В) Истоки христианского извращения

С извращения христианство началось, из­вращение составляет его фундамент, но само это извращение тоже должно иметь свои истоки. Истоки эти отнюдь не в миролюбивом отказе Иисуса от всякой борьбы; не в его жизненной практике, плодом которой было блаженство здесь и теперь в тихом непротивлении; не в его отрешенности от мира и от смерти. Корни хри­стианства в совсем ином стереотипе человече­ского мироотношения, который именно в той исторической констелляции смог обрести неви­данное доселе могущество: это рессантимент не­удачников и ничтожеств, злоба всех угнетенных и униженных, зависть всех серых и посредствен­ных. Тут Ницше принадлежит честь психологи­ческого открытия, а именно: рессантимент не­мощи, проистекающий из воли к мощи, силе и власти, гнездящейся в самой немощи, бессилии

[27]

и унижении, способен стать творческой силой, порождающей новые ценности, идеалы и поня­тия. В пафосе моралиста Ницше видит скрытую подлость, стремящуюся взять реванш; в фана­тизме справедливости — тайную жажду мще­ния; в идеальных ценностях — подспудную борьбу против всего действительно высокого. Совокупность всех этих мотивов способна про­извести на свет особую рафинированную духов­ность, принимающую все новые возвышенно сублимированные формы. С помощью этой психологии Ницше и пытается постичь истоки и пути развития христианства. Христианство норовит использовать в своих интересах любую истину, с которой ему приходится столкнуться, в том числе и истину подлинного Иисуса; оно присваивает ее, перетолковав и извратив до не­узнаваемости, и заставляет работать на себя — хоронить заживо все, что есть на свете высокого, могучего, благородного, все здоровое, сильное, великодушное, цветущее и жизнеутверждающее.

Уже первоначальная апостольская община представляла собой, по Ницше, "мир, словно вы­шедший со страниц русского романа, — прибе­жище отбросов общества, нервных больных и инфантильных идиотов" (VIII, 254). А в позднеантичном мире эти люди повсюду встречали родственные души. Ибо в недрах здорового язы­чества давно уже росло антиязычество — урод­ливые и больные религиозные формы, против которых боролся еще Эпикур. И вот христиан­ство "проглотило и усвоило" учения и обряды всех подземных культов Римской империи, бес­смысленные порождения всех видов больного разума". Ибо "судьба христианства заключается в том, что вера его не могла не стать столь же больной, низменной и вульгарной, сколь болез­ненны, низменны и вульгарны были потребно-

[28]

сти, которым оно должно было удовлетворять" (VIII, 262).

Языческий мир позволил этому антиязычеству, этому "дохристианскому христианству", расцвести на вершинах своей философии: Со­крат и Платон для Ницше — первые провозве­стники этого рокового явления. Значит, антич­ность сама породила христианство, это ее родное дитя. Христианство не напало на нее извне, как нечто чуждое, и потому всякому честному врагу христианства должна внушать подозрения и са­ма античность: "Мы слишком сильно страдаем от наших заблуждений и слишком зависим в них от античности, чтобы относиться к ней снисходительно, во всяком случае, сейчас, и, ве­роятно, еще очень долгое время. На античности лежит вина за чудовищнейшее из преступлений человечества — за то, что оказалось возможным то христианство, которое мы знаем. Вместе с христианством будет выброшена на свалку и ан­тичность" (X, 403 слл.).

Христианство вобрало в себя все мистерии. все поиски спасения — жертвенность, аскетизм. теории двух миров и философию мироотрицания, — все проявления ущербной и угасающей жизни. Оно одержало победу над всеми своими конкурентами, вроде культа Митры, впитав в се­бя их содержание и усилив их мотивы. И это удалось ему, полагает Ницше, исключительно благодаря его специфическим историческим корням, благодаря его происхождению непос­редственно из иудаизма. По своим последним мотивам, равно как и по их концентрации и ин­тенсивности, христианство есть чисто иудей­ский феномен.

"Евреи — любопытнейший народ в мировой истории: только они, будучи поставлены перед вопросом "Быть или не быть?", с абсолютной и

[29]

устрашающей сознательностью выбрали бытие любой ценой. А ценой этой стало радикальное извращение всякой природы, всякой естествен­ности, всякой реальности..." (VIII, 243). Они из­вратили ценности, изобретя моральные идеалы, которые — до тех пор, пока в них верят, — пре­вращают их немощь в мощь, а их ничтожество — в ценность. Именно здесь "инстинкт рессантимента — злобной зависти — достиг степени гениальности и изобрел иной мир", из которого всякое жизнеутверждение выглядит злом.

Отрицание власти, могущества и успеха в мире, где торжествует жизнь, радость и счастье, вынуждало еврейский инстинкт отрицать вся­кую вообще реальность, в том числе и истори­ческую реальность их собственного прошлого. героического и воинственного. Еврейские свя­щенники оболгали и извратили историю Изра­иля точно так же, как Павел — историю Иисуса и его первых учеников. Источник того и другого — смертельная ненависть к реальности.

Ради самоутверждения в реальности еврей­ский инстинкт использовал все подземные си­лы, какие только могли послужить ему. Еврей­ский народ, "народ, наделенный жизненной си­лой неслыханной цепкости", "добровольно встал на сторону всех упаднических — декадентских — инстинктов, будучи поставлен в невыноси­мые условия и руководствуясь глубочайшей мудростью самосохранения". При этом, правда, сами евреи "составляют полную противополож­ность всякому упадничеству: им лишь при­шлось изображать из себя декадентов, создавая подчас действительно убедительную иллюзию". "Для этого типа людей, которые домогаются власти среди евреев и христиан — людей свя­щенного склада — декаданс есть лишь средство" (VIII, 244).

[30]

Христианство — но не Иисус — есть для Ницше не что иное, как доведенный до логиче­ского предела иудаизм. Выступив "в виде хри­стианства", иудейский инстинкт "разделался, на­конец, и с последней формой реальности — с "избранным народом", с реальностью еврейства как такового" (VIII, 249).

Вновь и вновь возвращается Ницше к опи­санию различных сторон того длительного, не прекращающегося в истории процесса извраще­ния, который он называет денатурализацией, или обезъестествливанием ценностей, мошен­ничеством с ценностями, на место которых под­совываются насквозь пропитанные моралью фальшивки. В истории человечества одни лишь евреи приняли участие в этом процессе от на­чала до конца, проследовав по всем его ответв­лениям, реализовав последствия всех его ценно­стных установок. "В результате они настолько запудрили мозги человечеству, до одури накор­мив его своей ложью, что нынешний христиа­нин считает себя вправе не принимать иудаизма и не любить евреев, не понимая, что сам он — всего лишь последний вывод из иудаизма" (VIII, 243). А всех тех, кто содействовал этому процес­су еще до возникновения христианства: Плато­на, стоиков и других, Ницше называет "заражен­ными еврейским ханжеством" (XV, 289).

Сразу после смерти Иисуса нарождающееся христианство совершило свой первый подлог, оболгав самую действительность Иисуса. Расте­рянные ученики после распятия недоуменно спрашивали: "Кто это был? Что это было?" И от­вет явился, но подсказала его воля к борьбе, воп­реки всей жизненной практике Иисуса. Иисус рассматривался отныне как мятежник, подняв­шийся против господствующего порядка вопре­ки безграничному непротивлению Иисуса на-

[31]

стоящего. Рессантимеит учеников не прощал никому ничего; "всё подавило и поглотило самое пеевашельское на свете чувство — жажда мести. Им нужно было сведение счетов — "суд"... А по­том явился Павел и дал ответ на вопрос: "Как мог Бог допустить такое?" — "Бог отдал Своего Сына в жертву". Отныне учение о воскресении и суде, о личном бессмертии стало догмой — вещь, абсолютно чуждая Иисусу (VIII, 296 слл.).