже большие преимущества, используя кооперативные усилия других. До­статочно много людей могут выполнять свою роль таким образом, что когда особые обстоятельства позволяют ему не вносить свой вклад (возможно, его неучастие не будет обнаружено), он получает лучшее из двух обществ; как бы то ни было, в этих случаях вещи развиваются во многом так, как будто эгоизм „безбилетного" типа был признан.

Справедливые устройства могут не быть в равновесии из-за того, что честные поступки не являются в общем случае лучшей реакцией каждого человека на справедливое поведение своих партнеров. Чтобы обеспечить стабильность, люди должны иметь чувство справедливости или проявлять интерес в отношении тех, кто был бы ущемлен их предательством; предпочтительно же и то, и другое. Когда эти чувства достаточно сильны для преодоления искушения нарушить правила, справедливые схемы стабильны. Соответствие своим обязанностям и обязательствам рассматривается каждым человеком как правильный ответ на поступки других. К таким выводам его приводит рациональ­ный жизненный план, регулируемый его чувством справедливости.

Как я заметил ранее, Гоббс связывал вопрос стабильности с воп­росом о политических обязательствах. Правителя Гоббса можно пред­ставлять себе в качестве механизма, добавленного к системе коопе­рации, которая без этого была бы неустойчивой. Общая вера в действенность правителя устраняет два вида нестабильности (§ 42). Теперь ясно, каким образом отношения дружбы и взаимного доверия, а также публичное знание об общем и обычно эффективном чувстве справедливости дают тот же результат. Действительно, при наличии этих естественных установок и желания делать то, что справедливо, никто не будет желать продвигать свои интересы нечестно в ущерб другим; это устраняет нестабильность первого рода. А поскольку каждый признает, что эти наклонности и чувства распространены и эффективны, никому нет никаких оснований полагать, что он должен нарушать правила, чтобы защитить свои законные интересы; таким образом, нестабильность второго рода также отсутствует. Конечно, некоторые нарушения будут, скорее всего, случаться, но когда они будут происходить, чувство вины, возникающее из дружбы, взаимного доверия и чувства справедливости имеет тенденцию к восстановлению исходного устройства.

Более того, общество, регулируемое публичным чувством спра­ведливости, внутренне стабильно: при прочих равных условиях, силы, делающее его стабильным, увеличиваются (до определенного предела) по ходу времени. Эта внутренняя стабильность является следствием отношения взаимности между тремя психологическими законами. Более эффективное действие одного закона усиливает действие двух других. Например, когда второй закон ведет к более крепким узам, чувство справедливости, формируемое третьим законом, укрепляется ввиду большей заботы о тех, кто получает выгоды от справедливых институтов. С другой стороны, более эффективное чувство спра­ведливости ведет к более твердым намерениям выполнять свою роль, и осознание этого факта возбуждает более интенсивные чувства друж­бы и доверия. Представляется, что с более твердой уверенностью в своей значимости и более полной возможностью для товарищеских чувств, вызванных более благоприятными условиями для первого закона, эффекты, вызываемые двумя другими законами, должны сходным образом усиливаться. И обратно, люди, которые сформиро­вали в себе регулятивное чувство справедливости и уверены в чувстве собственного достоинства, больше заботятся о своих детях. Таким образом, все три психологических принципа работают совместно на поддержание институтов вполне упорядоченного общества.

Нет, кажется, никаких сомнений в том, что справедливость как честность представляет собой достаточно стабильную моральную кон­цепцию. Однако решение в исходном положении зависит от сравнения: при прочих равных условиях, предпочтительной концепцией справед­ливости будет наиболее стабильная концепция. В идеале мы должны сравнивать договорную доктрину со всеми ее конкурентами в этом отношении, но, как и в других случаях, я буду рассматривать только принцип полезности. Чтобы сделать это, полезно вспомнить три элемента, которые входят в действие психологических законов: а именно, ничем не обусловленная забота о нашем благе, ясное осоз­нание резонов для моральных предписаний и идеалов (поддержанное объяснением, обучением и возможностью привести точное и убе­дительное оправдание), и признание того, что люди, следующие этим предписаниям и идеалам и выполняющие свою роль в социальных устройствах, принимают эти нормы и выражают в своей жизни и характере формы человеческого блага, которые возбуждают наше восхищение и уважение (§ 70). Возникающее в результате чувство справедливости тем сильнее, чем сильнее реализованы эти три эле­мента. Первый оживляет чувство нашего собственного достоинства, усиливая тенденцию на подобное отвечать подобным; второй пред­ставляет моральную концепцию таким образом, что она легко может быть понята, а третий показывает привлекательность следования ей. Наиболее стабильная концепция справедливости, следовательно, — это, вероятно, та, которая понятна для нашего разума, соответствует нашему благу и основывается не на отказе от „Я", а на его утвер­ждении.

Несколько вещей заставляют предполагать, что чувство' спра­ведливости, соответствующее справедливости как честности, силь-

нее, чем соответствующие чувства, вселяемые другими концепциями. Прежде всего, ничем не обусловленная забота других людей и институ­тов о нашем благе гораздо сильнее при договорном подходе. Ог­раничения, содержащиеся в принципе справедливости, гарантируют каждому равную свободу и свидетельствуют, что наши притязания не будут отвергнуты ради большей суммы преимуществ, даже во имя всего общества. Нам нужно только помнить различные правила прио­ритета и смысл принципа различия в его кантианской интерпретации (людей нельзя считать средством вообще), а также его соотношение с идеей братства (§§ 29, 17). Следствием этих аспектов справедливости как честности является повышение действенности принципа взаим­ности. Как мы видели, более ничем не обусловленная забота о нашем благе и более четкий отказ других извлекать преимущества из случаев и случайных происшествий должны усиливать наше самоуважение; и это большее благо должно, в свою очередь, в качестве ответной реакции вести к более тесным связям. Эти эффекты более интенсивны, чем в случае принципа полезности, и поэтому результирующие привя­занности должны быть более сильными.

Мы можем подтвердить это предположение рассмотрением вполне упорядоченного общества, в котором действует принцип полезности. В этом случае три психологических закона должны быть изменены. Например, второй закон теперь утверждает, что люди склонны к дружеским чувствам по отношению к тем, кто с явным намерением выполняет свою роль в схеме кооперации, в которой максимизация суммы преимуществ или среднего благосостояния, публично признаны. В любом случае, результирующий психологический закон не является столь правдоподобным, как прежде. Действительно, допустим, что некоторые институты приняты на основании публичного осознания того, что большие преимущества одних уравновешивают меньшие потери других. Почему принятие более удачливыми принципа полез­ности (в любой форме) должно бы вызывать у менее удачливых дружеские чувства по отношению к ним? Такая реакция на самом деле была бы удивительной, особенно если те, кто находится в лучшей ситуации, настаивали бы на свох притязаниях, утверждая, что боль­шая сумма (или среднее) благополучия будет получаться из удов­летворения именно их интересов. В этом случае не действует никакой принцип взаимности, и апелляция к полезности может просто вызвать подозрение. Забота обо всех людях, выраженная рассмотрением каж­дого отдельно (взвешивая равно полезность каждого), слабее по срав­нению с той, которая выражается принципами справедливости. Таким образом, привязанность, порожденная во вполне упорядоченном об­ществе, регулируемом критерием полезности, наверняка будет коле­баться достаточно сильно от одного слоя общества к другому. Неко­торые группы не сильно захотят, если вообще захотят, действовать справедливо (теперь со справедливостью, определенной принципом полезности), с соответствующей потерей стабильности.

Конечно, в любом вполне упорядоченном обществе сила чувства справедливости не будет одинаковой во всех социальных группах. Однако для гарантии того, что взаимные узы связывают все общество,

всех и каждого его членов, нужно принять нечто вроде двух принципов справедливости. Ясно, почему утилитаристы подчеркивают способ­ность к сочувствию (sympathy). Тот, кто не имеет преимуществ от лучшей ситуации других, должен как-то опознать большую сумму (или среднюю) удовлетворения, а иначе он не будет иметь желания следовать критерию полезности. Подобные альтруистические наклон­ности, без сомнения, существуют. Однако они, по всей видимости, менее сильны, чем те, которые вызваны тремя психологическими законами, сформулированными как принципы взаимности; а отме­ченная способность к сочувствующей идентификации представляется достаточно редкой. Следовательно, эти чувства обеспечивают мень­шую поддержку для базисной структуры общества. Вдобавок, как мы видели, следование утилитаристской концепции ведет к разрушению самоуважения у тех, кто оказывается в проигрыше, особенно в том случае, когда они уже были до этого менее удачливы (§ 29). Для авторитарной морали, воспринимаемой как мораль общественного порядка в целом, характерно требовать самопожертвования ради более высокого блага и резко осуждать ценности индивида и малых^по сравнению с обществом ассоциаций. Бессодержательность „Я" должна преодолеваться служением большим целям. Эта доктрина, наверняка, поощряет отвращение к себе со всеми разрушительными последст­виями. Конечно, утилитаризм не доходит до этой крайности, однако, связан с похожими эффектами, которые еще больше ослабляют спо­собность к сочувствию и искажают формирование эмоциональных уз. В противоположность этому, в социальной системе, регулируемой справедливостью как честностью, отождествление с благом других и оценка того, что они сделали для нашего блага (§ 79), могут быть достаточно сильными. Однако это возможно только потому, что взаим­ность уже присутствует неявным образом в принципах справедли­вости. С постоянной уверенностью в себе, заключенной в этих прин­ципах, люди формируют надежное чувство своего собственного до­стоинства, которое служит основой человеческой любви. Апеллируя прямо к способности сочувствования как основанию справедливого поведения в отсутствие взаимности, принцип полезности не только требует больше, чем справедливость как честность, но и зависит от более слабых и менее распространенных склонностей. На силу чувства справедливости влияют два других элемента: ясность моральной кон­цепции и привлекательность ее идеалов. Последнюю я буду расс­матривать в следующей главе. Здесь я попытаюсь показать, что договорный подход больше конгруентен нашему благу, чем его кон­куренты; и такой вывод оказывает поддержку предыдущим рассмот-рениям. Большая ясность принципов справедливости обсуждалась ра­нее (§ 49). Я обращал внимание, что по сравнению с телеологическими доктринами, принципы справедливости определяют ясно выраженную концепцию. Напротив, идея максимизации совокупного благополучия, или достижения большего совершенства, расплывчата и аморфна. Гораздо легче, во-первых, убедиться, что нарушены равные свободы, и, во-вторых, установить расхождения с принципом различия, чем решить, увеличивает ли неравный подход социальное благосостояние.

Более определенная структура двух принципов (и разных правил приоритета) более ясна для интеллекта и, следовательно, оказывается для него более убедительной. Объяснения и резоны в их пользу более легко понимаемы и принимаемы; поведение, которого от нас ожидают, четче определено публично признанными критериями. Из всех трех подходов, таким образом, договорный взгляд обладает большей ста­бильностью.

Примечательно, что Милль, по-видимому, согласился бы с этим выводом. Он замечает, что с прогрессом цивилизации люди все более и более признают, что общество человеческих существ явно невоз­можно на любом другом основании, нежели то, при котором учиты­ваются интересы всех. Улучшение политических институтов устраняет противоположность интересов, барьеры и неравенства, которые поощ­ряют индивиды и классы пренебрегать притязаниями друг к другу. Естественной целью этого развития является состояние человеческого сознания, при котором каждый человек имеет чувство единения с другими. Милль утверждает, что когда это состояние ума достигнуто, индивид желает для себя только те вещи, преимуществами от которых могут воспользоваться и другие люди. Одно из естественных желаний человека заключается в том, что должна быть гармония между его чувствами и чувствами его сограждан. Он желает знать, что его и их цели не противоположны, что он не противодействует их благу, а способствует тому, чего они на самом деле хотят²⁴.

Описанное Миллем желание основывается на том, чтобы дейст­вовать в соответствии с принципом различия (или каким-то сходным критерием), а не с принципом полезности. Милль не замечает рас­хождения; однако он, кажется, интуитивно признает, что совершенно справедливое общество, в котором цели людей согласованы приемле­мым для всех них образом, будет обществом, которое признает взаим­ность, выраженную принципами справедливости. Его замечания соз­вучны идее о том, что устойчивая концепция справедливости, которая выявляет у людей естественные чувства единства и товарищества, скорее будет включать эти принципы, нежели утилитаристские стан­дарты. И этот вывод проистекает из описания, которое Милль дает корням чувства справедливости, поскольку он полагает, что это чув­ство возникает не только из сочувствования (sympathy), но также из естественного инстинкта самосохранения и желания безопасности²⁵. Это двойное происхождение наводит на мысль, что, по его взглядам, справедливость находит баланс между альтруизмом и притязаниями „Я" и, следовательно, включает представление о взаимности. Дого­ворная доктрина достигает того же результата, но она делает это не путем ad hoc взвешивания двух конкурирующих тенденций, но путем теоретического конструирования, которое в качестве результата дает подходящий принцип взаимности.

Аргументируя в пользу большей стабильности принципов спра­ведливости, я допускал, что верны, или приблизительно верны, опре­деленные психологические законы. Я не буду рассматривать вопрос о стабильности более подробно. Мы можем, однако, спросить, как человеческие существа обрели природу, описываемую этими пси-

хологическими принципами. Теория эволюции предлагает ответ, сог­ласно которому это есть результат естественного отбора; способность к чувству справедливости и моральным чувствам представляет собой адаптацию человечества к его месту в лрироде. Как утверждают этологи, поведенческие структуры биологических видов и психоло­гические механизмы их приобретения являются их характеристиками в той же мере, как и отличительные признаки их телесных структур; и эти поведенческие структуры эволюционируют точно так же, как органы и кости²⁶. Кажется ясным, что для членов вида, обитающих в стабильных социальных группах, способность подчиняться честным кооперативным устройствам и развивать чувства, необходимые для их поддержания, является в высшей степени выгодным, особенно когда индивиды долго живут и зависимы друг от друга. Эти условия гарантируют бесчисленные случаи, когда постоянно соблюдаемая вза­имная справедливость приносит выгоду всем сторонам²⁷.

Главный вопрос здесь, однако, состоит в том, находятся ли прин­ципы справедливости ближе к тенденциям эволюции, чем принцип полезности. Первоначально кажется, что если отбор всегда направлен на индивидов и их генетические линии и если способность к разным формам морального поведения имеет какой-то генетический базис, то альтруизм, в строгом смысле, должен быть ограничен кровными родственниками и малыми группами с тесным контактом. В этих случаях готовность к значительному самопожертвованию была бы благоприятна для потомков и имела бы тенденцию к закреплению. В другой крайности, общество, которое имеет сильную склонность к действиям, выходящим за пределы долга, при взаимодействии с дру­гими обществами, подвергало бы опасности само существование соб­ственной культуры, а его члены рисковали бы стать подчиненными. Следовательно, можно предположить, что способность действовать на основании более универсальных форм рациональной благожелатель­ности, скорее всего, будет устранена, в то время как способность следовать принципам справедливости и естественным обязанностям в отношениях между группами и индивидами, не являющихся кров­нородственными, развивалась бы. Мы можем также видеть, как систе­ма моральных чувств может возникнуть в качестве склонностей, поддерживающих естественные обязанности, и стабилизирующих ме­ханизмов для справедливых схем²⁸. Если это верно, то опять-таки принципы справедливости обоснованы более надежно.

Эти замечания не предназначены быть оправданием договорного подхода. Основные причины для принятия принципов справедливости уже были представлены. Сейчас мы просто проверяем, является ли уже принятая концепция возможной и не столь нестабильной или же какой-то другой выбор был бы лучшим. Мы теперь находимся во второй части аргументации, где мы задаемся вопросом, не следует ли пересмотреть ранее сделанный выбор (§ 25). Я не претендую на то, что' справедливость как честность представляет собой наиболее стабильную концепцию справедливости. Понимание, требуемое для ответа на этот вопрос, далеко выходит за пределы той примитивной теории, которую я набросал. Принятая концепция должна быть ста­бильной лишь в достаточной мере.