Славянский культурно-исторический тип

(Вместо заключения)

Предыдущею главою я, собственно говоря, кончил при­нятую на себя задачу. Частный случай — ход шлезвиг-голштинского вопроса сравнительно с ходом вопроса вос­точного перед Крымскою войною — дал мне повод выста­вить на вид враждебность Европы к России и Славянству. Затем старался я объяснить причины этой враждебности, которая только с особенною ясностью и общностью выра­зилась в этом деле, но проникает и обнимает собою все отношения Европы к Славянству, от самых частных до самых общих сфер. Это исследование привело к тому заключению, что враждебность эта кроется в глубокой розни, существующей между мирами славянским и герма­но-романским,— розни, которая проникает до самых осно­ваний общего плана развития всемирной истории. Только ложное, несообразное с истинными началами научно-ес­тественной систематизации явлений понимание общего хо­да истории, отношения национального к общечеловеческо­му и так называемого прогресса могли привести к смеше­нию понятий частной европейской, или германо-романской, цивилизации с цивилизацией обще- или, правильнее, всече­ловеческою; оно породило пагубное заблуждение, извест­ное под именем западничества, которое, не сознавая ни тесного общения между Россией и Славянством, ни исто­рического смысла этого последнего, отмеривает нам и братьям нашим жалкую, ничтожную историческую "роль подражателей Европы, лишает нас надежды на самобытное культурное "значение, т. е. на великую историческую бу­дущность. После этого общего, так сказать, теоретического, взгляда я старался развить и дополнить его указаниями на главные стороны различия между славянским и германо-романским культурно-историческими типами и на гибель­ные следствия, к которым привело нас это западничество, или европейничанье, на практике, составив ту болезнь, которою страдает русское общественное тело, болезнь, под которую подводятся все наши общественные недуги. Лекарством от этой болезни может служить, по нашему мнению, только целебная сила самых исторических собы­тий, которая одна только и может поднять дух нашего общества, страдающего именно упадком и принижением духа. Излечение возможно и вероятно потому, что болезнь, по счастью, не проникла еще далее поверхности обществен­ного слоя. Это одаренное целебною силою событие, или, точнее, целый ряд событий, видим мы в последнем дейст­вии борьбы, известной под именем восточного вопроса, основания которого лежат глубоко в общем ходе всемирно­го исторического развития,— в борьбе, которая в непродол­жительном времени должна наложить печать свою на целый исторический период. Важность этой неминуемо предстоящей борьбы заставила нас вникнуть как в те воз­ражения, которые делаются против единственно полезного для славянства решения ее, заключающегося в полном политическом освобождении всех славянских народов и в образовании Всеславянского союза под гегемонией Рос­сии, так и в залоги нашего успеха в этой борьбе.

Начав с общих историко-философских соображений, я спустился, таким образом, в область частного, политичес­кого, указывая на тот путь, которым Россия и Славянство ведутся и должны, наконец, привестись к осуществлению тех обещаний, которые даны им их этнографическою осно­вою, теми особенностями, которые отличают их в числе прочих семейств великого арийского племени. Этим мог­ли бы мы, следовательно, заключить наши исследования, но нам остается еще исполнить данное выше обещание. В одной из предыдущих глав мы сказали, что неверующие в самобытность славянской культуры возражают против нее вопросом: «В чем же именно будет состоять эта новая цивилизация, каков будет характер ее науки, ее искусства, ее гражданского и общественного строя?» Отклонив это требование в такой форме как нелепое, ибо удовлетвори­тельный ответ на этот вопрос сделал бы самое развитие этой цивилизации совершенно излишним, я обещал, одна­ко, и на него ответить в общих чертах, насколько это возможно сделать на основании существенного характера доселе бывших цивилизаций, в сравнении с теми зачатками ее, которые успели уже выразиться в славянском культур­но-историческом типе. Теперь пришло время исполнить это обещание, и это заставляет меня снова обратиться в об­ласть общих исторических соображений.

В таком крайне трудном, так сказать гадательном, деле, как характеристика будущего хода культурно-историческо­го движения — хотя бы то было в самых общих чертах – нам не остаётся иного пути, чтобы не впасть в совершенно бессодержательные мечтания, как подвести под самые об­щие категории деятельность прошедших культурно-истори­ческих типов, уже довершивших свое дело, или, по крайней мере, уже ясно обозначавших свое направление, так ска­зать, сосредоточить исторические результаты их жизни в возможно краткие и всеобъемлющие формулы. Затем сравнить эти общие достигнутые ими категории результа­тов с теоретическими требованиями от полного и всесто­роннего хода исторического движения. Таким образом могут быть выяснены исторические desiderata (пожелания – лат.). Сравнение их с культурными задатками, которые славянство успело уже проявить в своей исторической жизни, должно пока­зать, насколько вправе мы ожидать в будущем осуществле­ния этих desiderata от дальнейшего хода славянского раз­вития, если оно пойдет правильным, вышеуказанным нами путем, на котором первый необходимый шаг есть достиже­ние полной политической независимости, а вместе и сла­вянского единства, сообразно с требованиями 2-го и 4-го законов развития культурно-исторических типов.

Прежде всего предстоит нам, следовательно, прибегнуть к установлению тех общих категорий, под которые подво­дились бы естественным образом все стороны народной деятельности, которые обнимали бы собою все разнообраз­ные обнаружения исторической жизни, обозначаемые сло­вами культура и цивилизация.

Общих разрядов культурной деятельности в обширном смысле этого слова (не могущих уже быть подведенным один под другой, которые мы должны, следовательно, при­знать за высшие категории деления) насчитывается не более не менее четырех, именно:

1. Деятельность религиозна, объемлющая собою отно­шения человека к Богу,— понятие человека о судьбах сво­их как нравственного неделимого в отношении к общим судьбам человечества и Вселенной, то есть, выражаясь более общими терминами: народное мировоззрение не как теоретическое, более или менее гадательное знание, во всяком случае, доступное только немногим, а как твердая вера, составляющая живую основу всей нравственной деятельности человека.

2. Деятельность культурная, в тесном значении этого слова, объемлющая отношения человека к внешнему миру, во-первых, теоретическое — научное, во-вторых, эстетичес­кое — художественное (причем, конечно, к внешнему миру причисляется и сам человек как предмет исследования, мышления и художественного воспроизведения) и, в-третьих, техническое – промышленное, то есть добывание и обработка предметов внешнего мира, применительно к нуждам человека и сообразно с пониманием как этих нужд, так и внешнего мира достигнутым путем теоретическим.

3. Деятельность политическая, объемлющая собою отношения людей между собою как членов одного народного целого, и отношения людей этого целого как единицы высшего порядка к другим народам. Наконец –

4. Деятельность общественно-экономическая - объемлющая собою отношения людей между собою не непо­средственно как нравственных и политических личностей, а посредственно — применительно к условиям пользования предметами внешнего мира, следовательно, и добывания и обработки их.

Нам следует теперь рассмотреть, в какой мере каждый из культурно-исторических типов, жизнь которых состав­ляет содержание всемирной истории, проявлял свою дея­тельность по этим общим категориям, на которые эта деятельность разделяется, и каких достигал в ней резуль­татов.

Первые культуры: египетскую, китайскую, вавилонскую, индийскую и иранскую мы можем по всей справедливости назвать первичными, или аутохтонными, потому что они сами себя построили, так сказать, сосредоточив на разных точках земного шара слабые лучи первобытной догосударственной деятельности человечества. Они не проявили в особенности ни одной из только что перечисленных нами сторон человеческой деятельности, а были, так сказать, культурами подготовительными, имевшими своею задачей выработать условия, при которых вообще становится возможною жизнь в организованном обществе.

Все было в них еще в смешении; религия, политика, культура, общественно-экономическая организация еще не выделились в особые категории деятельности, и напрасноприписывают этим первобытным цивилизациям-—в осо­бенности египетской и индийской — специально религиоз­ный характер. Конечно, в эти первобытные времена, коша анализ играл еще весьма слабую роль в умственной дея­тельности человека, находившегося под подавляющим вли­янием великого целого, мистико-религиозное направление проникало весь строй тогдашнего общества; но это значит только, что религиозная область, как и все прочие, еще не выделилась, не обособилась. Астрономические занятия халдейских жрецов, геометрические — египетских были такими же священнодействиями, как и совершение религиоз­ных церемоний. Касты объяснялись и оправдывались про­исхождением людей из различных частей тела Брамы. Если в таких примерах можно видеть доказательства вмешатель­ства религии в науку и в общественно-экономический строй, то с таким же точно правом можно утверждать вмешательство науки и экономического общественного строя в религию,— как оно и на самом деле было. В Китае, прозаическое, реальное направление которого не давало такого простора мистико-религиозным воззрениям, тем не менее, существует тоже смешение религиозной с прочими сферами деятельности: земледелие есть священнодействие. Но так же точно смешаны наука и политика; так, напри­мер, экзамен есть единственное средство повышения в служебной иерархии, астрономические наблюдения состав­ляют предмет государственной службы. Несправедливо по­этому называть древние Египетское и Индийское государ­ства теократиями. В Индии, как известно, духовная кас­та — брамины — были совершенно чужды политического честолюбия. Честолюбие и гордость их были совершенно иного характера; они почитали свое духовное призвание, религиозное, научное, художественное, чем-то несравненно высшим грубого, земного политического дела, которое и предоставляли низшим кастам, требуя для себя лишь поче­та, а не власти. В том же роде было и влияние египетских жрецов.

Религия выделилась как нечто особенное и вместе вы­сшее только в цивилизации еврейской и была всепроницающим ее началом. Только религиозная деятельность еврейс­кого народа осталась заветом его потомству. Религия эта была беспримесная, а только сама налагала на все свою печать, и все остальные стороны деятельности оставались в пренебрежении; и в них евреями не произведено ничего заслуживающего внимания их современников и потомства. В науке они даже не заимствовали ничего от своих сосе­дей — вавилонян и египтян; из искусств процветала у них одна лишь религиозная поэзия; в других отраслях худо­жественной деятельности, так же как и в технике, они были столь слабы, что даже для постройки и украшения храма Иеговы — центра их народной жизни — должны бы­ли прибегнуть к помощи финикиян. Политическое устрой­ство еврейского народа было до того несовершенно, что он не мог даже и охранять своей независимости не только против могущественных государств, как Вавилон, Ассирия, но даже против мелких ханаанских народов, и вся полити­ческая их деятельность, так же как и самое общественное экономическое устройство, составляли полное отражение их религиозных воззрений. Но зато религиозная сторона их жизни и деятельности была возвышенна и столь совер­шенна, что народ этот по справедливости называется наро­дом богоизбранным (...).

Подобно тому как еврейская культура была исключи­тельно религиозна, тип эллинский был типом культурным, и притом преимущественно художественно-культурным. Перед этою стороною развития отступали все остальные на задний план. Можно даже сказать, что в самом психичес­ком строе древних греков не было пригодной почвы, на которой могла бы развиваться экономическая, политичес­кая и религиозная стороны человеческой деятельности. Этому, столь богато одаренному в культурном отношении, народу недоставало ни экономического, ни политического, ни религиозного смысла. Об общественно-экономической стороне развития нечего много распространяться. Народ, у которого рабство было не только случайным, временным явлением, так сказать, подготовительным процессом для достижения иных высших форм общественного устройства, а фундаментальным фактом, на котором опиралась вся их политическая и умственная жизнь, со всею ее философс­кою гуманностью и эстетическою роскошью, такой народ не мог содействовать развитию социально-экономической идеи.

В политическом отношении греки не могли даже возвы­ситься до сознания политического единства своего племе­ни, хотя они и сознавали себя особою культурною едини­цей в противоположность всем остальным народам-варва­рам. Только персидская гроза, при общей опасности, зажгла в них общий греческий париотиозм, но и то весьма несовершенным образом. Спартанцы умышленно опоздали на Марафонское поле; Аргос и Виотия от страха покори­лись Ксерксу и не участвовали в борьбе против него; пелопоннесцы настаивали на том, чтобы предать в жертву врагам материковую Грецию и защищаться на Коринфском перешейке. Когда с исчезновением опасности прошел и патриотический энтузиазм, политическая история Греции обращается опять в историю внутренних раздоров и меж­доусобных войн по самым жалким и ничтожным причинам. Из-за своих эгоистических видов, из-за узкой идеи преоб­ладания ищут спартанцы помощи персов. Заметим, что это делалось не во времена первобытной грубости и дикости нравов и не во времена упадка, а в самое цветущее время умственного развития греков. Знаменитый Демосфен, не понимая положения вещей, не имея смысла для постижения общегреческой идеи, употребляет свое красноречие, дары увлечь афинян на гибельный путь сопротивления Филиппу; и афиняне, столь же лишенные политического смысла, следуют его советам, а не Фокионовым. И так продолжается дело до самого покорения римлянами.

Подобным же образом и религиозное учение греков выказывает отсутствие истинного религиозного смысла и чувства. Их религиозное мировоззрение одно из самых мелких и жалких и совершенно недостойно народа, зани­мающего такое высокое место в философском мышлении. Из трех сторон религии, которыми она удовлетворяет трем сторонам человеческого духа — догматики, этики и куль­та,— только этот последний, соответственно художествен­ной организации греков, имеет действительное значение. Догматика их не представляет ни глубины, ни стройности; собственно говоря, не имеет даже никакого содержания, ибо не заключает в себе ни метафизики, ни космогонии, ни учения о духовной сущности мира, ни теории его проис­хождения. Учение о мироправительном Промысле чуждо этой догматике; и высшая идея, до которой могло возвы­ситься религиозное миросозерцание греков, состоит в сле­пом, бессознательном фатуме, в олицетворении закона фи­зической необходимости. Сообразно с этою бедностью до­гматического содержания и этическая сторона не имеет почвы, основания. Она не представляет нам свода нравст­венных правил, освященных высшим божественным авто­ритетом, который служил бы непреложным руководством в практической деятельности. История похождений их бо­жеств, которая могла бы заменить нравственный кодекс живым примером, есть скорее школа безнравственности и соблазна. Во всех этих отношениях религия греков не может выдержать никакого сравнения ни с философским пантеизмом браманизма, где под грубыми формами всегда скрывается глубокий смысл, ни с глубокою метафизикой буддизма, ни с возвышенным учением Зороастра, ни со строгим единобожием магометанства. Религия играла столь невидную роль в греческой жизни, что никогда не имела своего Священного писания, ибо нельзя же назвать этим именем Гесиодову «Феогонию» — скорее систематизиро­ванный сборник народных легенд, чем религиозный кодекс, своего рода Четьи-Минеи, а не Библия, которой при­том же не приписывалось никакого авторитета.

Все эти религиозные сказания служили лишь материа­лом для воплощения художественной фантазии греков и возводились при посредстве ее в художественные типы прекрасного, без всякого таинственного и нравственного значения. Сообразно с таким значением греческой религии и носит она на языке всех народов название мифологии, по преимуществу, то есть мифологии, которая не служит обо­лочкою чему-то высшему — сокровенному, а заключает в себе уже все свое содержание и есть сама себе цель,— од­ним словом, есть тело без души. Религия греков есть, собственно говоря, поклонение самодовлеющей красоте, и потому от нее веет эпикуреизмом, который и есть, соб­ственно, особенное греческое мировоззрение — их нацио­нальная философия, проявлявшаяся во всей их практичес­кой жизни и прежде и после того, как она была формули­рована Эпикуром. Нравственность их заключалась единст­венно в чувстве меры, которое и есть все, что может дать эстетическое мировоззрение. Но это чувство меры — ско­рее основной принцип искусства наслаждаться жизнью, чем начало нравственно-религиозное, сущность которого всегда заключается в самопожертвовании.

Столь же односторонен, как греческий и еврейский культурно-исторические типы, был и тип римский, развив­ший и осуществивший с успехом одну лишь политическую сторону человеческой деятельности. Политический смысл римлян не имеет себе подобного. Небольшое зерно крис­таллизирует около себя племена Лациума и подчиняет себе мало-помалу, постепенно, систематически, а не завоева­тельными порывами — весь бассейн Средиземного моря и всю западную европейскую окраину Атлантического оке­ана. Свободолюбивые римляне никогда, однако же, не те­ряют дара повиновения, дара подчинения своей личной воли воле общей, для воплощения которой среди республи­ки оставляется ими место для диктатуры, которая у них не политическая случайность, зависевшая от преобладания, приобретаемого честолюбивым дарованием, а правильный институт, имеющий вступать в действие при известных обстоятельствах. Этого мало. Сообразно возрастанию госу­дарства они изменяют форму правления, переменяя рес­публику на империю, которая делается учреждением впол­не народным, держащимся не внешнею силою,— ибо сколько было слабых, ничтожных императоров,— а волею народною, инстинктивно чувствовавшей необходимость им­перии для поддержания разросшегося государства в труд­ные и опасные времена. Взаимные отношения граждан определяются, в продолжение государственной жизни Ри­ма, самым точным и полным образом и составляют собою совершеннейший кодекс гражданских законов.

Но и в Риме, так же как и в Греции, рабство составляет основной, фундаментальный факт общественного строя. Культурная деятельность в тесном смысле этого слова также совершенно незначительна: в науке, в философском мышлении, так же как и в искусствах, за исключением архитектуры, Рим не производит ничего оригинального. Заключалась ли причина этой непроизводительности в са­мых нравственных, духовных условиях латинской расы или в подражательности римлян, в их порабощении грекам в сфере науки и искусства, это не подлежит теперь нашему разбору; для нас достаточно самого факта.

Сказанное о религии греков относится вполне и к рим­лянам. Она также бедна внутренним содержанием, лишена глубокого догматического и этического содержания и смысла, также лишена Священного писания; и только по этой бессодержательности мог Рим относиться с таким индифферентизмом ко всей религиозной форме, так что боги всех покоренных народов становились и его богами, национальные божества римлян слились с божествами Гре­ции, став, так сказать, их переводами,— Юпитер сделался синонимом Зевеса, Нептун — Посейдона и так далее. Су­щественное отличие заключалось лишь в том, что, как сообразно основной черте психического строя греков, их религия получила исключительно эстетический характер,— религия римлян, так же соответственно основным свойст­вам их мировоззрения и культуры, получила характер по­литический. Посему те только учения, которые не могли подчиниться такому политическому взгляду на религию, последователи которых не могли поклоняться обожеств­ленному Римскому государству, готовому под этим услови­ем усыновить себе предмет их специального поклонения, претерпевали религиозное гонение.

Таким образом, цивилизации, последовавшие за первобытными аутохтонными культурами, развили каждая только одну их сторон культурной деятельности: еврейская – сторону религиозную, греческая – собственно культурную, а римская – политическую. Поэтому мы должны характеризовать культурно-исторические типы: еврейский, греческий и римский – именем типов одноосновных.

Дальнейший исторический прогресс мог и должен был преимущественно заключаться как в развитии четвертой стороны культурной деятельности — общественно-эконо­мической, так и в достижении большей многосторонности посредством соединения в одном и том же культурном типе нескольких сторон культурной деятельности, прояв­лявшихся доселе раздельно. На эту более широкую дорогу, более сложную ступень развития и выступил тот тип, который, под именем европейского, или германо-романско го, главнейшим образом занял историческую сцену после распадения Западной Римской империи.

Подобно логическому процессу мысли в индивидуаль­ном духовном существе раскрылись и в логическом ходе всемирной истории — путем анализа — отдельные стороны культурного движения из первоначального смешанного (не дифференцированного) состояния, представителями кото­рого были древнейшие государства Азии и Африки; а затем наступил, по-видимому, момент для процесса синтетичес­кого слияния в истории германо-романских народов. Об­стоятельства времени благоприятствовали осуществлению такого синтезиса. Религиозная истина, в вечной форме христианства, была открыта и усвоена с покорностью и восторгом новыми народами, богатыми дарами духовной природы, к числу которых нельзя не причислить и пламен­ного религиозного чувства. В этом же религиозном учении скрывалась, как в зерне, необходимость уничтожения раб­ства; и действительно, оно оказалось лишь переходящею формою быта германо-романских народов. Политическим смыслом и способностью для культурного развития: науч­ного, художественного и промышленного — оказались эти народы также богато одаренными.

Всем этим великим задаткам не суждено было, одна­ко же, осуществиться вполне, и препятствием к сему по­служили насильственность их энергического характера и павшее на благоприятную почву сильное влияние римского властолюбия и римского государственного строя. Мы уже видели, как этим путем искажена была христианская исти­на чрез искажение существенно важного понятия о значе­нии Церкви, которая обратилась в религиозно-политичес­кий деспотизм католицизма. Этот церковный деспотизм в соединении с деспотизмом феодальным, коренившимся в насильственности германского характера, и с деспотиз­мом схоластики, коренившимся в подобострастном отно­шении к формам древней науки, обратили всю историю Европы в тяжкую борьбу, окончившуюся троякою анархиею: анархиею религиозною, то есть протестантизмом, думавшим основать религиозную достоверность на личном авторитете; анархиею философскою, то есть всеотрицающим материализмом, который начинает принимать характер веры и мало-помалу замещает в умах место религиозного убеждения; анархиею политико-социальною, то есть противоречием между все более и более распространяющимся политическим демократизмом и экономическим феодализмом.

Так как эти анархии суть предвестники и орудия разложения, то и не могут, конечно, считаться живыми вкладами в общую сокровищницу человечества; и германо-романский культурно-исторический тип не может считаться успешным представителем ни религиозной, ни общественно-экономи­ческой стороны культурной деятельности.

Напротив того, с политической и собственно так назы­ваемой культурной стороны результаты исторической жиз­ни Европы громадны. Народы Европы не только основали могущественные государства, распространившие власть свою на все части света, но и установили отвлеченно-право­мерные отношения как граждан между собою, так и граж­дан к государству. Другими словами, они успели соединить политическое могущество государства с его внутреннею свободою, то есть решили в весьма удовлетворительной степени обе стороны политической задачи. Если свобода эта не дает на практике ожидавшихся и ожидаемых еще результатов, то это зависит от неразрешения или непра­вильного решения задачи иного, именно общественно-эко­номического порядка. Хотя, конечно, различные народы Европы не в одинаковой степени обладают этим политичес­ким смыслом, однако же, последние события доказали, что и те из них, которые долго не могли устроить своего политического положения, как итальянцы и немцы, достиг­ли, однако же, наконец, или, по крайней мере, весьма приблизились к достижению политического единства — первого и необходимого условия политического могуще­ства.

Еще выше и обильнее плод европейской цивилизации в собственно культурном отношении. Методы и результаты европейской науки находятся вне всякого сравнения с совершенным всеми остальными культурными типами, не исключая даже греческого. Таковы же плоды и промыш­ленной, технической деятельности. Со стороны искусства, хотя народы Европы и должны уступить пальму первенства грекам по степени совершенства достигнутых результатов, они, однако же, значительно расширили его область и проложили в ней новые пути. По всем этим причинам должны мы усвоить за германо-романским культурно-историческим типом название двуосновного политико-культурного типа, преимущественно научным и промышленным характерами культуры, в тесном смысле этого слова. Обращаюсь теперь к миру славянскому, и преимущест­венно к России как единственной независимой представи­тельнице его, с тем, чтобы рассмотреть результаты и задат­ки еще начинающейся только его культурно-исторической жизни, с четырех принятых точек зрения: религии, культу ры, политики и общественно-экономического строя, дабы таким образом уяснить, хотя бы в самых общих чертах, чего вправе мы ожидать и надеяться от славянского куль­турно-исторического типа, в чем может заключаться осо­бая славянская цивилизация, если она пойдет по пути самобытного развития?

Религия составляла самое существенное, господствую­щее (почти исключительно) содержание древней русской жизни, и в настоящее время в ней же заключается преоб­ладающий духовный интерес простых русских людей и поистине нельзя не удивляться невежеству и дерзости тех, которые могли утверждать (в угоду своим фантазиям) религиозный индифферентизм русского народа.

Co стороны объективной, фактической русскому и боль­шинству прочих славянских народов достался историчес­кий жребий быть вместе с греками главными хранителями живого предания религиозной истины — православия и, таким образом, быть продолжателями великого дела, вы­павшего на долю Израиля и Византии, быть народами богоизбранными! Со стороны субъективной, психической русские и прочие славяне одарены жаждою религиозной истины, что подтверждается как нормальными проявления­ми, так и самыми искажениями этого духовного стрем­ления.

Мы уже указали на особый характер принятия христи­анства Россией, не путем подчинения высшей по культуре христианской народности, не путем политического преоб­ладания над такою народностью, не путем деятельной ре­лигиозной пропаганды, а путем внутреннего недовольства, неудовлетворения язычеством и свободного искания истины.

Самый характер русских, и вообще славян, чуждый насильственности, исполненный мягкости, покорности, по­чтительности, имеет наибольшую соответственность с хрис­тианским идеалом. С другой стороны, религиозные уклоне­ния, болезни русского народа — раскол старообрядства и секты — указывают: первый — на настойчивую охранительность, не допускающую ни малейших перемен в самой внешности, в оболочке святыни; вторые же, особенно духо­борство,— на способность к религиозно-философскому мышлении. У других славянских народов мы видим гусит­ское религиозное движение — самую чистую, идеальную из религиозных реформ в которой проявлялся не мятежный, преобразовательный дух реформы Лютера, Кальвина, а характер реставрационный, восстановительный, стремив­шийся к возвращению к духовной истине, некогда переданной св. Кириллом и Мефодием. С другой стороны, и у западных славян в глубоко искажающем влиянии латинст­ва на польский народный характер видим мы опять доказа­тельство, что религиозное учение не скользит у славянских народов по поверхности, а способно выказать на его благо­дарной ниве вполне все, что в нем заключается; причем посеянное зерно, смотря по его специфическим особеннос­тям, вырастает в добрый плод или в плевелы и волчцы.

Правда, что религиозная деятельность русского народа была по преимуществу охранительно-консервативною, и это ставится ему некоторыми в вину. Но религиозная деятельность есть охранительная по самому существу свое­му, как это вытекает из самого значения религии, которая или действительное откровение, или, по крайней мере, почитается таковым верующими. На самом деле, или, по крайней мере, во мнении своих поклонников, религия не­пременно происходит с неба и потому только и достигает своей цели — быть твердою, незыблемою основою практи­ческой нравственности, сущность которой состоит не в ином чем, как в самоотверженности, в самопожертвовании, возможных лишь при полной достоверности тех начал, во имя которых они требуются. Всякая же другая достовер­ность, философская, метафизическая и даже положительно научная, недостижима: для немногих избранных, умствен­но развитых, потому, что им известно, что наука и мышле­ние незавершимы, что они не сказали и никогда не скажут своего последнего слова, что, следовательно, к результатам их всегда примешано сомнение, возможность и необходи­мость пересмотра, переисследования, и притом в совершен­но неопределенной пропорции; для массы же — по той еще более простой причине, что для нее она недоступна.

Поэтому, как только религия теряет свой откровенный характер, она обращается (смотря по взгляду на достоинство ее догматическо-нравственного содержания) или в философскую систему, или в грубый предрассудок.

Но если религия есть откровение, то очевидно, что развитие ее может состоять в раскрытии истин, изначала в ней содержавшихся, точнейшим их формулированием, по поводу особого обращения внимания на ту или другую сторону, jy или другую часть религиозного учения в извест­ное время от внутренняя причина строго охранительного характера религиозной деятельности всех тех народов, ко­торым религиозная истина была вверена для хранения и передачи в неприкосновенной чистоте другим народам и грядущим поколениям.

Если таков характер истинной религиозной деятельности вообще, то это относится с особенною силою к правос­лавному христианству после отделения Западной Церкви. По православному учению непогрешимость религиозного авторитета принадлежит только всей Церкви, а, следова­тельно, и раскрытие истин, заключающихся в христианстве, может происходить не иначе как путем вселенских собо­ров — единственных олицетворений Церкви,— собиранию коих с восьмого века препятствовали исторические обстоя­тельства. Следовательно, строго охранительный образ дейс­твия и требовался именно от тех, кому была вверена рели­гиозная истина; иначе порвалось бы живое предание тог»> в каком моменте развития (или, правильнее, раскрытия религиозной истины) находилось вселенское православие перед латинским расколом; затерялась бы та точка, к кото­рой всякий жаждущий истины мог бы обратиться с пол­ною уверенностью, что он найдет в ней всю вселенскую истину — и ничего кроме нее.

С этой точки зрения само русское старообрядство полу­чает значение как живое свидетельство того, как строго проводилась эта охранительность. Где незначительная пе­ремена обряда могла показаться новшеством, возмутившим совесть миллионов верующих, там, конечно, были осторож­ны в этом отношении; и кто знает, от скольких неблагора­зумных шагов удержало нас старообрядство после того, как европейничанье охватило русскую жизнь!

Итак, мы можем сказать, что религиозная сторона культурной деятельности составляет принадлежность славянского культурного типа, и России в особенности, есть неотъемлёмоё его достояние как по психологическому строю составляющих его народов, так и потому, что им досталось хранение религиозной истины; это доказывается как положительною, так и отрицательною стороною религиозной жизни России и Славянства.

Если обратимся к политической стороне вопроса, к тому, насколько славянские народы выказали способности к устройству своей государственности, мы встречаем явле­ние, весьма не ободрительное с первого взгляда. Именно, все славянские народы, за исключением русского, или не успели основать самостоятельных государств, или, по край­ней мере, не сумели сохранить своей самостоятельности и независимости. Недоброжелатели славянства выводят из этого их политическую несостоятельность! Такое заключе­ние не выдерживает ни малейшей критики, если даже не обращать внимания на те причины, которые препятствова­ли доселе славянам образоваться в независимые политиче­ские тела, а принять факт, как он существует. Факт этот говорит, что огромное большинство славянских племен, (по. меньшей мере, две трети их, если не более) образовали огромное, сплошное государство, просуществовавшее уже тысячу лет и все возраставшее и возраставшее в силе и могуществе, несмотря на все бури, которые ему пришлось выносить во время его долгой исторической жизни. Одним этим фактом первой величины доказан политический смысл славян, по крайней мере, значительного большинст­ва их.

Когда Германская империя, после не слишком продол­жительного века своей славы и могущества, обратилась в политический monstrum (монстр, чудовище), вправе ли были бы мы заклю­чить, что германское племя не способно к политической жизни? Конечно, нет; ибо то же германское племя образо­вало могущественную Британскую империю, и по одному этому политическое настроение Германии должны бы мы были приписать невыгодным внешним и внутренним усло­виям, в которых находилась временно эта страна, а не коренной неспособности, что и подтвердилось высказываю­щим глубокий политический смысл образом действий Пруссии, которого она держится уже с давних времен (по крайней мере, со времени Великого курфюрста) и кото­рый увенчался на наших глазах действиями Бисмарка.

В этом суждении о политической неспособности славян сказывается та же недобросовестность или в лучшем слу­чае тот же оптический обман, как и в суждениях о мнимом недостатке единства Русского государства, потому-де, что в состав его входит, может быть, около сотни народов разных наименований. При этом забывается, что все это разнообразие исчезает перед перевесом русского племени, если к качественному анализу явления присоединить и количественный. Если бы все западные и юго-восточные славянские народы были бы действительно неспособны к политической жизни, то все-таки за славянским племенем вообще должен быть бы признан высокий политический смысл ввиду одного лишь Русского государства.

Но справедлива ли мысль о государственной неспособ­ности других славянских народностей, кроме русской? За­падные славянские племена еще в эпоху гибкости и мягкос­ти, которыми.отличается этнографический период народ­ной жизни, находились под непрестанным враждебным политическим и культурным воздействием ранее их сло­жившихся народов германо-романского культурного типа.

Несмотря на это образовалось уже в IХ столетии могущественное Моравское государство, получившее было и зародыши самобытной культуры — в православии и сла­вянской письменности, но которые после были в нем вырва­ны враждебным немецко-католическим влиянием. Нашест­вие угров разорвало связь между западными славянами. Южная часть их не могла отыскать центра своего тяготе­ния под влиянием Византии, вторгнувшихся турок, захва­тов Венеции, мадьярских завоеваний, Австрийской марки. Северная часть, получив духовное оживление реформою Гуса, успела образоваться во время Подибрада в особое благоустроенное государство; но мог ли устоять этот сла­вянский остров, или выступ, среди немецкого разлива, не опираясь на всю силу соединенного Славянства?

Не мог, точно так же, как не может и теперь без прямого и деятельного участия России в его судьбе.

Независимое бытие Польши было продолжительнее; но если Польша была более других западных славянских стран свободна от непосредственного внешнего политичес­кого давления германо-романского мира, зато она более всех подчинилась нравственному культурному господству Запада путем латинства и феодального соблазна, действо­вавшего на ее высшие сословия; и, таким образом, сохра­нив до поры до времени свое тело, потеряла свою славянс­кую душу, а, чтобы обресть ее, должна была войти в тесное, хотя, к сожалению, и недобровольное соединение с Рос­сией.

Если поэтому из всех славян один русский народ успел устроиться в крепкое государство, то обязан этим столь­ко же внутренним свойствам своим, сколько и тому обсто­ятельству, что по географическому положению занимаемых им стран ему дано было пройти первые формы своего развития в отдалении от возмущающего влияния чуждой западной жизни.

В примере Малороссии, долго разъединенной с осталь­ною Россией и добровольно соединившейся с нею после отвоевания своей независимости, видим мы доказательство, что не одно великорусское племя, как думают некоторые, одарено глубоким политическим тактом; и поэтому можем надеяться, что при случае такой же смысл и такт выкажут и другие славяне, добровольно признав после отвоевания своей независимости гегемонию России в союзе; ибо, в сущности, обстоятельства, в которых находилась Малорос­сия во времена Хмельницкого и западные славяне те­перь,— весьма сходны. Народный энтузиазм, благоприят­ное стечение обстоятельств, гений предводителя, выдвину­того вперед народным движением, может быть, и могут доставить им независимость, как при Хмельницком, но сохранение ее, а главное, сохранение общего славянского характера жизни и культуры невозможно без тесного вза­имного соединения с Россией.

Что бы ни сказало будущее, уже по одному тому, что до сих пор проявлено славянами, и преимущественно русскою отраслью их, в политической деятельности, мы вправе при­числить племена эти к числу наиболее одаренных полити­ческим смыслом семейств человеческого рода.

Мы считаем у места обратить здесь внимание и на особый характер этой политической деятельности, как она выразилась в возрастании Русского государства.

Русский народ не высылает из среды своей, как пчели­ные улья, роев, образующих центры новых политических обществ, подобно грекам — в древние, англичанам — в более близкие к нам времена. Россия не имеет того, что называется владениями, как Рим и опять-таки Англия. Русское государство от самых времен первых московских князей есть сама Россия; постепенно, неудержимо расши­ряющаяся во все стороны, заселяя граничащие с нею незаселенные пространства и уподобляя себе включенные в ее государственные границы инородческие поселения. Только непонимание этого основного характера распро­странения Русского государства, происходящее опять-таки, как и всякое другое русское зло, от затемнения своеобраз­ного русского взгляда на вещи европейничаньем, может помышлять о каких-то отдельных провинциальных особях, соединенных с Россией одною отвлеченною государствен­ною связью, о каких-то не Россиях в России, по прекрасно­му выражению г. Розенгейма, и не только довольствовать­ся ими, но видеть в них политический идеал, которого никогда не признает ни русское политическое чувство, ни русская политическая мысль. Должно надеяться, что и этот туман рассеется подобно многим другим.

По этой же причине Россия никогда не имела колоний, ей удававшихся, и весьма ошибочно считать таковою Си­бирь, как многие делают. Колонисты, выселяясь из отечест­ва даже добровольно, не по принуждению, быстро теряют тесную с ним связь, скоро получают свой особый центр тяготения, свои особые интересы, часто противоположные или даже враждебные интересам метрополии. Вся связь между ними ограничивается покровительством метрополии, которым пользуется колония до поры до времени, пока считает это для себя выгодным. Колонии несут весьма мало тягостей в пользу своего первоначального отечества, и если принуждаются к тому, то считают это для себя угнетением и тем сильнее стремятся получить полную независимость.... Кроме национального характера народов, выделявших из себя колонии, на такое отношение их к своему прежне­му отечеству имеет, конечно, большое влияние и географи­ческая раздельность вновь заселяемых стран.

При расселениях русского народа мы не видим ничего подобного. Куда бы ни заходили русские люди, хотя бы временные и местные обстоятельства давали им возмож­ность или даже принуждали их принять самобытную поли­тическую организацию, как, например, в казацких обществах центром их народной жизни все-таки остается старая Русь-Москва, высшая власть в понятии их продолжает олицетворяться в лице русского царя. Они спешат принести ему присягу, поклониться ему новыми странами, которыми они завладели, вступить в непосредственную связь с Рус­ским государством. Держась своего устройства, они не выделяют себя из русского народа, продолжают считать его интересы своим интересом, готовы жертвовать всем достижению его целей; Одним словом, они образуют не новые центры русской жизни, а только расширяют единый, нераздельный круг ее. Посему и новые заселения заводятся только по окраинам стран, сделавшихся уже старою, насто­ящею Русью. (Я говорю про самобытные народные рассе­ления, а не про правительственные колонизационные пред­приятия.) Расселения скачками через моря или значитель­ные промежутки не удаются; хотя бы им покровитель­ствовало правительство. Не удалась нам Американская колония, не удается что-то и Амур.

Такому характеру расселения русского народа, в вы­сшей степени благоприятному единству и цельности Рус­ского государства, соответствует и уподобительная сила русского народа, претворяющая в свою плоть и кровь инородцев, с которыми приходит в соприкосновение или столкновение, конечно, если этому не противуполагается преград ошибочными правительственными мероприятиями.

Но основание, расширение государства, доставление ему прочности, силы и могущества составляют еще только одну сторону политической деятельности. Она имеет еще и другую, состоящую в установлении правомерных отноше­ний граждан между собою и к государству, то есть в установлении гражданской и государственной свободы, без способности к которой нельзя признать народ вполне ода­ренным здравым политическим смыслом. Итак, способен ли русский народ к свободе?

Едва ли надо упоминать, что наши доброжелатели дают на это отрицательный ответ: одни – считая рабство естест­венною стихией русских, другие —- опасаясь или представ­ляясь опасающимися, что свобода в руках их должна повести ко всякого рода излишествам и злоупотреблениям. Но на основании фактов русской истории и знакомства с воззрениями и свойствами русского народа можно соста­вить себе только диаметрально противоположное этому взгляду мнение: именно, что едва ли существовал и су­ществует народ, способный вынести большую долю свобо­ды, чем народ русский, и имеющий менее склонности злоупотреблять ею.

Это основывается на следующих свойствах, присущих русскому человеку: на его умении и привычке повиновать­ся, на его уважении и доверенности к власти, на отсутствии в нем властолюбия и на era отвращении вмешиваться в то, в чем он считает себя некомпетентным; а если вникнуть в причины всех политических смут у разных народов, то корнем их окажется не собственно стремление к свободе, а именно властолюбие и тщеславная страсть людей к вмешательству в дела, выходящие из круга их понятий. Как: крупные события русской истории, так и ежедневные собы­тия русской жизни одинаково подтверждают эти черты русского народного характера.

В самом деле, взгляните на выборные должности во всех наших сословиях, в особенности в купечестве, ме­щанстве и крестьянстве. Эти должности, доставляющие власть и почет, считаются не правами, а обязанностями или, лучше сказать, общественными повинностями, и ис­ключение составляет разве одна должность предводителя, дающая почет, а не власть.

Если ищут мест мировых судей, членов и председате­лей земских управ, то главным образом из-за доставляемо­го ими жалованья, довольно значительного по деревенской, уездной и даже губернской жизни. Это все равно те государственная служба с хорошим жалованьем, дающая' притом возможность не оставлять своих хозяйственных дел. Любопытно было бы посмотреть, если бы только в таких делах дозволительно было делать опыты, как ста­ли бы у нас процветать, земство и, мировой институт, если бы наполнить их по теориям «Вести» безвозмездными деятелями так называемой аристократии?

Эти черты русского народного характера, во всяком случае, показывают, что власть имеет для нас мало привле­кательности, и, хотя многие считают это за какой-то недо­статок, мы не можем видеть ничего дурного в том, что наши общественные деятели хотят,- чтобы труд их на об щую пользу был материально вознаграждаем, так как со­вершенно безвозмездным он ведь никогда не бывает, ибо удовлетворение властолюбия, тщеславия, гордости — та­кая же мзда.

Те же выше перечисленные свойства русского народа составляют внутреннюю причину того, что Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции, то есть революции, имеющей целью ограничение размеров власти, присвоение всего объ­ема власти или части ее каким-либо сословием или всею массою граждан, изгнание законно царствующей династии и замещение ее другою.

Все смуты, которые представляет русская история, мо­гущие по своей силе и внешнему виду считаться народными мятежами, всегда имели совершенно особый — не полити­ческий, в строгом значении этого слова, характер. Причи­нами их были: сомнение в законности царствовавшего лица, недовольство крепостным состоянием, угнетавшим на прак­тике народ всегда в сильнейшей степени, чем это имел в виду закон, и, наконец, те элементы своеволия и буйства, которые необходимым образом развивались на окраинах России, в непрестанной борьбе казачества с татарами и другими кочевниками. Эти три элемента принимали со­вместное участие в трех главных народных смутах, волно­вавших Россию в XVII и XVIII столетиях, так что каждый из них играл попеременно преобладающую роль.

В смутах междуцарствия главным двигателем было са­мозванство, но при значительном участии недовольства только что вводившимся прикреплением крестьян к земле и казацкой вольницы.

Бунт Стеньки Разина был, главнейшим образом, произ­ведением этой вольницы, начинавшей опасаться, что вводи­мые более строгие государственные порядки ограничат ее своеволие. Но так разрастись могли эти смуты опять-таки только при недовольстве крестьян на закрепощение их, а легальными поводами опять-таки старались придать всем этим беспорядкам характер законности в глазах народа.

Наконец, главная сила Пугачевского бунта заключалась именно в возмущении крепостных людей, для которых бунт малочисленного яицкого казачества служил, так сказать, лишь первою искрою, зажегшею пожар. Участие приураль­ских кочевников усилило и этот бунт, а имя Петра III должно было доставить ему законность в глазах народа, который всегда чувствовал свою солидарность с верховною властью и от нее чаял исполнения своих заветных и спра­ведливых желаний.

С обеспечением правильности и законности в престоло­наследии, с введением гражданственности и порядка в казачестве и, наконец, с освобождением крестьян иссякли все причины, волновавшие в прежнее время народ, и вся­кая, не скажу, революция, но даже простой бунт, превосхо­дящий размер прискорбного недоразумения, сделался не­возможным в России, пока не изменится нравственный характер русского народа, его мировоззрение и весь склад его мысли; а такие изменения (если и считать их вообще возможными), совершаются не иначе как столетиями и, следовательно, совершенно выходят из круга человеческой предусмотрительности.

Если, таким образом, устранены все элементы смут, могшие в прежние времена волновать русский народ, то, с другой стороны, прошли и те обстоятельства, которые требовали постоянного запряжения всех сил народных в государственное ярмо в трудные времена государственного устроения, борьбы с внешними врагами, при редком еще населении и слабом развитии его сил. Таким образом, и внутренние и внешние препятствия к усвоению русскому народу всех даров свободы потеряли свой смысл, значение и причину существования.

Искусственное созидание этих препятствий во имя пре­досторожности от совершенно мнимых опасностей бы­ло бы похоже на дорогостоящее устройство плотин и валов против наводнения в высоколежащей, никаким разливам не подлежащей местности; или толстых крепостных стен, бас­тионов и равелинов в городе, находящемся вне всякой опасности от неприятельских нападений.

Во сколько умеренность, непритязательность и благора­зумие характеризуют и русский народ, и русское общест­во — это доказали с очевидною ясностью события послед­них лет. Насколько хватает историческая память челове­ческого рода, едва ли можно найти более быстрые, внезап­ные перемены в главных общественных условиях народной жизни, как те, которые совершились на наших глазах не более как в двенадцать лет, то есть считая от манифеста об улучшении быта помещичьих крестьян. Феодальное рабст­во уничтожалось во Франции постепенно, веками, так что в знаменитую ночь 4 августа оставалось Национальному собранию отменить лишь сравнительно незначительные его остатки; между тем как у нас крепостное право было еще в полной силе, когда его отменили разом, со всеми его последствиями. Переход от тягостной зависимости к по лной свободе отношений был мгновенный: столетия сосредоточились в какие-нибудь три года, потребовавшиеся на совещания и выработку плана. При быстром приведении в действие новых положений, по объявлении народу мани­феста о воле и, следовательно, по прекращении его зависи­мости от помещиков, новые власти мировых посредников не были еще установлены, так что народ оставался в эти критические (по общим понятиям) минуты некоторое вре­мя без непосредственной ближайшей власти; и, однако же, порядок нигде существенным образом нарушен не был, и никакие подстрекательства не могли вывести его из исполненного доверия к правительству спокойствия ни тог­да, ни после. Главный деятель по приведению в исполнение высочайшей воли об освобождении крестьян, Яков Ивано­вич Ростовцев, выразился о состоянии России в эпоху совещаний о способах освобождения, что Россия снята с пьедестала и находится на весу. Оно и всем так казалось, а в особенности со злорадством смотревшим на реформу и ждавшим от нее чуть не распадения ненавистного им колосса; а на деле оказалось, что и тут (как и всегда) она покоилась на своих широких, незыблемых основаниях.

Возьмем другой пример. Предварительная цензура была ослаблена, а наконец и совершенно отменена. И тут пере­ход был столь же быстр и внезапен от того времени, когда малейший пропущенный в печати анекдот, заключавший намек на неловкость манер или неизящность костюма чи­новников какого-либо ведомства, имел жестокие последст­вия для автора и для цензора, — к тому положению печати, когда вопросы религии, нравственности общественного и государственного устройства сделались обыкновенными те­мами для книг, брошюр и журналов. Разница была громад­ная, опять-таки больше,, той, которая замечается между французскою печатью времен Людовиков XV и XVI и времен революции; ибо что же можно было прибавить к тому, что мы находим в сочинениях Дидерота, ГельвецияГольбаха, Ламетри, Мирабо, свободно ходивших по рукам при Людовике XV и XVI, несмотря на чисто номинальное запрещение? Но русская литература и русское общество и тут оказали то же благоразумие, ту же умеренность, как, и русский народ при коренном изменении его гражданского и общественного положения. Вредные учения, начинавшие проповедоваться частью внутреннею прессою, частью же имевшими еще большее влияние, по привлекательности всего запрещенного, заграничными изданиями ¹², были убиты, лишены значения и доверия в глазах публики не правительственными какими-либо мерами (которые в этом отношении не только бессильны, но даже обыкновенно противодействуют своим целям), а самою же печатью, и по преимуществу — московской.

Итак, что же мы видим? Злоупотребления и гнет, кото­рые испытывала Россия перед реформами настоящего царствования, были не менее, во многих управлениях — да­же более чувствительны, чем те, под которыми страдала Франция до революции; преобразование (не по форме, конечно, а по сущности) было не менее радикально, чем произведенное Национальным собранием; но между тем как прорванная плотина во Франции произвела всеобщий разлив вредных противу общественных стихий и страстей, в России они не только не могли нарушить спокойствия, уважения и доверенности к власти, а еще усилили их и укрепили все основы русского общества и государства. Не вправе ли мы после этого утверждать, что русский народ и русское общество во всех слоях своих способно принять и выдержать всякую дозу свободы, что советовать ограни­чить ее можно только в видах отстранения самосозданных больным воображением опасностей или (что еще хуже) под влиянием каких-нибудь затаенных, недобросовестных побуждений и враждебных России стремлений?

Итак, заключаем мы, и по отношению к силе и могу­ществу государства, по способности жертвовать ему всеми личными благами, и по отношению к пользованию госу­дарственною и гражданскою свободою — русский народ одарен замечательным политическим смыслом. По чертам верности и преданности государственным интересам, бес­притязательности, умеренности в пользовании свободою, выказанным славянскими народами в Австрии, и в особен­ности в Сербии, мы можем распространить это же свойст­во и на других славян. Если Польша в течение историчес­кой жизни своей показала пример отсутствия всякого политического смысла, то и этот отрицательный пример только подкрепляет наше положение, показывая, что иска­жение славянских начал, разъедавшее ее душу и тело, должно было принести и соответствующие тому плоды.

В отношении к общественно-экономическому строю Россия составляет единственное обширное государство, имеющее под ногами твердую почву, в котором нет обеззе­меленной массы, в котором, следовательно, общественное здание зиждется не на нужде большинства граждан, не на необеспеченности их положения, где нет противоречия между идеалами политическими и экономическими. Мы видели, что именно это противоречие грозит бедой европей­ской жизни, вступившей уже в своем историческом плава нии в те опасные моря, где, с одной стороны, грозит Харибда цезаризма или военного деспотизма, а с другой — Сцилла социальной революции. Условия, дающие такое превосходство русскому общественному строю над евро­пейским, доставляющие ему непоколебимую устойчивость, обращающие те именно общественные классы в самые консервативные, которые угрожают Европе переворота­ми,— заключаются в крестьянском наделе и в общинном землевладении.

Этимологическое сходство слов «община» и «общин­ный» в переводе на французский язык с словом «социа­лизм» — дало повод злонамеренной недобросовестности смешивать эти понятия, дабы набрасывать неблаговидную тень на нашу общину, а, кстати, уже и вообще на всю деятельность людей, заботящихся о благосостоянии крестьян, особенно если это противно интересам польским и немецким. При этом забывается, главным образом, что наша община, хороша ли она или дурна по своим экономи­ческим и другим последствиям, есть историческое право, точно такая же священная и неприкосновенная форма со­бственности, как и всякая другая, как сама частная со­бственность; что, следовательно, желание разрушить ее никак не может быть названо желанием консервативным! Европейский социализм есть, напротив того, учение рево­люционное не столько по существу своему, сколько по той почве, где ему приходится действовать. Если бы он ограни­чивался приглашением мелких землевладельцев соединять свою собственность в обширное владение, так же точно, как он приглашает фабричных работников соединить свои силы и капиталы посредством ассоциаций, то в этом не было бы еще ровно ничего преступного или зловредного; но дело в том, что в большинстве случаев земли нет в руках тех, которые ее обрабатывают, что, следовательно, европей­ский социализм, в какой бы то ни было форме, требует предварительного передела собственности, полного пере­устройства землевладения и всего общественно-экономи­ческого строя. Беда не в социалистических теориях, кото­рые имеют претензию быть лекарствами для излечения коренной болезни европейского общества. Лекарства эти, может быть, действительно вредны и ядовиты, но какая была бы в них опасность, если бы они могли спокойно оставаться на полках аптек, по неимению в них надобности для здорового организма? Лекарство вредно, но вредна и болезнь сама по себе. Планов для перестройки здания много, но нет материала, из которого его можно бы было возвести, не разрушив предварительно давно законченного и завершенного здания. У нас, напротив того, материал в изобилии и сам собою органически складывается под влиянием внутренних, зиждительных начал, не нуждаясь ни в каких придуманных планах постройки.

Эта-то здравость общественно-экономического строя России и составляет причину, по которой мы можем наде­яться на высокое общественно-экономическое значение славянского культурно-исторического типа, имеющего еще в первый раз установить правильный, нормальный характер той отрасли человеческой деятельности, которая обнимает отношения людей между собою не только как нравствен­ных и политических личностей, но и по воздействию их на внешнюю природу, как источник человеческих нужд и по­требностей,— установить не отвлеченную только правомер­ность в отношениях граждан, но реальную и конкретную.

Нам остается рассмотреть, можно ли ожидать, чтобы славянский культурно-исторический тип занял видное мес­то в культурном отношении, в тесном значении этого слова.

Нельзя не сознаться, что совершенное до сих пор рус­ским и другими славянскими народами в науках и искусст­вах весьма незначительно в сравнении с тем, что сделано
двумя великими культурными типами: греческим и евро­пейским.

Такому невыгодному для славян факту, очевидно, мо­жет быть дано двоякое объяснение: или это коренная неспособность их к культурной деятельности, или же срав­нительная их молодость, недавность вступления на попри­ще исторической деятельности и неблагоприятные в этом отношении обстоятельства их развития. Если можно будет показать несомненное и притом значительное влияние этой последней причины, если к тому же ход развития вообще требует, чтобы культурная деятельность следовала за поли­тической деятельностью славян, то очевидно, что только второе объяснение будет иметь все вероятия на своей стороне.

Что касается вообще до возраста славянской культуры, взятого сравнительно с возрастом европейской, то проме­жуток времени, протекший с выступления германских на­родов из периода их этнографической жизни в период исторический, превосходит четырьмя столетиями истори­ческий период жизни славянских государств. Так же точно и германская письменность, то есть первое зерно культур­ного развития — перевод Библии на готский язык Ульфилою — пятью веками старше соответствующего ему сла­вянского перевода св. Кириллом и Мефодием. Прибавим к этому, что почти все новые европейские народы начали свою историческую жизнь уже на почве старой культуры, следовательно, на почве, более богатой питательными ве­ществами, возбуждающей и ускоряющей рост, которая, однако, могла на них действовать только благодетельно, ибо гибельная подражательность исчезнувшим народам римского мира была лишь в слабой степени возможна. Со всем тем средняя история европейских народов, то есть преимущественно государственный период их жизни, про­должается около тысячи лет, так что только теперь прожи­ли славяне государственною жизнью столько, сколько на­роды германо-романские к началу так называемой новой истории. Но одно летосчисление не имеет еще большого значения в вопросах этого рода. Мы заметили выше, что после этнографического периода жизни, в течение которого устанавливаются и определяются особенности психическо­го строя народов,— то, что делает их особыми и самобыт­ными историческими. субъектами,— вступают они непре­менно в период деятельности государственной. Мы не видим, в истории ни одного примера, чтобы собственно культурная деятельность начиналась ранее если не совер­шенного окончания, завершения государственной деятель­ности (ибо и в народном, как и в индивидуальном организ­ме все его отправления продолжают совершаться до смер­ти, но только не с одинаковою силою), то, по крайней мере, ранее завершения самой насущной задачи государственнос­ти — утверждения национальной независимости и опреде­ления национально-государственных границ. Если и быва­ли примеры, что культурная деятельность некоторых наро­дов продолжалась и после потери независимого политичес­кого существования, то ни разу еще не случалось, чтобы культура начиналась под иноплеменным игом. Этот, не имеющий исключений, факт выставили мы как один из законов развития культурно-исторических типов, и не труд­но понять причину его всеобщности.

В самом деле, если народ покорен еще во время энергии его жизненных сил, не успевших еще достигнуть культурного развития, то, очевидно, что все нравственные силы самых высокоодаренных в нем личностей устремляются на то, чтобы возвратить утраченное высшее народное благо – независимость; весь организм народный получает характер патриотически-воинственный. Если, напротив того, эта на­родная энергия усыпает, вследствие ли действительного истощения сил или вследствие искусной усыпительной по­литики завоевателей, и чуждое влияние начинает мало-по­малу распространяться между побежденными, то, по ес­тественному ходу вещей, влияние это охватывает преимущественно высшие сословия, те, которые имеют возмож­ность получать образование; образование же всегда имеет в таком случае характер, свойственный господствующей, победительной народности. В эту же среду попадают и те исключительные личности из низших сословий, где народ­ность вообще долее сохраняется, которые возвышаются своими необыкновенными способностями и талантами. Та­ким образом, и в этом случае все результаты умственных трудов подчиненной народности идут в умственную сокро­вищницу победителей и обогащают ее. Но и этот