Франц Кафка. Превращение

----------------------------------------------------------- Перевод: С.Апт Spellcheck: Alex Mazor, Дмитрий Боровик----------------------------------------------------------- Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замзаобнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лежа напанцирнотвердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свойкоричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, на верхушкекоторого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло. Егомногочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощнокопошились у него перед глазами. "Что со мной случилось?" - подумал он. Это не было сном. Его комната,настоящая, разве что слишком маленькая, но обычная комната, мирно покоиласьв своих четырех хорошо знакомых стенах. Над столом, где были разложеныраспакованные образцы сукон - Замза был коммивояжером, - висел портрет,который он недавно вырезал из иллюстрированного журнала и вставил в красивуюзолоченую рамку. На портрете была изображена дама в меховой шляпе и боа, онасидела очень прямо и протягивала зрителю тяжелую меховую муфту, в которойцеликом исчезала ее рука. Затем взгляд Грегора устремился в окно, и пасмурная погода - слышнобыло, как по жести подоконника стучат капли дождя - привела его и вовсе вгрустное настроение. "Хорошо бы еще немного поспать и забыть всю этучепуху", - подумал он, но это было совершенно неосуществимо, он привык спатьна правом боку, а в теперешнем своем состоянии он никак не мог принять этогоположения. С какой бы силой ни поворачивался он на правый бок, он неизменносваливался опять на спину. Закрыв глаза, чтобы не видеть своих барахтающихсяног, он проделал это добрую сотню раз и отказался от этих попыток толькотогда, когда почувствовал какую-то неведомую дотоле, тупую и слабую боль вбоку. "Ах ты, господи, - подумал он, - какую я выбрал хлопотную профессию!Изо дня в день в разъездах. Деловых волнений куда больше, чем на месте, вторговом доме, а кроме того, изволь терпеть тяготы дороги, думай орасписании поездов, мирись с плохим, нерегулярным питанием, завязывай со всеновыми и новыми людьми недолгие, никогда не бывающие сердечными отношения.Черт бы побрал все это!" Он почувствовал вверху живота легкий зуд; медленноподвинулся на спине к прутьям кровати, чтобы удобнее было поднять голову;нашел зудевшее место, сплошь покрытое, как оказалось, белыми непонятнымиточечками; хотел было ощупать это место одной из ножек, но сразу отдернулее, ибо даже простое прикосновение вызвало у него, Грегора, озноб. Он соскользнул в прежнее свое положение. "От этого раннего вставания, -подумал он, - можно совсем обезуметь. Человек должен высыпаться. Другиекоммивояжеры живут, как одалиски. Когда я, например, среди дня возвращаюсь вгостиницу, чтобы переписать полученные заказы, эти господа толькозавтракают. А осмелься я вести себя так, мои хозяин выгнал бы меня сразу.Кто знает, впрочем, может быть, это было бы даже очень хорошо для меня. Еслибы я не сдерживался ради родителей, я бы давно заявил об уходе, я бы подошелк своему хозяину и выложил ему все, что о нем думаю. Он бы так и свалился сконторки! Странная у него манера - садиться на конторку и с ее высотыразговаривать со служащим, который вдобавок вынужден подойти вплотную кконторке из-за того, что хозяин туг на ухо. Однако надежда еще не совсемпотеряна: как только я накоплю денег, чтобы выплатить долг моих родителей - на это уйдет еще лет пять-шесть, - я так и поступлю. Тут-то мы ираспрощаемся раз и навсегда. А пока что надо подниматься, мой поезд отходитв пять". И он взглянул на будильник, который тикал на сундуке. "Боже правый!" -подумал он. Было половина седьмого, и стрелки спокойно двигались дальше,было даже больше половины, без малого уже три четверти. Неужели будильник незвонил? С кровати было видно, что он поставлен правильно, на четыре часа; ион, несомненно, звонил. Но как можно было спокойно спать под этотсотрясающий мебель трезвон? Ну, спал-то он неспокойно, но, видимо, крепко.Однако что делать теперь? Следующий поезд уходит в семь часов; чтобы поспетьна него, он должен отчаянно торопиться, а набор образцов еще не упакован, даи сам он отнюдь не чувствует себя свежим и легким на подъем. И даже поспейон на поезд, хозяйского разноса ему все равно не избежать - ведь рассыльныйторгового дома дежурил у пятичасового поезда и давно доложил о его, Грегора,опоздании. Рассыльный, человек бесхарактерный и неумный, был ставленникомхозяина. А что, если сказаться больным? Но это было бы крайне неприятно ипоказалось бы подозрительным, ибо за пятилетнюю свою службу Грегор ни разуеще не болел. Хозяин, конечно, привел бы врача больничной кассы и сталпопрекать родителей сыном-лентяем, отводя любые возражения ссылкой на этоговрача, по мнению которого все люди на свете совершенно здоровы и только нелюбят работать. И разве в данном случае он был бы так уж неправ? Если несчитать сонливости, действительно странной после такого долгого сна, Грегори в самом деле чувствовал себя превосходно и был даже чертовски голоден. Покуда он все это торопливо обдумывал, никак не решаясь покинутьпостель, - будильник как раз пробил без четверти семь, - в дверь у егоизголовья осторожно постучали. - Грегор, - услыхал он (это была его мать), - уже без четверти семь.Разве ты не собирался уехать? Этот ласковый голос! Грегор испугался, услыхав ответные звукисобственного голоса, к которому, хоть это и был, несомненно, прежний егоголос, примешивался какой-то подспудный, но упрямый болезненный писк, отчегослова только в первое мгновение звучали отчетливо, а потом искажалисьотголоском настолько, что нельзя было с уверенностью сказать, не ослышалсяли ты. Грегор хотел подробно ответить и все объяснить, но ввиду этихобстоятельств сказал только: Да, да, спасибо, мама, я уже встаю. Снаружи, благодаря деревянной двери, повидимому, не заметили, какизменился его голос, потому что после этих слов мать успокоилась и зашаркалапрочь. Но короткий этот разговор обратил внимание остальных членов семьи нато, что Грегор вопреки ожиданию все еще дома, и вот уже в одну из боковыхдверей стучал отец - слабо, но кулаком. - Грегор! Грегор! - кричал он. - В чем дело? И через несколькомгновений позвал еще раз, понизив голос: - Грегор! Грегор! А за другой боковой дверью тихо и жалостно говорила сестра: - Грегор! Тебе нездоровится? Помочь тебе чем-нибудь? Отвечая всем вместе: "Я уже готов", - Грегор старался тщательнымвыговором и длинными паузами между словами лишить свой голос какой бы то нибыло необычности. Отец и в самом деле вернулся к своему завтраку, но сестрапродолжала шептать: - Грегор, открой, умоляю тебя. Однако Грегор и не думал открывать, он благословлял приобретенную впоездках привычку и дома предусмотрительно запирать на ночь все двери. Он хотел сначала спокойно и без помех встать, одеться и прежде всегопозавтракать, а потом уж поразмыслить о дальнейшем, ибо - это ему стало ясно- в постели он ни до чего путного не додумался бы. Ом вспомнил, что уже нераз, лежа в постели, ощущал какую-то легкую, вызванную, возможно, неудобнойпозой боль, которая, стоило встать, оказывалась чистейшей игрой воображения,и ему было любопытно, как рассеется его сегодняшний морок. Что изменениеголоса всего-навсего предвестие профессиональной болезни коммивояжеров -жестокой простуды, в этом он нисколько не сомневался. Сбросить одеяло оказалось просто; достаточно было немного надуть живот,и оно упало само. Но дальше дело шло хуже, главным образом потому, что онбыл так широк. Ему нужны были руки, чтобы подняться; а вместо этого у него быломножество ножек, которые не переставали беспорядочно двигаться и с которымион к тому же никак не мог совладать. Если он хотел какую-либо ножку согнуть,она первым делом вытягивалась; а если ему наконец удавалось выполнить этойногой то, что он задумал, то другие тем временем, словно вырвавшись на волю,приходили в самое мучительное волнение. "Только не задерживаться понапраснув постели", - сказал себе Грегор. Сперва он хотел выбраться из постели нижней частью своего туловища, ноэта нижняя часть, которой он, кстати, еще не видел, да и не мог представитьсебе, оказалась малоподвижной; дело шло медленно; а когда Грегор наконец вбешенстве напропалую рванулся вперед, он, взяв неверное направление, сильноударился о прутья кровати, и обжигающая боль убедила его, что нижняя частьтуловища у него сейчас, вероятно, самая чувствительная. Поэтому он попытался выбраться сначала верхней частью туловища и сталосторожно поворачивать голову к краю кровати. Это ему легко удалось, и,несмотря на свою ширину и тяжесть, туловище его в конце концов медленнопоследовало за головой. Но когда голова, перевалившись наконец за крайкровати, повисла, ему стало страшно продвигаться и дальше подобным образом.Ведь если бы он в конце концов упал, то разве что чудом не повредил бы себеголову. А терять сознание именно сейчас он ни в коем случае не должен был;лучше уж было остаться в постели. Но когда, переведя дух после стольких усилий, он принял прежнееположение, когда он увидел, что его ножки копошатся, пожалуй, еще неистовей,и не сумел внести в этот произвол покой и порядок, он снова сказал себе, чтов кровати никак нельзя оставаться и что самое разумное - это рискнуть всемради малейшей надежды освободить себя от кровати. Одновременно, однако, онне забывал нет-нет да напомнить себе, что от спокойного размышления толкугораздо больше, чем от порывов отчаяния. В такие мгновения он как можнопристальнее глядел в окно, но к сожалению, в зрелище утреннего тумана,скрывшего даже противоположную сторону узкой улицы, нельзя было почерпнутьбодрости и уверенности. "Уже семь часов, - сказал он себе, когда сновапослышался бой будильника, - уже семь часов, а все еще такой туман". Инесколько мгновений он полежал спокойно, слабо дыша, как будто ждал отполной тишины возвращения действительных и естественных обстоятельств. Но потом он сказал себе: "Прежде чем пробьет четверть восьмого, ядолжен во что бы то ни стало окончательно покинуть кровать. Впрочем, к томувремени из конторы уже придут справиться обо мне, ведь контора открываетсяраньше семи. И он принялся выталкиваться из кровати, раскачивая туловище повсей его длине равномерно. Если бы он упал так с кровати, то, видимо, неповредил бы голову, резко приподняв ее во время падения. Спина же казаласьдостаточно твердой; при падении на ковер с ней, наверно, ничего не случилосьбы. Больше всего беспокоила его мысль о том, что тело его упадет с грохотоми это вызовет за всеми дверями если не ужас, то уж, во всяком случае,тревогу. И все же на это нужно было решиться. Когда Грегор уже наполовину повис над краем кровати - новый способпоходил скорей на игру, чем на утомительную работу, нужно было толькорывками раскачиваться, - он подумал, как было бы все просто, если бы емупомогли. Двух сильных людей - он подумал об отце и о прислуге - было бысовершенно достаточно; им пришлось бы только, засунув руки под выпуклую егоспину, снять его с кровати, а затем, нагнувшись со своей ношей, подождать,пока он осторожно перевернется на полу, где его ножки получили бы, надополагать, какой-то смысл. Но даже если бы двери не были заперты, неужели ондействительно позвал бы кого-нибудь на помощь? Несмотря на свою беду, он неудержался от улыбки при этой мысли. Он уже с трудом сохранял равновесие при сильных рывках и уже вот-вотдолжен был окончательно решиться, когда с парадного донесся звонок. "Этокто-то из фирмы", - сказал он себе и почти застыл, но зато его ножкизаходили еще стремительней. Несколько мгновений все было тихо. "Они неотворяют", - сказал себе Грегор, отдаваясь какой-то безумной надежде. Нопотом, конечно, прислуга, как всегда, твердо прошагала к парадному иоткрыла. Грегору достаточно было услыхать только первое приветственное словогостя, чтобы тотчас узнать, кто он: это был сам управляющий. И почемуГрегору суждено было служить в фирме, где малейший промах вызывал сразусамые тяжкие подозрения? Разве ее служащие были все как один прохвосты,разве среди них не было надежного и преданного человека, который, хоть он ине отдал делу нескольких утренних часов, совсем обезумел от угрызенийсовести и просто не в состоянии покинуть постель? Неужели недостаточно былопослать справиться ученика - если такие расспросы вообще нужны, - неужелинепременно должен был прийти сам управляющий и тем самым показать всей ни вчем не повинной семье, что расследование этого подозрительного дела по силамтолько ему? И больше от волнения, в которое привели его эти мысли, чемпонастоящему решившись, Грегор изо всех сил рванулся с кровати. Удар былгромкий, но не то чтобы оглушительный. Падение несколько смягчил ковер, да испина оказалась эластичнее, чем предполагал Грегор, поэтому звук получилсяглухой, не такой уж разительный. Вот только голову он держал недостаточноосторожно и ударил ее; он потерся ею о ковер, досадуя на боль. - Там что-то упало, - сказал управляющий в соседней комнате слева. Грегор попытался представить себе, не может ли и с управляющимпроизойти нечто подобное тому, что случилось сегодня с ним, Грегором; ведьвообще-то такой возможности нельзя было отрицать. Но как бы отметая этотвопрос, управляющий сделал в соседней комнате несколько решительных шагов,сопровождавшихся скрипом его лакированных сапог. Из комнаты справа, стремясьпредупредить Грегора, шептала сестра: - Грегор, пришел управляющий. - Я знаю, - сказал Грегор тихо; повысить голос настолько, чтобы егоуслыхала сестра, он не отважился. - Грегор, - заговорил отец в комнате слева, - к нам пришел господинуправляющий. Он спрашивает, почему ты не уехал с утренним поездом. Мы незнаем, что ответить ему. Впрочем, он хочет поговорить и с тобой лично.Поэтому, пожалуйста, открой дверь. Он уж великодушно извинит нас забеспорядок в комнате. - Доброе утро, господин Замза, - приветливо вставил сам управляющий. - Ему нездоровится, - сказала мать управляющему, покуда отец продолжалговорить у двери. - Поверьте мне, господин управляющий, ему нездоровится.Разве иначе Грегор опоздал бы на поезд! Ведь мальчик только и думает что офирме. Я даже немного сержусь, что он никуда не ходит по вечерам; он пробылвосемь дней в городе, но все вечера провел дома. Сидит себе за столом имолча читает газету или изучает расписание поездов. Единственноеразвлечение, которое он позволяет себе, - это выпиливание. За каких-нибудьдва-три вечера он сделал, например, рамочку; такая красивая рамочка, простозагляденье; она висит там в комнате, вы сейчас ее увидите, когда Грегороткроет. Право, я счастлива, что вы пришли, господин управляющий; без вас мыбы не заставили Грегора открыть дверь; он такой упрямый; и наверняка емунездоровится, хоть он и отрицал это утром. - Сейчас я выйду, - медленно и размеренно сказал Грегор, но нешевельнулся, чтобы не пропустить ни одного слова из их разговоров. - Другого объяснения, сударыня, у меня и нет, - сказал управляющий. -Будем надеяться, что болезнь его не опасна. Хотя, с другой стороны, должензаметить, что нам, коммерсантам, - то ли к счастью, то ли к несчастью -приходится часто в интересах дела просто превозмогать легкий недуг. - Значит, господин управляющий может уже войти к тебе? - спросилнетерпеливый отец и снова постучал в дверь. - Нет, - сказал Грегор. В комнате слева наступила мучительная тишина, вкомнате справа зарыдала сестра. Почему сестра не шла к остальным? Вероятно, она только сейчас встала спостели и еще даже не начала одеваться. А почему она плакала? Потому что онне вставал и не впускал управляющего, потому что он рисковал потерять местои потому что тогда хозяин снова стал бы преследовать родителей старымитребованиями. Но ведь покамест это были напрасные страхи. Грегор был ещездесь и вовсе не собирался покидать свою семью. Сейчас он, правда, лежал наковре, а, узнав, в каком он находится состоянии, никто не стал бы требоватьот него, чтобы он впустил управляющего. Но не выгонят же так уж сразуГрегора изза этой маленькой невежливости, для которой позднее легко найдетсяподходящее оправдание! И Грегору казалось, что гораздо разумнее было быоставить его сейчас в покое, а не докучать ему плачем и уговорами. Но ведьвсех угнетала - и это извиняло их поведение - именно неизвестность. - Господин Замза, - воскликнул управляющий, теперь уж повысив голос, -в чем дело? Вы заперлись в своей комнате, отвечаете только "да" и "нет",доставляете своим родителям тяжелые, ненужные волнения и уклоняетесь -упомяну об этом лишь вскользь - от исполнения своих служебных обязанностейпоистине неслыханным образом. Я говорю сейчас от имени ваших родителей ивашего хозяина и убедительно прошу вас немедленно объясниться. Я удивлен, япоражен! Я считал вас спокойным, рассудительным человеком, а вы, кажется,вздумали выкидывать странные номера. Хозяин, правда, намекнул мне сегодняутром на возможное объяснение вашего прогула - оно касалось недавнодоверенного вам инкассо, - но я, право, готов был дать честное слово, чтоэто объяснение не соответствует действительности. Однако сейчас, при видевашего непонятного упрямства, у меня пропадает всякая охота в какой бы то нибыло мере за вас заступаться. А положение ваше отнюдь не прочно. Сначала янамеревался сказать вам это с глазу на глаз, но поскольку вы заставляетеменя напрасно тратить здесь время, я не вижу причин утаивать это от вашихуважаемых родителей. Ваши успехи в последнее время были, скажу я вам,весьма неудовлетворительны; правда, сейчас не то время года, чтобы заключатьбольшие сделки, это мы признаем; но такого времени года, когда не заключаютникаких сделок, вообще не существует, господин Замза, не может существовать. - Но, господин управляющий, - теряя самообладание, воскликнул Грегор иот волнения забыл обо всем другом, - я же немедленно, сию минуту открою.Легкое недомогание, приступ головокружения не давали мне возможности встать.Я и сейчас еще лежу в кровати. Но я уже совсем пришел в себя. И уже встаю.Минутку терпения! Мне еще не так хорошо, как я думал. Но уже лучше. Подуматьтолько, что за напасть! Еще вчера вечером я чувствовал себя превосходно, моиродители это подтвердят, нет, вернее, уже вчера вечером у меня появилоськакое-то предчувствие. Очень возможно, что это было заметно. И почему я неуведомил об этом фирму! Но ведь всегда думаешь, что переможешь болезнь наногах. Господин управляющий! Пощадите моих родителей! Ведь для упреков,которые вы сейчас мне делаете, нет никаких оснований; мне же и не говорилиоб этом ни слова. Вы, наверно, не видели последних заказов, которые яприслал. Да я еще и уеду с восьмичасовым поездом, несколько лишних часов снаподкрепили мои силы. Не задерживайтесь, господин управляющий, я сейчас самприду в фирму, будьте добры, так и скажите и засвидетельствуйте мое почтениехозяину! И покуда Грегор все это поспешно выпаливал, сам не зная, что онговорит, он легко - видимо, наловчившись в кровати - приблизился к сундуку ипопытался, опираясь на него, выпрямиться во весь рост. Он действительнохотел открыть дверь, действительно хотел выйти и поговорить с управляющим;ему очень хотелось узнать, что скажут, увидев его, люди, которые сейчас такего ждут. Если они испугаются, значит, с Грегора уже снята ответственность ион может быть спокоен. Если же они примут все это спокойно, то, значит, и унего нет причин волноваться и, поторопившись, он действительно будет навокзале в восемь часов. Сначала он несколько раз соскальзывал сполированного сундука, но наконец, сделав последний рывок, выпрямился вовесь рост; на боль в нижней части туловища он уже не обращал внимания, хотяона была очень мучительна. Затем, навалившись на спинку стоявшего поблизостистула, он зацепился за ее края ножками. Теперь он обрел власть над своимтелом и умолк, чтобы выслушать ответ управляющего. - Поняли ли вы хоть одно слово? - спросил тот родителей. - Уж неиздевается ли он над нами? - Господь с вами, - воскликнула мать, вся в слезах, - может быть, онтяжело болен, а мы его мучим. Грета! Грета! - крикнула она затем. - Мама? - отозвалась сестра с другой стороны. - Сейчас же ступай к врачу. Грегор болен. Скорей за врачом. Ты слышала,как говорил Грегор? - Это был голос животного, - сказал управляющий, сказал поразительнотихо по сравнению с криками матери. - - Анна! Анна! - закричал отец через переднюю в кухню и хлопнул владоши. - Сейчас же приведите слесаря! И вот уже обе девушки, шурша юбками, пробежали через переднюю - как жеэто сестра так быстро оделась? - и распахнули входную дверь. Не слышно было,чтобы дверь захлопнулась - наверно, они так и оставили ее открытой, как тобывает в квартирах, где произошло большое несчастье. А Грегору стало гораздо спокойнее. Речи его, правда, уже не понимали,хотя ему она казалась достаточно ясной, даже более ясной, чем прежде, -вероятно потому, что его слух к ней привык. Но зато теперь поверили, что сним творится что-то неладное, и были готовы ему помочь. Уверенность итвердость, с какими отдавались первые распоряжения, подействовали на негоблаготворно. Он чувствовал себя вновь приобщенным к людям и ждал от врача иот слесаря, не отделяя по существу одного от другого, удивительныхсвершений. Чтобы перед приближавшимся решающим разговором придать своей речикак можно большую ясность, он немного откашлялся, стараясь, однако, сделатьэто поглуше, потому что, возможно, и эти звуки больше не походили начеловеческий кашель, а судить об этом он уже не решался. В соседней комнатестало между тем совсем тихо. Может быть, родители сидели с управляющим застолом и шушукались, а может быть, все они приникли к двери, прислушиваясь. Грегор медленно продвинулся со стулом к двери, отпустил его, навалилсяна дверь, припал к ней стоймя - на подушечках его лапок было какое-токлейкое вещество - и немного передохнул, натрудившись. А затем принялсяповорачивать ртом ключ в замке. Увы, у него, кажется, не было настоящихзубов - чем же схватить теперь ключ? - но зато челюсти оказались оченьсильными; с их помощью он и в самом деле задвигал ключом, не обращаявнимания на то, что, несомненно, причинил себе вред, ибо какая-то бураяжидкость выступила у него изо рта, потекла по ключу и закапала на пол. - Послушайте-ка, - сказал управляющий в соседней комнате, - онповорачивает ключ. Это очень ободрило Грегора; но лучше бы все они, и отец, и мать,кричали ему, лучше бы они все кричали ему: "Сильней, Грегор! Нука, поднатужься, нука, нажми на замок!" Ивообразив, что все напряженно следят за его усилиями, он самозабвенно, изовсех сил вцепился в ключ. По мере того как ключ поворачивался, Грегорпереваливался около замка с ножки на ножку; держась теперь стоймя только спомощью рта, он по мере надобности то повисал на ключе, то наваливался нанего всей тяжестью своего тела. Звонкий щелчок поддавшегося наконец замкакак бы разбудил Грегора. Переведя дух, он сказал себе: "Значит, я все-таки обошелся без слесаря", - и положил голову надверную ручку, чтобы отворить дверь. Поскольку отворил он ее таким способом, его самого еще не было видно,когда дверь уже довольно широко отворилась. Сначала он должен был медленнообойти одну створку, а обойти ее нужно было с большой осторожностью, чтобыне шлепнуться на спину у самого входа в комнату. Он был еще занят этимтрудным передвижением и, торопясь, ни на что больше не обращал внимания, каквдруг услышал громкое "О!" управляющего - оно прозвучало, как свист ветра, -и увидел затем его самого: находясь ближе всех к двери, тот прижал ладонь коткрытому рту и медленно пятился, словно его гнала какая-то невидимая,неодолимая сила. Мать - несмотря на присутствие управляющего, она стоялаздесь с распущенными еще с ночи, взъерошенными волосами - сначала, стиснувруки, взглянула на отца, а потом сделала два шага к Грегору я рухнула,разметав вокруг себя юбки, опустив к груди лицо, так что его совсем не сталовидно. Отец угрожающе сжал кулак, словно желая вытолкнуть Грегора в егокомнату, потом нерешительно оглядел гостиную, закрыл руками глаза изаплакал, и могучая его грудь сотрясалась. Грегор вовсе и не вошел в гостиную, а прислонился изнутри кзакрепленной створке, отчего видны были только половина его туловища изаглядывавшая в комнату голова, склоненная набок. Тем временем сделалосьгораздо светлее; на противоположной стороне улицы четко вырисовывался кусокбесконечного серочерного здания - это была больница - с равномерно и четкоразрезавшими фасад окнами; дождь еще шел, но только большими, в отдельностиразличимыми и как бы отдельно же падавшими на землю каплями. Посуда длязавтрака стояла на столе в огромном количестве, ибо для отца завтрак былважнейшей трапезой дня, тянувшейся у него, за чтением газет, часами. Как разна противоположной стене висела фотография Грегора времен его военнойслужбы; на ней был изображен лейтенант, который, положив руку на эфес шпагии беззаботно улыбаясь, внушал уважение своей выправкой и своим мундиром.Дверь в переднюю была отворена, и так как входная дверь тоже была открыта,виднелась лестничная площадка и начало уходившей вниз лестницы. - Ну вот, - сказал Грегор, отлично сознавая, что спокойствие сохранилон один, - сейчас я оденусь, соберу образцы и поеду. А вам хочется, вамхочется, чтобы я поехал? Ну вот, господин управляющий, вы видите, я неупрямец, я работаю с удовольствием; разъезды утомительны, но я не мог быжить без разъездов. Куда же вы, господин управляющий? В контору? Да? Выдоложите обо всем? Иногда человек не в состоянии работать, но тогда как разсамое время вспомнить о прежних своих успехах в надежде, что темвнимательней и прилежнее будешь работать в дальнейшем, по устранении помехи.Ведь я так обязан хозяину, вы же отлично это знаете. С другой стороны, намне лежит забота о родителях и о сестре. Я попал в беду, но я выкарабкаюсь.Только не ухудшайте моего и без того трудного положения. Будьте в фирме намоей стороне! Коммивояжеров не любят, я знаю. Думают, они зарабатываютбешеные деньги и при этом живут в свое удовольствие. Никто просто незадумывается над таким предрассудком. Но вы, господин управляющий, вызнаете, как обстоит дело, знаете лучше, чем остальной персонал, и даже,говоря между нами, лучше, чем сам хозяин, который, как предприниматель,легко может ошибиться в своей оценке в невыгодную для того или иногослужащего сторону Вы отлично знаете также; что, находясь почти весь год внефирмы, коммивояжер легко может стать жертвой сплетни, случайностей ибеспочвенных обвинений, защититься от которых он совершенно не в силах, таккак по большей части он о них ничего не знает и только потом, когда,измотанный, возвращается из поездки, испытывает их скверные, уже далекие отпричин последствия на собственной шкуре. Не уходите, господин управляющий,не дав мне ни одним словом понять, что вы хотя бы отчасти признаете моюправоту! Но управляющий отвернулся, едва Грегор заговорил, и, надувшись, гляделна него только поверх плеча, которое непрестанно дергалось. И во время речиГрегора он ни секунды не стоял на месте, а удалялся, не спуская с Грегораглаз, к двери - удалялся, однако, очень медленно, словно какой-то тайныйзапрет не позволял ему покидать комнату. Он был уже в передней, и, глядя нато, как неожиданно резко он сделал последний шаг из гостиной, можно былоподумать, что он только что обжег себе ступню. А в передней он протянулправую руку к лестнице, словно там его ждало прямо-таки неземное блаженство. Грегор понимал, что он ни в коем случае не должен отпускатьуправляющего в таком настроении, если, не хочет поставить под удар своеположение в фирме. Родители не сознавали всего этого так ясно; с годами онипривыкли думать, что в этой фирме Грегор устроился на всю жизнь, асвалившиеся на них сейчас заботы и вовсе лишили их проницательности. НоГрегор этой проницательностью обладал. Управляющего нужно было задержать,успокоить, убедить и в конце концов расположить а свою пользу; ведь от этогозависела будущность Грегора и его семьи! Ах, если бы сестра не ушла! Онаумна, она плакала уже тогда, когда Грегор еще спокойно лежал на спине. И,конечно же, управляющий, этот дамский угодник, повиновался бы ей; оназакрыла бы входную дверь и своими уговорами рассеяла бы его страхи. Носестра-то как раз и ушла, Грегор должен был действовать сам. И, не подумав отом, что совсем еще не знает теперешних своих возможностей передвижения, неподумав и о том, что его речь, возможно и даже вероятней всего, сноваосталась непонятой, он покинул створку дверей; пробрался через проход; хотелбыло направиться к управляющему, - который, выйдя уже на площадку, смешносхватился обеими руками за перила, - но тут же, ища опоры, со слабым крикомупал на все свои лапки. Как только это случилось, телу его впервые за этоутро стало удобно; под лапками была твердая почва; они, как он к радостисвоей отметил, отлично его слушались; даже сами стремились перенести еготуда, куда он хотел; и он уже решил, что вот-вот все его муки окончательнопрекратятся. Но в тот самый миг, когда он покачивался от толчка, лежа наполу неподалеку от своей матери, как раз напротив нее, мать, которая,казалось, совсем оцепенела, вскочила вдруг на ноги, широко развела руки,растопырила пальцы, закричала: "Помогите! Помогите ради бога!" - склонилаголову, как будто хотела получше разглядеть Грегора, однако вместо этогобессмысленно отбежала назад; забыла, что позади нее стоит накрытый стол;достигнув его, она, словно по рассеянности, поспешно на него села и,кажется, совсем не заметила, что рядом с ней из опрокинутого большогокофейника хлещет на ковер кофе. - Мама, мама, - тихо сказал Грегор и поднял на нее глаза. На мгновение он совсем забыл об управляющем; однако при виде льющегосякофе он не удержался и несколько раз судорожно глотнул воздух. Увидев это,мать снова вскрикнула, спрыгнула со стола и упала на грудь поспешившему ейнавстречу отцу. Но у Грегора не было сейчас времени заниматься родителями;управляющий был уже па лестнице; положив подбородок на перила, он бросилпоследний, прощальный взгляд Назад. Грегор пустился было бегом, чтобы вернееего догнать; но управляющий, видимо, догадался о его намерении, ибо,перепрыгнув через несколько ступенек, исчез. Он только воскликнул: "Фу!" - и звук этот разнесся по лестничной клетке. К сожалению, бегствоуправляющего, видимо, вконец расстроило державшегося до сих пор сравнительностойко отца, потому что вместо того, чтобы самому побежать за управляющимили хотя бы не мешать Грегору догнать его, он схватил правой рукой тростьуправляющего, которую тот вместе со шляпой и пальто оставил на стуле, алевой взял со стола большую газету и, топая ногами, размахивая газетой ипалкой, стал загонять Грегора в его комнату. Никакие просьбы Грегора непомогли, да и не понимал отец никаких его просьб; как бы смиренно Грегор нимотал головой, отец только сильнее и сильнее топал ногами. Мать, несмотря нахолодную погоду, распахнула окно настежь и, высунувшись в него, спряталалицо в ладонях. Между окном и лестничной клеткой образовался сильныйсквозняк, занавески взлетели, газеты на столе зашуршали, несколько листковпоплыло по полу: Отец неумолимо наступал, издавая, как дикарь, шипящиезвуки. А Грегор еще совсем не научился пятиться, он двигался назаддействительно очень медленно. Если бы Грегор повернулся, он сразу жеоказался бы в своей комнате, но он боялся раздражить отца медлительностьюсвоего поворота, а отцовская палка в любой миг могла нанести ему смертельныйудар по спине или по голове. Наконец, однако, ничего другого Грегорувсе-таки не осталось, ибо он, к ужасу своему, увидел, что, пятясь назад, неспособен даже придерживаться определенного направления; и поэтому, непереставая боязливо коситься на отца, он начал - по возможности быстро, насамом же деле очень медленно - поворачиваться. Отец, видно, оценил егодобрую волю и не только не мешал ему поворачиваться, но даже издалинаправлял его движение кончиком своей палки. Если бы только не это несносноешипение отца! Изза него Грегор совсем терял голову. Он уже заканчивалповорот, когда, прислушиваясь к этому шипению, ошибся и повернул немногоназад. Но когда он наконец благополучно направил голову в раскрытую дверь,оказалось, что туловище его слишком широко, чтобы свободно в нее пролезть.Отец в его теперешнем состоянии, конечно, не сообразил, что надо открытьдругую створку двери и дать Грегору проход. У него была одна навязчиваямысль - как можно скорее загнать Грегора в его комнату. Никак не потерпел быон и обстоятельной подготовки, которая требовалась Грегору, чтобывыпрямиться во весь рост и таким образом, может быть, пройти через дверь.Словно не было никакого препятствия, он гнал теперь Грегора вперед сособенным шумом; звуки, раздававшиеся позади Грегора, уже совсем не походилина голос одного только отца; тут было и в самом деле не до шуток, и Грегор -будь что будет - втиснулся в дверь. Одна сторона его туловища поднялась, оннаискось лег в проходе, один его бок был совсем изранен, на белой двериостались безобразные пятна; вскоре он застрял и уже не мог самостоятельнодвигаться дальше, на одном боку лапки повисли, дрожа, вверху; на другом онибыли больно прижаты к полу. И тогда отец с силой дал ему сзади поистинеспасительного теперь пинка, и Грегор, обливаясь кровью, влетел в своюкомнату. Дверь захлопнули палкой, и наступила долгожданная тишина. Лишь в сумерках очнулся Грегор от тяжелого, похожего на обморок сна.Если бы его и не побеспокоили, он все равно проснулся бы ненамного позднее,так как чувствовал себя достаточно отдохнувшим и выспавшимся, но емупоказалось, что разбудили его чьи-то легкие шаги и звук осторожно запираемойдвери, выходившей в переднюю. На потолке и на верхних частях мебели лежалпроникавший с улицы свет электрических фонарей, но внизу, у Грегора, былотемно. Медленно, еще неуклюже шаря своими щупальцами, которые он толькотеперь начинал ценить, Грегор подполз к двери, чтобы досмотреть, что тампроизошло. Левый его бок казался сплошным длинным, неприятно саднящимрубцом, и он понастоящему хромал на оба ряда своих ног. В ходе утреннихприключений одна ножка - чудом только одна - была тяжело ранена ибезжизненно волочилась по полу. Лишь у двери он понял, что, собственно, его туда повлекло; это былзапах чего-то съедобного. Там стояла миска со сладким молоком, в которомплавали ломтики белого хлеба. Он едва не засмеялся от радости, ибо есть емухотелось еще сильнее, чем утром, и чуть ли не с глазами окунул голову вмолоко. Но вскоре он разочарованно вытащил ее оттуда; мало того, что из-зараненого левого бока есть ему было трудно, - а есть он мог, только широкоразевая рот и работая всем своим туловищем, - молоко, которое всегда былоего любимым напитком и которое сестра, конечно, потому и принесла,показалось ему теперь совсем невкусным; он почти с отвращением отвернулся отмиски и пополз назад, к середине комнаты. В гостиной, как увидел Грегор сквозь щель в двери, зажгли свет, но еслиобычно отец в это время громко читал матери, а иногда и сестре вечернююгазету, то сейчас не было слышно ни звука. Возможно, впрочем, что эточтение, о котором ему всегда рассказывала и писала сестра, в последнее времявообще вышло из обихода. Но и кругом было очень тихо, хотя в квартире,конечно, были люди. "До чего же, однако, тихую жизнь ведет моя семья", -сказал себе Грегор и, уставившись в темноту, почувствовал великую гордостьот сознания, что он сумел добиться для своих родителей и сестры такой жизнив такой прекрасной квартире. А что, если этому покою, благополучию,довольству пришел теперь ужасный конец? Чтобы не предаваться подобныммыслям, Грегор решил размяться и принялся ползать по комнате. Один раз в течение долгого вечера чуть приоткрылась, но тут жезахлопнулась одна боковая дверь и еще раз - другая; кому-то, видно, хотелосьвойти, но опасения взяли верх. Грегор остановился непосредственно у двери вгостиную, чтобы каким-нибудь образом залучить нерешительного посетителя илихотя бы узнать, кто это, но дверь больше не отворялась, и ожидание Грегораоказалось напрасным. Утром, когда двери были заперты, все хотели войти кнему, теперь же, когда одну дверь он открыл сам, а остальные были,несомненно, отперты в течение дня, никто не входил, а ключи между темторчали снаружи. Лишь поздно ночью погасили в гостиной свет, и тут сразу выяснилось, чтородители и сестра до сих пор бодрствовали, потому что сейчас, как это былоотчетливо слышно, они все удалились на цыпочках. Теперь, конечно, до утра кГрегору никто не войдет, значит, у него было достаточно времени, чтобы безпомех поразмыслить, как ему перестроить свою жизнь. Но высокая пустаякомната, в которой он вынужден был плашмя лежать на полу, пугала его, хотяпричины своего страха он не понимал, ведь он жил в этой комнате вот уже пятьлет, и, повернувшись почти безотчетно, он не без стыда поспешил уползти поддиван, где, несмотря на то, что спину ему немного прижало, а голову уженельзя было поднять, он сразу же почувствовал себя очень уютно и пожалелтолько, что туловище его слишком широко, чтобы поместиться целиком поддиваном. Там пробыл он всю ночь, проведя ее отчасти в дремоте, которую то и деловспугивал голод, отчасти же в заботах и смутных надеждах, неизменноприводивших его к заключению, что покамест он должен вести себя спокойно иобязан своим терпением и тактом облегчить семье неприятности, которые онпричинил ей теперешним своим состоянием. Уже рано утром - была еще почти ночь - Грегору представился случайиспытать твердость только что принятого решения, когда сестра, почти совсемодетая, открыла дверь из передней и настороженно заглянула к нему в комнату.Она не сразу заметила Грегора, но, увидев его под диваном - ведь где-то, огосподи, он должен был находиться, не мог же он улететь! - испугалась так,что, не совладав с собой, захлопнула дверь снаружи. Но словно раскаявшись всвоем поведении, она тотчас же открыла дверь снова и на цыпочках, как ктяжелобольному или даже как к постороннему, вошла в комнату. Грегор высунулголову к самому краю дивана и стал следить за сестрой. Заметит ли она, чтоон оставил молоко, причем вовсе не потому, что не был голоден, и принесет ликакую-нибудь другую еду, которая подойдет ему больше? Если бы она не сделалаэтого сама, он скорее бы умер с голоду, чем обратил на это ее внимание, хотяего так и подмывало выскочить изпод дивана, броситься к ногам сестры ипопросить у нее какой-нибудь хорошей еды. Но сразу же с удивлением заметивполную еще миску, из которой только чуть-чуть расплескалось молоко, сестранемедленно подняла ее, правда, не просто руками, а при помощи тряпки, ивынесла прочь. Грегору было очень любопытно, что она принесет взамен, и онстал строить всяческие догадки на этот счет. Но он никак не додумался бы дотого, что сестра, по своей доброте, действительно сделала. Чтобы узнать еговкус, она принесла ему целый выбор кушаний, разложив всю эту снедь на старойгазете. Тут были лежалые, с гнильцой овощи; оставшиеся от ужина кости,покрытые белым застывшим соусом; немного изюму и миндаля; кусок сыру,который Грегор два дня назад объявил несъедобным; ломоть сухого хлеба,ломоть хлеба, намазанный маслом, и ломоть хлеба, намазанный маслом ипосыпанный солью. Вдобавок ко всему этому она поставила ему ту же самую, рази навсегда, вероятно, выделенную для Грегора миску, налив в нее воды. Затемона из деликатности, зная, что при ней Грегор не станет есть, поспешилаудалиться и даже повернула ключ в двери, чтобы показать Грегору, что онможет устраиваться, как ему будет удобнее. Лапки Грегора, когда он теперьнаправился к еде, замелькали одна быстрее другой. Да и раны его, как видно,совсем зажили, он не чувствовал уже никаких помех и, удивившись этому,вспомнил, как месяц с лишним назад он слегка обрезал палец ножом и как недалее чем позавчера эта рана еще причиняла ему довольно сильную боль."Неужели я стал теперь менее чувствителен?" - подумал он и уже жадно влилсяв сыр, к которому его сразу потянуло настойчивее, чем к какой-либо другойеде. Со слезящимися от наслаждения глазами он быстро уничтожил подряд сыр,овощи, соус; свежая пища, напротив, ему не нравилась, даже запах ее казалсяему несносным, и он оттаскивал в сторону от нее куски, которые хотел съесть.Он давно уже управился с едой и лениво лежал на том же месте, где ел, когдасестра в знак того, что ему пора удалиться, медленно повернула ключ. Это егосразу вспугнуло, хотя он уже почти дремал, и он опять поспешил под диван. Ноему стоило больших усилий пробыть под диваном даже то короткое время, покудасестра находилась в комнате, ибо от обильной еды туловище его несколькоокруглилось и в тесноте ему было трудно дышать. Превозмогая слабые приступыудушья, он глядел выпученными глазами, как ничего не подозревавшая сестрасмела веником в одну кучу не только его объедки, но и снедь, к которойГрегор вообще не притрагивался, словно и это уже не пойдет впрок, как онапоспешно выбросила все это в ведерко, прикрыла его дощечкой и вынесла. Неуспела она отвернуться, как Грегор уже вылез из-под дивана, вытянулся ираздулся. Таким образом Грегор получал теперь еду ежедневно - один раз утром,когда родители и прислуга еще спали, а второй раз после общего обеда, когдародители опять-таки ложились поспать, а прислугу сестра усылала из дому скаким-нибудь поручением. Они тоже, конечно, не хотели, чтобы Грегор умер сголоду, но знать все подробности кормления Грегора им было бы, вероятно,невыносимо тяжело, и, вероятно, сестра старалась избавить их хотя бы отмаленьких огорчений, потому что страдали они и в самом деле достаточно. Под каким предлогом выпроводили из квартиры в то первое утро врача ислесаря, Грегор так и не узнал: поскольку его не понимали, никому, в томчисле и сестре, не приходило в голову, что он-то понимает других, и поэтому,когда сестра бывала в его комнате, ему доводилось слышать только вздохи давзывания к святым. Лишь позже, когда она немного привыкла ко всему - о том,чтобы привыкнуть совсем, не могло быть, конечно, и речи, - Грегор поройловил какое-нибудь явно доброжелательное замечание. "Сегодня угощениепришлось ему по вкусу", - говорила она, если Грегор съедал все дочиста,тогда как в противном случае, что постепенно стало повторяться все чаще ичаще, она говорила почти печально: "Опять все осталось". Но не узнавая никаких новостей непосредственно, Грегор подслушивалразговоры в соседних комнатах, и стоило ему откуда-либо услыхать голоса, онсразу же спешил к соответствующей двери и прижимался к ней всем телом.Особенно в первое время не было ни одного разговора, который так или иначе,хотя бы и тайно, его не касался. В течение двух дней за каждой трапезойсовещались о том, как теперь себя вести; но и между трапезами говорили на туже тему, и дома теперь всегда бывало не менее двух членов семьи, потому чтоникто, видимо, не хотел оставаться дома один, а покидать квартиру всем сразуникак нельзя было. Кстати, прислуга - было не совсем ясно, что именно зналаона о случившемся, - в первый же день, упав на колени, попросила матьнемедленно отпустить ее, а прощаясь через четверть часа после этого, сослезами благодарила за увольнение как за величайшую милость и дала, хотяэтого от нее вовсе не требовали, страшную клятву, что никому ни о чем нестанет рассказывать. Пришлось сестре вместе с матерью заняться стряпней; это не составило,впрочем, особого труда, ведь никто почти ничего не ел. Грегор то и делослышал, как они тщетно уговаривали друг друга поесть и в ответ раздавалось"Спасибо, я уже сыт" или что-нибудь подобное. Пить, кажется, тоже перестали.Сестра часто спрашивала отца, не хочет ли он пива, и охотно вызываласьсходить за ним, а когда отец молчал, говорила, надеясь этим избавить, его отвсяких сомнений, что может послать за пивом дворничиху, но тогда отецотвечал решительным "нет", и больше об этом не заговаривали. Уже в течение первого дня отец разъяснил матери и сестре имущественноеположение семьи и виды на будущее. Он часто вставал изза стола и извлекал изсвоей маленькой домашней кассы, которая сохранилась от его погоревшей пятьлет назад фирмы, то какую-нибудь квитанцию, то записную книжку. Слышно было,как он отпирал сложный замок и, достав то, что искал, опять поворачивалключ. Эти объяснения отца были отчасти первой утешительной новостью,услышанной Грегором с начала его заточения. Он считал, что от тогопредприятия у отца решительно ничего не осталось, во всяком случае, отец неутверждал противного, а Грегор его об этом не спрашивал. Единственной в тупору заботой Грегора было сделать все, чтобы семья как можно скорей забылабанкротство, приведшее всех в состояние полной безнадежности. Поэтому онначал тогда трудиться с особым пылом и чуть ли не сразу сделался измаленького приказчика вояжером, у которого были, конечно, совсем другиезаработки и чьи деловые успехи тотчас же, в виде комиссионных, превращалисьв наличные деньги, каковые и можно было положить дома на стол передудивленной и счастливой семьей. То были хорошие времена, и потом они уженикогда, по крайней мере в прежнем великолепии, не повторялись, хотя Грегори позже зарабатывал столько, что мог содержать и действительно содержалсемью. К этому все привыкли - и семья, и сам Грегор; деньги у него сблагодарностью принимали, а он охотно их давал, но особой теплоты больше невозникало. Только сестра осталась все-таки близка Грегору; и так как она вотличие от него очень любила музыку и трогательно играла на скрипке, уГрегора была тайная мысль определить ее на будущий год в консерваторию,несмотря на большие расходы, которые это вызовет и которые придется покрытьза счет чего-то другого. Во время коротких задержек Грегора в городе вразговорах с сестрой часто упоминалась консерватория, но упоминалась всегдакак прекрасная, несбыточная мечта, и даже эти невинные упоминания вызывали уродителей неудовольствие; однако Грегор думал о консерватории оченьопределенно и собирался торжественно заявить о своем намерении в канунрождества. Такие, совсем бесполезные в нынешнем его состоянии мысли вертелись вголове Грегора, когда он, прислушиваясь, стоймя прилипал к двери.Утомившись, он нет-нет да переставал слушать и, нечаянно склонив голову,ударялся о дверь, но тотчас же опять выпрямлялся, так как малейший учиненныйим шум был слышен за дверью и заставлял всех умолкать. "Что он там опятьвытворяет?" - говорил после небольшой паузы отец, явно глядя на дверь, илишь после этого постепенно возобновлялся прерванный разговор. Так вот, постепенно (ибо отец повторялся в своих объяснениях - отчастипотому, что давно уже отошел от этих дел, отчасти же потому, что мать не всепонимала с первого раза) Грегор с достаточными подробностями узнал, что,несмотря на все беды, от старых времен сохранилось еще маленькое состояние ичто оно, так как процентов не трогали, за эти годы даже немного выросло.Кроме того, оказалось, что деньги, которые ежемесячно приносил домой Грегор- он оставлял себе всего несколько гульденов, - уходили не целиком иобразовали небольшой капитал. Стоя за дверью, Грегор усиленно кивал головой,обрадованный такой неожиданной предусмотрительностью и бережливостью.Вообще-то он мог бы этими лишними деньгами погасить часть отцовского долга иприблизить тот день, когда он, Грегор, волей был бы отказаться от своейслужбы, но теперь оказалось несомненно лучше, что отец распорядился деньгамиименно так. Денег этих, однако, было слишком мало, чтобы семья могла жить напроценты; их хватило бы, может быть, на год жизни, от силы на два, небольше. Они составляли, таким образом, только сумму, которую следовало,собственно, отложить на черный день, а не тратить; а деньги на жизнь надобыло зарабатывать. Отец же был хоть и здоровым, но старым человеком, он ужепять лет не работал и не очень-то на себя надеялся; за эти пять лет,оказавшиеся первыми каникулами в его хлопотливой, но неудачливой жизни, оночень обрюзг и стал поэтому довольно тяжел на подъем. Уж не должна ли былазарабатывать деньги старая мать, которая страдала астмой, с трудомпередвигалась даже по квартире и через день, задыхаясь, лежала на кушеткевозле открытого окна? Или, может быть, их следовало зарабатывать сестре,которая в свои семнадцать лет была еще ребенком и имела полное право житьтак же, как до сих пор, - изящно одеваться, спать допоздна, помогать вхозяйстве, участвовать в каких-нибудь скромных развлечениях и прежде всегоиграть на скрипке. Когда заходила речь об этой необходимости заработка,Грегор всегда отпускал дверь и бросался на прохладный кожаный диван,стоявший близ двери, потому что ему делалось жарко от стыда и от горя. Он часто лежал там долгими ночами, не засыпая ни на одно мгновение, ичасами терся о кожу дивана или не жалея трудов, придвигал кресло к окну,вскарабкивался к проему и, упершись в кресло, припадал к подоконнику чтобыло явно только каким-то воспоминанием о чувстве освобождения, охватывавшемего прежде, когда он выглядывал из окна. На самом же деле все сколько-нибудьотдаленные предметы он видел день ото дня все хуже и хуже; больницунапротив, которую он прежде проклинал - так она примелькалась ему, Грегорвообще больше не различал, и не знай он доподлинно, что живет на тихой, новполне городской улице Шарлоттенштрассе, он мог бы подумать, что глядит изсвоего окна на пустыню, в которую неразличимо слились серая земля и сероенебо. Стоило внимательной сестре лишь дважды увидеть, что кресло стоит уокна, как она стала каждый раз, прибрав комнату, снова придвигать кресло кокну и даже оставлять отныне открытыми внутренние оконные створки. Если бы Грегор мог поговорить с сестрой и поблагодарить ее за все, чтоона для него делала, ему было бы легче принимать ее услуги; а так он страдализ-за этого. Правда, сестра всячески старалась смягчить мучительность создавшегосяположения, и чем больше времени проходило, тем это, конечно, лучше у нееполучалось, но ведь и Грегору все становилось гораздо яснее со временем.Самый ее приход бывал для него ужасен. Хотя вообще-то сестра усерднооберегала всех от зрелища комнаты Грегора, сейчас она, войдя, не тратилавремени на то, чтобы закрыть за собой дверь, а бежала прямо к окну,поспешно, словно она вот-вот задохнется, распахивала его настежь, а затем,как бы ни было холодно, на минутку задерживалась у окна, глубоко дыша. Этойшумной спешкой она пугала Грегора два раза в день; он все время дрожал поддиваном, хотя отлично знал, что она, несомненно, избавила бы его от страхов,если бы только могла находиться в одной комнате с ним при закрытом окне. Однажды - со дня случившегося с Грегором превращения минуло уже околомесяца, и у сестры, следовательно, не было особых причин удивляться его виду- она пришла немного раньше обычного и застала Грегора глядящим в окно, укоторого он неподвижно стоял, являя собой довольно страшное зрелище. Если быона просто не вошла в комнату, для Грегора не было бы в этом ничегонеожиданного, так как, находясь у окна, он не позволял ей открыть его, ноона не просто не вошла, а отпрянула назад и заперла дверь; постороннемумогло бы показаться даже, что Грегор подстерегал ее и хотел укусить, Грегор,конечно, сразу же спрятался под диван, но ее возвращения ему пришлось ждатьдо полудня, и была в ней какая-то необычная встревоженность. Из этого онпонял, что она все еще не выносит и никогда не сможет выносить его облика ичто ей стоит больших усилий не убегать прочь при виде даже той небольшойчасти его тела, которая высовывается изпод дивана. Чтобы избавить сестру иот этого зрелища, он однажды перенес на спине - на эту работу емупотребовалось четыре часа - простыню на диван и положил ее таким образом,чтобы она скрывала его целиком и сестра, даже нагнувшись, не могла увидетьего. Если бы, по ее мнению, в этой простыне не было надобности, сестра моглабы ведь и убрать ее, ведь Грегор укрылся так не для удовольствия, это былодостаточно ясно, но сестра оставила простыню на месте, и Грегору показалосьдаже, что он поймал благодарный взгляд, когда осторожно приподнял головойпростыню, чтобы посмотреть, как приняла это нововведение сестра. Первые две недели родители не могли заставить себя войти к нему, и ончасто слышал, как они с похвалой отзывались о теперешней работе сестры,тогда как прежде они то и дело сердились на сестру, потому что она казаласьим довольно пустой девицей. Теперь и отец и мать часто стояли в ожиданииперед комнатой Грегора, покуда сестра там убирала, и, едва только онавыходила оттуда, заставляли ее подробно рассказывать, в каком виде былакомната, что ел Грегор, как он на этот раз вел себя и заметно ли хотьмаленькое улучшение. Впрочем, мать относительно скоро пожелала навеститьГрегора, но отец и сестра удерживали ее от этого - сначала разумнымидоводами, которые Грегор, очень внимательно их выслушивая, целиком одобрял.Позднее удерживать ее приходилось уже силой, и когда она кричала: "Пуститеменя к Грегору, это же мой несчастный сын! Неужели вы не понимаете, что ядолжна пойти к нему?" - Грегор думал, что, наверно, и в самом деле было быхорошо, если бы мать приходила к нему. Конечно, не каждый день, но, можетбыть, раз в неделю; ведь она понимала все куда лучше, чем сестра, котораяпри всем своем мужестве была только ребенком и в конечном счете, наверно,только по детскому легкомыслию взяла на себя такую обузу. Желание Грегора увидеть мать вскоре исполнилось. Заботясь о родителях,Грегор в дневное время уже не показывался у окна, ползать же по несколькимквадратным метрам пола долго не удавалось, лежать неподвижно было ему уже иночами трудно, еда вскоре перестала доставлять ему какое бы то ни былоудовольствие, и он приобрел привычку ползать для развлечения по стенам и попотолку. Особенно любил он висеть на потолке; это было совсем не то, чтолежать на полу; дышалось свободнее, тело легко покачивалось; в том почтиблаженном состоянии и рассеянности, в котором он там наверху пребывал, онподчас, к собственному своему удивлению, срывался и шлепался на пол. Нотеперь он, конечно, владел своим телом совсем не так, как прежде, и с какойбы высоты он ни падал, он не причинял себе при этом никакого вреда. Сестрасразу заметила, что Грегор нашел новое развлечение - ведь ползая, он повсюдуоставлял следы клейкого вещества, - и решила предоставить ему как можнобольше места для этого занятия, выставив из комнаты мешавшую ему ползатьмебель, то есть прежде всего сундук и письменный стол. Но она была не всостоянии сделать это одна; позвать на помощь отца она не осмеливалась,прислуга же ей, безусловно, не помогла бы, ибо, хотя эта шестнадцатилетняядевушка, нанятая после ухода прежней кухарки, не отказывалась от места, онаиспросила разрешение держать кухню на запоре и открывать дверь лишь поособому оклику; поэтому сестре ничего не оставалось, как однажды, вотсутствие отца, привести мать. Та направилась к Грегору с возгласамивзволнованной радости, но перед дверью его комнаты умолкла. Сестра, конечно,сначала проверила, все ли в порядке в комнате; лишь после этого она впустиламать. Грегор с величайшей поспешностью скомкал и еще дальше потянулпростыню; казалось, что простыня брошена на диван и в самом деле случайно.На этот раз Грегор не стал выглядывать из-под простыни; он отказался отвозможности увидеть мать уже а этот раз, но был рад, что она наконец пришла. - Входи, его не видно, - сказала сестра и явно повела мать за руку. Грегор слышал, как слабые женщины старались сдвинуть с места тяжелыйстарый сундук и как сестра все время брала на себя большую часть работы, неслушая предостережений матери, которая боялась, что та надорвется. Этодлилось очень долго. Когда они провозились уже с четверть часа, матьсказала, что лучше оставить сундук там, где он стоит: вопервых, он слишкомтяжел и они не управятся с ним до прихода отца, а стоя посреди комнаты,сундук и вовсе преградит Грегору путь, а вовторых, еще неизвестно, приятноли Грегору, что мебель выносят. Ей, сказала она, кажется, что ему это скорейнеприятно; ее, например, вид голой стены прямо-таки удручает; почему же недолжен он удручать и Грегора, коль скоро тот привык к этой мебели и потомупочувствует себя в пустой комнате совсем заброшенным. - И разве, - заключила мать совсем тихо, хотя она и так Говорила почтишепотом, словно не желая, чтобы Грегор, местонахождения которого она незнала, услыхал хотя бы звук ее голоса, а в том, что слов он не понимает, онане сомневалась, - разве, убирая мебель, мы не показываем, что пересталинадеяться на какое-либо улучшение и безжалостно предоставляем его самомусебе? Помоему, лучше всего постараться оставить комнату такой же, какой онабыла прежде, чтобы Грегор, когда он к нам возвратится, не нашел в нейникаких перемен и поскорее забыл это время. Услыхав слова матери, Грегор подумал, что отсутствие непосредственногообщения с людьми при однообразной жизни внутри семьи помутило, видимо, заэти два месяца его разум, ибо иначе он никак не мог объяснить себепоявившейся у него вдруг потребности оказаться в пустой комнате. Неужели емуи в самом деле хотелось превратить свою теплую, уютно обставленнуюнаследственной мебелью комнату в пещеру, где он, правда, мог быбеспрепятственно ползать во все стороны, но зато быстро и полностью забыл бысвое человеческое прошлое? Ведь он и теперь уже был близок к этому, и толькоголос матери, которого он давно не слышал, его встормошил. Ничего неследовало удалять; все должно было оставаться на месте; благотворноевоздействие мебели на его состояние было необходимо; а если мебель мешалаему бессмысленно ползать, то это шло ему не во вред, а на великую пользу. Но сестра была, увы, другого мнения; привыкнув - и не без основания -при обсуждении дел Грегора выступать в качестве знатока наперекор родителям,она и сейчас сочла совет матери достаточным поводом, чтобы настаивать наудалении не только сундука, но и вообще всей мебели, кроме дивана, безкоторого никак нельзя было обойтись. Требование это было вызвано, конечно,не только ребяческим упрямством сестры и ее так неожиданно и так нелегкообретенной в последнее время самоуверенностью; нет, она и в самом делевидела, что Грегору нужно много места для передвижения, а мебелью, судя повсему, он совершенно не пользовался. Может быть, впрочем, тут сказалась исвойственная девушкам этого возраста пылкость воображения, которая всегдарада случаю дать себе волю и теперь побуждала Грету сделать положениеГрегора еще более устрашающим, чтобы оказывать ему еще большие, чем до сихпор, услуги. Ведь в помещение, где были бы только Грегор да голые стены,вряд ли осмелился бы кто-либо, кроме Греты, войти. Поэтому она не вняла совету матери, которая, испытывая в этой комнатекакую-то неуверенность и тревогу, вскоре умолкла и принялась в меру своихсил помогать сестре, выставлявшей сундук за дверь. Без сундука Грегор, нахудой конец, мог еще обойтись, но письменный стол должен был остаться. Иедва обе женщины, вместе с сундуком, который они, кряхтя, толкали, покинуликомнату, Грегор высунул голову из-под дивана, чтобы найти способ осторожно ипо возможности деликатно вмешаться. Но на беду первой вернулась мать, аГрета, оставшаяся одна в соседней комнате, раскачивала, обхватив его обеимируками, сундук, который, конечно, так и не сдвинула с места. Мать же непривыкла к виду Грегора, она могла даже заболеть, увидев его, и поэтомуГрегор испуганно попятился к другому краю дивана, отчего висевшая спередипростыня все же зашевелилась. Этого было достаточно, чтобы привлечьвнимание матери. Она остановилась, немного постояла и ушла к Грете. Хотя Грегор все время твердил себе, что ничего особенного не происходити что в квартире просто переставляют какую-то мебель, непрестанное хождениеженщин, их негромкие возгласы, звуки скребущей пол мебели - все это, как онвскоре признался себе, показалось ему огромным, всеохватывающим переполохом;и, втянув голову. прижав ноги к туловищу, а туловищем плотно прильнув кполу, он вынужден был сказать себе, что не выдержит этого долго. Ониопустошали его комнату, отнимали у него все, что было ему дорого; сундук,где лежали его лобзик и другие инструменты, они уже вынесли; теперь онидвигали успевший уже продавить паркет письменный стол, за которым он готовилуроки, учась в торговом, в реальном и даже еще в народном училище, - и емубыло уже некогда вникать в добрые намерения этих женщин, о существованиикоторых он, кстати, почти забыл, ибо от усталости они работали уже молча ибыл слышен только тяжелый топот их ног. Поэтому он выскочил из-под дивана - женщины были как раз в смежнойкомнате, они переводили дух, опершись на письменный стол, - четыреждыпоменял направление бега, и впрямь не зная, что ему спасать в первуюочередь, увидел особенно заметный на уже пустой стене портрет дамы в мехах,поспешно вскарабкался на него и прижался к стеклу, которое, удерживая его,приятно охлаждало ему живот. По крайней мере этого портрета, целикомзакрытого теперь Грегором, у него наверняка не отберет никто. Он повернулголову к двери гостиной, чтобы увидеть женщин, когда они вернутся. Они отдыхали не очень-то долго и уже возвращались; Грета почти несламать, обняв ее одной рукой. - Что же мы возьмем теперь? - сказала Грета и оглянулась. Тут взгляд еевстретился со взглядом висевшего на стене Грегора. Повидимому, благодаряприсутствию матери сохранив самообладание, она склонилась к ней, чтобыпомешать ей обернуться, и сказала - сказала, впрочем, дрожа и наобум: - Не возвратиться ли нам на минутку в гостиную? Намерение Греты былоГрегору ясно - она хотела увести мать в безопасное место, а потом согнатьего со стены. Ну что ж, пусть попробует! Он сидит на портрете и не отдастего. Скорей уж он вцепится Грете в лицо. Но слова Греты как раз и встревожили мать, она отступила в сторону,увидела огромное бурое пятно на цветастых обоях, вскрикнула, прежде чем доее сознания понастоящему дошло, что это и есть Грегор, визгливопронзительно:"Ах, боже мой, боже мой!" - упала с раскинутыми в изнеможении руками надиван и застыла. - Эй, Грегор! - крикнула сестра, подняв кулак и сверкая глазами. Это были первые после случившегося с ним превращения слова, обращенныек нему непосредственно. Она побежала в смежную комнату за какими-нибудькаплями, с помощью которых можно было бы привести в чувство мать; Грегортоже хотел помочь матери - спасти портрет время еще было; но Грегор прочноприлип к стеклу и насилу от него оторвался; затем он побежал в соседнююкомнату, словно мог дать сестре какой-то совет, как в прежние времена, новынужден был праздно стоять позади нее; перебирая разные пузырьки, онаобернулась и испугалась; какой-то пузырек упал на пол и разбился; осколокранил Грегору лицо, а его всего обрызгало каким-то едким лекарством; незадерживаясь долее, Грета взяла столько пузырьков, сколько могла захватить,к побежала к матери; дверь она захлопнула ногой. Теперь Грегор оказалсяотрезан от матери, которая по его вине была, возможно, близка к смерти; онне должен был открывать дверь, если не хотел прогнать сестру, а сестреследовало находиться с матерью; теперь ему ничего не оставалось, кроме какждать; и, казнясь раскаянием и тревогой, он начал ползать, облазил все:стены, мебель и потолок - и наконец, когда вся комната уже завертеласьвокруг него, в отчаянии упал на середину большого стола. Прошло несколько мгновений. Грегор без сил лежал на столе, кругом былотихо, возможно, это был добрый знак. Вдруг раздался звонок. Прислуга,конечно, заперлась у себя в кухне, и открывать пришлось Грете. Это вернулсяотец. - Что случилось? - были его первые слова; должно быть, вид Греты всеему выдал. Грета отвечала глухим голосом, она, очевидно, прижалась лицом кгруди отца: - Мама упала в обморок, но ей уже лучше. Грегор вырвался. - Ведь я же этого ждал, - сказал отец, - ведь я же вам всегда об этомтвердил, но вы, женщины, никого не слушаете. Грегору было ясно, что отец, превратно истолковав слишком скупые словаГреты, решил, что Грегор пустил в ход силу. Поэтому теперь Грегор должен былпопытаться как-то смягчить отца, ведь объясниться с ним у него не было нивремени, ни возможности. И подбежав к двери своей комнаты, он прижался кней, чтобы отец, войдя из передней, сразу увидел, что Грегор исполненготовности немедленно вернуться к себе и что не нужно, следовательно, гнатьего назад, а достаточно просто отворить дверь - и он сразу исчезнет. Но отец был не в том настроении, чтобы замечать подобные тонкости. - А! - воскликнул он, как только вошел, таким тоном, словно былодновременно зол и рад. Грегор отвел голову от двери и поднял ее навстречуотцу. Он никак не представлял себе отца таким, каким сейчас увидел его;правда, в последнее время, начав ползать по всей комнате, Грегор уже неследил, как прежде, за происходившим в квартире и теперь, собственно, недолжен был удивляться никаким переменам. И все же, и все же - неужели этобыл отец? Тот самый человек, который прежде устало зарывался в постель,когда Грегор отправлялся в деловые поездки; который в вечера приездоввстречал его дома в халате и, не в состоянии встать с кресла, толькоприподнимал руки в знак радости; а во время редких совместных прогулок вкакое-нибудь воскресенье или по большим праздникам в наглухо застегнутомстаром пальто, осторожно выставляя вперед костылик, шагал между Грегором иматерью, - которые и сами-то двигались медленно, - еще чуть-чуть медленней,чем они, и если хотел что-либо сказать, то почти всегда останавливался,чтобы собрать около себя своих провожатых. Сейчас он был довольно-такиосанист; на нем был строгий синий мундир с золотыми пуговицами, какие носятбанковские рассыльные; над высоким тугим воротником нависал жирный двойнойподбородок; черные глаза глядели из-под кустистых бровей внимательно и живо;обычно растрепанные, седые волосы были безукоризненно причесаны на пробор инапомажены. Он бросил на диван, дугой через всю комнату, свою фуражку сзолотой монограммой какого-то, вероятно, банка и, спрятав руки в карманыбрюк, отчего фалды длинного его мундира отогнулись назад, двинулся наГрегора с искаженным от злости лицом. Он, видимо, и сам не знал, какпоступит; но он необычно высоко поднимал ноги, и Грегор поразился огромномуразмеру его подошв. Однако Грегор не стал мешкать, ведь он же с