Явление первое

Кабанова и Феклуша (сидят на скамейке).

Ф е к л у ш а. Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, последние,

по всем приметам последние. Еще у вас в городе рай и тишина, а по другим

городам так просто содом', матушка:

шум, беготня, езда беспрестанная! Народ-то так и снует, один туда,

другой сюда.

Кабанова. Некуда нам торопиться-то, милая, мы и живем не спеша.

Феклуша. Нет, матушка, оттого у вас тишина в городе, что многие люди,

вот хоть бы вас взять, добродетелями, как цветами, украшаются: оттого все и

делается прохладно и благочинно. Ведь эта беготня-то, матушка, что значит?

Ведь это суета! Вот хоть бы в Москве: бегает народ взад и вперед, неизвестно

зачем. Вот она суета-то и есть. Суетный народ, матушка Марфа Игнатьевна, вот

он и бегает. Ему представляется-то, что он за делом бежит; торопится,

бедный, людей не узнает; ему мерещится, что его манит некто, а придет на

место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна. И пойдет в тоске. А другому

мерещится, что будто он догоняет кого-то знакомого. Со стороны-то свежий

человек сейчас видит, что никого нет; а тому-то все кажется от суеты, что он

догоняет. Суета-то, ведь она вроде туману бывает. Вот у вас в этакой

прекрасный вечер редко кто и за ворота-то выйдет посидеть; а в Москве-то

теперь гульбища да игрища, а по улицам-то индо грохот идет, стон стоит. Да

чего, матушка Марфа Игнатьевна, огненного змия² стали запрягать:

все, видишь, для ради скорости.

Кабанова. Слышала я, милая.

Феклуша. А я, матушка, так своими глазами видела; wi- нечно, другие от

суеты не видят ничего, так он им машиной показывается, они машиной и

называют, а я видела, как он

' С о д о м -- по библейскому мифу, город, уничтоженный богом за грехи

его жителей; в переносном смысле содом -- беспутство, беспорядок, суматоха.

'Огненный змий-- крылатое мифическое чудовище, изрыгавшее во время

полета пламя. Феклуша огненным змием называет поезд железной дороги.

лапами-то вот так (растопыривает пальцы) делает. Ну, и стон, которые

люди хорошей жизни, так слышат.

Кабанова. Назвать-то всячески можно, пожалуй, хоть машиной назови;

народ-то глуп, будет всему верить. А меня хоть ты золотом осыпь, так я не

поеду.

Феклуша. Что за крайности, матушка! Сохрани господи от такой напасти! А

вот еще, матушка Марфа Игнатьевна, было мне в Москве видение некоторое. Иду

я рано поутру, еще чуть брезжится, и вижу, на высоком-превысоком доме, на

крыше, стоит кто-то, лицом черен '. Уж сами понимаете кто. И делает он

руками, как будто сыплет что, а ничего не сыпется. Тут я догадалась, что это

он плевелы² сыплет, а народ днем в суете-'то своей невидимо и

подберет. Оттого-то они так и бегают, оттого и женщины-то у них все такие

худые, тела-то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли либо чего

ищут: в лице печаль, даже жалко.

Кабанова. Все может быть, моя милая! В наши времена чего дивиться!

Феклуша. Тяжелые времена, матушка Марфа Игнатьевна, тяжелые. Уж и

время-то стало в умаление приходить.

Кабанова. Как так, милая, в умаление?

Феклуша. Конечно, не мы, где нам заметить в суете-то! А вот умные люди

замечают, что у нас и время-то короче становится. Бывало, лето и зима-то

тянутся-тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как

пролетят. Дни-то и часы все те же как будто остались, а время-то, за наши

грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.

Кабанова. И хуже этого, милая, будет.

Феклуша. Нам-то бы только не дожить до этого,

Кабанова. Может, и доживем.

Входит Дикой.