Мальчик с бойцовым петухом

Уже появилась изморозь, и можно было услышать визгливые крики сорокопута. Желтые и белые хризантемы, которые сорняками цвели у дороги, начинали сморщиваться. В воздухе появилась какая-то унылость.

— …Дайте взглянуть. Разве это подходящее место для дома аристократа — на окраине города, в окружении разваливающихся лачуг простолюдинов?

Стоял солнечный октябрьский день, теплый, будто весенний, и Киёмори брел по Седьмой улице с письмом от своего отца к чиновнику из правительства Фудзивары Токинобу в Центральное хранилище, где тот служил. Прибыв туда, Киёмори узнал у младшего служащего, что названный господин совсем недавно отправился в Ведомство наук и образования, чтобы навести там некоторые справки. Получив совет поискать его в библиотеке, Киёмори пустился в путь к Ведомству, расположенному в нескольких шагах от Императорской академии и от Центрального хранилища. Однако там ему сказали, что Токинобу их уже покинул, правда, служащий не только осмелился сообщить, что пошел он домой, но даже дал адрес Токинобу на Седьмой дороге, поэтому Киёмори направил свои стопы туда.

Киёмори ужаснули грязные улицы и убожество тех мест, где он оказался. Ему не встречалось ничего, что напоминало бы особняк. Ни внушительных ворот, ни величественных строений, так гармонично сочетающих стиль династии Тан с исконной архитектурой, характерных для центральной части столицы, где веками располагались правительственные учреждения, дворцы знати и особняки сильных мира сего. Этот район на окраине столицы и кварталы за широкими дорогами немногим отличались от чистого поля с разрозненными поселениями, где оружейники, изготовители бумаги, дубильщики и красильщики следовали своему призванию. Последние осенние дожди затопили улицы, превратив их в речушки и ручейки, в которых уличные мальчишки ставили силки на бекасов или ловили карпов, разжиревших на выброшенных на дорогу экскрементах.

Киёмори остановился, чтобы оглядеться и понять, нельзя ли здесь навести справки, и увидел кучку возбужденных людей, собравшихся в круг.

С той стороны донеслось громкое кудахтанье — петушиный бой! Не успел Киёмори оглянуться, как сам очутился в толпе. С веранды ближнего дома, по-видимому принадлежавшего дрессировщику бойцовых петухов, его жена, пожилая женщина, и несколько детей вытягивали шеи, пытаясь увидеть происходящее. Несколько прохожих под давлением дрессировщика с жестоким лицом были вынуждены присутствовать в качестве свидетелей, а помощник дрессировщика стоял позади, держа корзину с бойцовым петухом. Молоденький парнишка вызывал дрессировщика, а тот громко торговался о сумме пари.

— Монеты — ничего, кроме монет! Низкая ставка не возместит мне повреждения, которые может получить моя птица! Я буду драться за деньги. Ты принес деньги, парень?

— Деньги при мне, — ответил мальчишка лет четырнадцати или пятнадцати на вид. Он был маленького роста, но адресованный дрессировщику смелый взгляд соответствовал вызывающему виду петуха, которого парнишка держал под рукой; он пренебрежительно улыбнулся дрессировщику, и на щеках у него появились ямочки. — Сколько? Сколько ты ставишь?

— Хорошо! Что скажешь на это? — предложил дрессировщик, отсчитав несколько монеток в маленькую корзинку, и мальчик бросил туда такое же количество денег.

— Готов? — Продолжая крепко держать вырывавшуюся птицу под рукой, парнишка присел на корточки, прикидывая расстояние от себя до петуха своего противника.

— Погоди, погоди! Еще есть желающие сделать ставки. Не будь таким нетерпеливым, мальчик. — Дрессировщик повернулся к зрителям и обошел каждого из них, насмешливо, полушутливо приговаривая: — Ну что же вы, это не развлечение — просто смотреть. А если поставить деньги — совсем чуть-чуть?

Сразу же стали звякать монеты. Только после этого появились судья и посредник. Оказалось, что довольно многие из зрителей решили поставить на птицу дрессировщика и лишь некоторые рискнули поддержать парнишку.

— Слушайте, я возмещу остальное за мальчика! — крикнул Киёмори. Он вытащил несколько монет. Их как раз хватило.

— Готовы? — подал сигнал судья.

В напряженном молчании взгляды всей толпы мгновенно притянуло к маленькому участку земли.

— Мальчик, как зовут твою птицу?

— Ее зовут Лев, дрессировщик. А вашу?

— Не знаешь? Это же Черный Бриллиант. Начинаем!

— Стойте! Судья подаст сигнал.

— Удивительно, ты ведешь себя как профессионал!

Обе птицы рвались вперед, вытянув шеи. Судья дал сигнал, и петухи наскочили друг на друга. Затрещала галька, и в воздух полетели окровавленные перья. Бой начался.

В кругу зрителей находился старик, не обращавший внимания на петушиный бой, зато с видимым наслаждением поглядывавший на лица зрителей. На нем были монашеские одежды и соломенные сандалии; он стоял, опершись подбородком на набалдашник посоха, поодаль дожидался сопровождавший его молодой слуга.

— Ах, настоятель из Тобы! — Киёмори пришел в смятение, поскольку петушиные бои запрещались, а настоятель к тому же осуждал любые азартные игры на улицах; он ни в коем случае не должен был это видеть, потому как часто бывал во дворце. Но Киёмори, беспокоившийся о собственных деньгах, не мог просто сбежать, вместо этого он попытался притаиться за своим соседом.

Громкий крик потряс окрестности. Бой закончился. Парнишка сгреб выигрыш, прижал к себе птицу и, слегка задев Киёмори, окрыленный, умчался прочь.

Ошеломленный Киёмори собирался продолжить свой путь, когда неожиданно услышал, как кто-то произнес его имя:

— Молодой человек! Киёмори из дома Хэйкэ, куда направляетесь?

— Ах, ваше преподобие!

В голосе настоятеля не слышалось и намека на укор.

— Ну разве не чудесно? Я также был уверен, что победит птица мальчика, и оказался прав.

Чувствуя чрезвычайное облегчение и набравшись смелости, Киёмори спросил:

— Ваше преподобие делало ставку на бой?

Настоятель искренне рассмеялся:

— Нет, для этого я слишком беден.

— Зато вы правильно угадали победителя.

— Едва ли меня можно назвать знатоком бойцовых петухов. У дрессировщика старая птица, совсем как я, а у того парня — молодая, как вы. Никаких сомнений насчет победителя не могло быть, но ваш выигрыш… Вас обманули.

— Все из-за вашего преподобия. Не будь вас здесь, я бы забрал деньги.

— Нет-нет, вы бы в любом случае проиграли. Неужели непонятно, что сей парнишка является сообщником дрессировщика? А может быть, и не важно, понимаете вы это или нет. А кстати, как поживает ваш отец? Я слышал, он ушел в отставку и живет затворником.

— Да, ваше преподобие. У него все хорошо. Ему неприятно, когда его впутывают в дворцовые интриги.

— Очень понимаю его чувства. Передайте ему, чтобы берег свое здоровье.

— Благодарю вас, — сказал Киёмори, собираясь уходить. — О, ваше преподобие, вы не знаете, проживает ли в этих местах Токинобу из Центрального хранилища?

— Вы имеете в виду того Токинобу, который прежде служил по Военному ведомству? Мальчик, — сказал настоятель, повернувшись к слуге, — ты знаешь?

Слуга ответил, что знает, и показал Киёмори путь по каналу вдоль Седьмой дороги до старого святилища бога врачевания. Особняк находится по другую сторону бамбуковой рощи на территории святилища, сказал он, добавив совершенно излишнюю деталь: названный Токинобу не только считался странным из-за своих тесных связей с домом Хэйкэ, но к тому же был беден; он считался кем-то вроде ученого, а значит, человеком с причудами, и плохо подходил Военному ведомству, и даже теперь в Центральном хранилище его считали весьма эксцентричным. Его особняк, заключил он свой рассказ, вполне вероятно, окажется чем-то удивительным.

— Гм… — задумался настоятель, — должен сказать, очень похоже на вашего отца. Таким образом существуют аристократы, похожие на вашего отца. Молодой человек, скажите вашему отцу, что в горах Тоганоо становится слишком холодно для меня, вскоре я перееду зимовать в свое жилище в Тобу и продолжу там заниматься живописью. Попросите его время от времени меня навещать. — И произнеся эти слова, настоятель повернулся и пошел своей дорогой.

Киёмори миновал бамбуковую рощу у святилища и очутился у плетеной ограды, тянувшейся, по всей видимости, вокруг всей территории. Обветшавшие ворота очень удивили Киёмори, потому что выглядели они крайне неприглядно даже по сравнению с воротами его собственного дома. Он даже боялся позвать привратника, чтобы шаткое сооружение не рухнуло от его крика. Впрочем, особой необходимости поднимать шум не было, так как Киёмори заметил в воротах достаточно широкую щель, через которую вполне можно проползти. Однако он все же решил сообщить о своем присутствии обычным способом и несколько раз громко крикнул. Скоро с противоположной стороны послышались шаги. Петли ворот заскрипели и застонали, сопротивляясь тому, кто с большим трудом пытался их приоткрыть, и внезапно между створками возникло мальчишеское лицо.

— О? — Сорванец уставился на Киёмори, округлив глаза.

Лицо Киёмори озарилось дружелюбной улыбкой узнавания. Они с ним встречались совсем недавно. Но мальчик внезапно оставил Киёмори и в сильном возбуждении, стуча сандалиями, исчез.

Ключ, бивший на территории святилища бога врачевания, протекал по искусственному руслу под стеной, огораживавшей владения, и далее через двор. Наподобие шелка, он петлял и струился через сад, мимо восточного крыла особняка Токинобу, вокруг рощицы и через бамбуковую чащу, пока не исчезал наконец под стеной с другой стороны участка. Особняк этот, по-видимому, в прошлом принадлежал императору, о чем свидетельствовало его пышное природное обрамление. Главное здание и оба крыла особняка находились, однако, в столь плохом состоянии, какое редко встретишь даже за пределами столицы. Но сад заботливо сохраняли во всем его прежнем изяществе, что соответствовало натуре его последнего владельца. Каждый клочок сада выглядел аккуратно и чисто.

Никого не дождавшись, даже младшего слуги, Киёмори заглянул внутрь и в нижней части сада заметил двух молоденьких девушек, стиравших одежду в ручье. Они закатали длинные рукава, а подолы верхнего кимоно подоткнули вверх, открыв белые лодыжки. Он не сомневался, что девушки приходились хозяину дочерьми, и вдруг обрадовался поручению, которое привело его сюда.

Если они были сестрами, значит, тот мальчик доводился им братом. Младшая из девушек все еще носила волосы по-детски — уложенные узлом на затылке; Киёмори заинтересовало, сколько лет могло быть другой сестре.

Они красили нитки, чтобы затем соткать материю. Поблизости стоял красильный чан, и длинные мотки шелка сушились, привязанные с одной стороны к перилам дома, а с другой — к темно-красному клену. Он сомневался, как к ним следовало обращаться, и боялся их испугать, но младшая из девушек внезапно подняла голову и увидела его. Она что-то прошептала на ухо другой; обе вскочили на ноги и, побросав все, что было в руках, унеслись в направлении одного из крыльев дома.

Хотя Киёмори и остался один в компании птиц, плававших в ручье, он не почувствовал раздражения, а решил воспользоваться удобным случаем, чтобы помыть в потоке руки.

— А, Киёмори, как поживаете? Входите, входите, — произнес знакомый голос, который он много раз слышал в собственном доме.

Киёмори низко поклонился в направлении крытой галереи, откуда донесся голос.

Когда Токинобу проводил его в комнату, скудно обставленную, но безукоризненно чистую, Киёмори передал ему письмо от отца.

— А, спасибо, — сказал Токинобу, взяв письмо с таким видом, словно уже знал его содержание. — Вы впервые здесь?

Киёмори скрупулезно отвечал на вопросы Токинобу с тем же чувством, которое испытывал на экзамене в академии. В разговоре, который вел Токинобу, проявлялась не столько педантичность его манер, сколько поглощенность мыслями о старшей дочери. Киёмори смотрел на всклоченную бороду и большой орлиный нос Токинобу с неприязнью, но мысли его блуждали, занятые чарующими образами увиденных у ручья девушек. Очень скоро он понял, что его принимают с гостеприимством, которого вряд ли заслуживал простой гонец. Подали сакэ и внесли подносы с едой. Несмотря на свои грубые манеры, Киёмори мог быть очень чувствительным и реагировать так же чутко, как арфа на малейшее движение воздуха. Он обычно выглядел довольно замкнутым, но не из потребности быть осторожным, а потому что по своей природе предпочитал откладывать суждения на потом. Сейчас же он устроился поудобнее на подушке, отбросив обычную скованность, и непринужденно пил сакэ, предоставив хозяину возможность наблюдать за своим молодым гостем, а сам пытался для себя уяснить, красива дочь Токинобу или нет. Время от времени она появлялась, а затем исчезала, словно дразня; и наконец вошла и села рядом с отцом. Она выглядела зрелой девушкой, хоть и не красавицей, но с белой кожей и овальным лицом. Киёмори с облегчением также отметил, что ее нос вовсе не был орлиным, как у ее отца. Очевидно, она являлась любимой дочкой.

— Это Токико, старшая из тех двух девушек, которых вы видели в саду, — сказал Токинобу, представляя ее. — А младшая, Сигэко, еще ребенок, и вряд ли выйдет, даже если я ее позову. — Хотя он сердечно улыбался, усталость и возраст были заметны в глазах, заблестевших под действием сакэ. Он начал вспоминать о матери Токико, чья смерть заставила его, как и Тадамори, в одиночестве воспитывать своих детей. Когда сакэ развязало ему язык, Токинобу слезливо признал, что не смог прийти в согласие с этим миром и ему не удалось дать дочерям обычные радости беспечного детства. Непроизвольно бросив взгляд на Токико, он добавил: — Ей девятнадцать лет, почти двадцать, а она все еще с трудом способна вымолвить слово перед гостями.

Девятнадцать! Киёмори пришел в смятение. Она же старая! Но ее затянувшееся девичество, подумал он затем, нельзя ставить ей в вину, потому что ответственность за это в какой-то степени лежит на его отце Тадамори. Он подумал о неослабной враждебности придворных. Они несколько лет плели интриги, чтобы вытеснить Тадамори с его привилегированной должности, пока неудача с задержанием Морито не предоставила им долгожданный шанс с позором выгнать его из дворца.

Токинобу был косвенно вовлечен на стороне Тадамори в несчастливые отношения отца с дворцовыми придворными, и роль, которую он сыграл, неблагоприятно повлияла на него и его дочерей. Их детство во многих отношениях походило на детство Киёмори, и теперь он понял, в каком существенном долгу находится отец перед Токинобу.

Чтобы понять обстоятельства, приведшие к уходу Тадамори из дворца, необходимо вернуться к марту 1131 года, когда Киёмори было тринадцать лет. В то время завершилось возведение великолепного храма Сандзю-Сангэн-До с тысячью изображений Будды, и вся столица участвовала в тщательно продуманной церемонии освящения. По такому случаю прежний император Тоба не только пожаловал Тадамори новые владения, но и возвел его в придворный ранг, что считалось беспрецедентной честью для воина. Это решение настолько оскорбило придворную знать, что они сговорились убить Тадамори в ночь пиршества во дворце, на котором он должен был присутствовать.

Анонимное письмо, подброшенное в дом Тадамори накануне пиршества, предупредило о покушении на его жизнь. Прочтя письмо, Тадамори хладнокровно улыбнулся и сказал, что встретит испытание как подобает воину, и в ночь пиршества явился во дворец с мечом. Там, на глазах у подозрительных придворных, он вытащил клинок и прижал лезвие к пучку своих волос. Сталь, сверкнув как лед в свете мерцавших светильников, наполнила опасениями души наблюдавших за ним придворных. Главный министр, проходивший тогда же по одной из открытых галерей дворца, заметил две подозрительные фигуры в полном вооружении, сидевшие в углу внутреннего двора, и окликнул их; скоро появился офицер шестого ранга с намерением разобраться со злоумышленниками, и они ему ответили:

— Мы верные слуги Тадамори из дома Хэйкэ. Нас предупредили, что нашему господину может быть причинено зло.

Придворные, быстро узнавшие о происшествии, пришли в смятение. На следующий день вместе с министром они потребовали наказать Тадамори за появление во дворце вооруженным и в сопровождении воинов. Озадаченный прежний император вызвал Тадамори для объяснения. Выразив, как подобало, сожаление, Тадамори спокойно вынул меч из ножен и показал, что лезвие оружия — просто бамбук, покрашенный серебристой краской. Его слуги, сказал он, всего лишь действовали так, как должны действовать верные вассалы по отношению к своему господину. Император похвалил отца Киёмори за мудрость, но придворные все более и более тревожились при каждом признаке хорошего отношения правителя к Тадамори, а когда узнали, кто предупредил его об их заговоре, вытеснили Токинобу из дворца. И этот несчастный, который и тогда находился в почтенных годах, вскоре обнаружил, что все возможности для его продвижения закрыты.

— Осторожнее, еще лужа! — возбужденно крикнул юный Токитада, указывая пылающим факелом под ноги Киёмори, когда они ощупью пробирались в обход бамбуковой рощи.

Киёмори был пьян, еле на ногах держался. Хотя он утверждал, что без проблем найдет дорогу домой, но Токинобу в этом сомневался и по настоянию Токико послал мальчика проводить Киёмори до пешеходной дорожки на Седьмой улице.

Когда Киёмори собрался уходить, Токико совсем не думала удаляться в свою комнату; она болтала и смеялась, и Киёмори чувствовал нежность взглядов, которые девушка бросала на него. Но, увы, ей было девятнадцать! Это мешало ему, скорее она казалась ему старшей сестрой. Не от того ли, что он сравнивал ее с Рурико? Тем не менее он решил сообщить отцу, что внешностью и нравом Токико вполне ему понравилась. А вот кто действительно увлек его воображение, так это Токитада, шестнадцатилетний брат Токико.

— Эй, Лев, — насмешливо окликнул его Киёмори.

Весело размахивая факелом во все стороны, Токитада отозвался:

— Что тебе, слуга?

— Не слуга, а молодой воин.

— Молодой воин — это слуга-переросток!

— Так что же, юный весельчак, не тебя ли я видел на улице среди участников запрещенного петушиного боя?

— А ты поставил на меня деньги! Значит, тоже виновен!

— Сдаюсь, сдаюсь, — запротестовал Киёмори. — Дай руку — вот уже дорожка — залог дружбы на всю жизнь!

Порывистый зимний ветер с Северных гор немилосердно гнал перед ними опавшие листья, швырял их на жалкие лачуги, которые Киёмори видел днем. Гонимый и сгибаемый ветром, Киёмори исчезал в ночи, а маленькая фигурка на пешеходной дорожке махала ему факелом.

У сыновей Тадамори существовал обычай — каждое утро являться к отцу и официально с ним здороваться. Даже Норимори, самый младший, был здесь, чтобы услышать от отца приветствие, как всегда подчеркнуто учтивое и серьезное. Тадамори также обычно произносил несколько ободряющих слов для своих лишенных матери сыновей, а они относились к этому ритуалу примерно с таким же чувством, как к ежедневному восходу солнца.

Киёмори пересказывал события прошедшего дня:

— Я не обнаружил достопочтенного Токинобу в Центральном хранилище и поэтому направился к нему домой. Я столкнулся с некоторыми трудностями при поиске дороги в этом районе, и мне едва удалось его найти. Он вел себя крайне гостеприимно, и я покинул его в очень поздний час и принес от него вам привет. Ответа на ваше письмо Токинобу не передавал.

Затем Киёмори перешел к эпизоду встречи с Тобой Содзё.

— Таким образом, настоятель, кажется, удовлетворен рисованием… Он принадлежит к знатному роду и, если бы хотел, мог отличиться среди себе подобных, — задумчиво проговорил Тадамори, втайне стыдившийся своей бездеятельности в настоящее время.

— Такова его сущность, он совершенно исключительный человек, — кратко отозвался Киёмори, ему замечание отца показалось совсем не к месту, он был уверен, что тот будет расспрашивать о Токинобу и его дочери Токико. Но вопреки его ожиданиям, он даже не затронул вопрос о браке. Вместо этого отец произнес:

— И кстати, я слышал, что его величество скоро отправляется на богомолье в храм Анракудзюин.

— Да, его величество выезжает утром пятнадцатого октября на освящение Большого зала. Я слышал, он проведет в Приюте отшельника в Такэде две или три ночи, — ответил Киёмори.

— Наверное, ты будешь занят по Ведомству стражи. Я уверен, что после моей отставки ты не пренебрегаешь своими обязанностями, и надеюсь, стараешься вдвойне, служа его величеству.

— Так и есть, отец, но воины недовольны. Теперь они пользуются вами как предлогом для проявления своего негодования. Они не забыли, как двор обошелся с Ёсииэ из дома Гэндзи, который провел несколько лет подавляя восстания на северо-востоке. Хотя ему сопутствовала удача, верховный совет постановил, что эту кампанию Ёсииэ предпринял исключительно по собственной инициативе, и отказался возместить ему затраты, и поэтому Ёсииэ был вынужден продать дом и земли; даже после этого он едва смог заплатить своим воинам. Кому, как не вам, отец, знать, что ваша последняя кампания — блестящая, между прочим, — была вознаграждена настолько скудно, что денег еле-еле хватило для раздачи нашим вассалам. Отсюда все и проистекает — та же самая наша бедность.

— Такова судьба воина.

— А разве справедливо, что аристократы отказывают воину во всех привилегиях и следят, чтобы он навсегда оставался под их игом? Таково их намерение, это нам известно, но каждый воин озабочен своим будущим.

— Все это не важно, ведь мы служим не им, а его величеству.

— Но они обладают правом распоряжаться нашей жизнью и смертью и могут действовать от имени трона, которому тоже служат. Мы не можем напрямую обращаться к его величеству. Что же в таком случае нам делать? Вот почему воины впали в уныние. Вы должны в конце концов вернуться во дворец.

— Время еще не пришло. Сейчас, без меня, они лучше обеспечены.

— Говорят, что Тамэёси из дома Гэндзи, бывший какое-то время в немилости, снова в фаворе во дворце. По слухам, за него перед его величеством хлопотал министр Ёринага. Все эти толки тревожат.

— Хэйта, ты опоздаешь. Нужно пораньше являться на службу. И помни, тебе еще предстоит паломничество.

— Простите, если я вас обидел, — сказал Киёмори, почувствовав, что вызвал недовольство у отца, но вместе с тем он заметил в нем твердость и целеустремленность, которой ему раньше недоставало.

Дворец отшельника в Такэде, к югу от столицы, был любимым приютом прежнего императора Тобы, который находил вид через реки Камо и Кацура настолько привлекательным, что приказал возвести там храм Анракудзюин. Когда стало приближаться время его освящения, император выразил желание построить там рядом с храмом трехъярусную пагоду и пригласил отошедшего от активной придворной жизни Накамикадо Иэнари принять участие в принесении этого дара богам, поручив ему составить проект пагоды и руководить строительством.

Нескончаемая цепочка карет аристократов, процессии священнослужителей в торжественных облачениях и толпы любопытных зевак со всей округи направились к храму, туда же за милостыней, как мухи, слетались нищие. Многочисленная стража была расставлена вдоль дороги, а на берегах рек вокруг селения Такэда и повсюду в местах привалов небо по ночам освещали огромные костры.

Пребывание прежнего императора продолжалось два дня. Ближе к вечеру второго дня полил холодный дождь, и окрестности храма, заполненные народом, странным образом опустели. Большой зал вырисовывался в темноте во всем своем великолепии, призрачно мерцавший в отраженном свете массы бивачных костров.

Стражники наконец-то собрались во временных укрытиях на поздний ужин. Еще накануне каждому выдали долю императорского сакэ, но все были чересчур заняты и раньше не могли его попробовать. Некоторые сушили у огня походные кимоно, другие уже сняли доспехи и принялись за еду.

Один из стражников заметил:

— Возможно, это просто слухи, но Ватару из дома Гэндзи не явился на освящение.

— Ватару? О, муж Кэса-Годзэн. Что с ним сталось?

— Г-м-м… Как раз перед нашим выступлением он внезапно пришел просить отпуск у министра Ёринаги, а тот, видимо, убеждал его пересмотреть решение, но Ватару вручил прошение об отставке дворцовому помощнику, и с тех пор в столице его не видели.

— Ох, что же это значит?

— Вне всякого сомнения, охваченный ненавистью к Морито, убившему Кэса-Годзэн, он отправился его искать, чтобы отомстить. Он не мог более выносить, что на него указывали, как на мужа убитой женщины.

— Едва ли можно порицать Ватару за его чувства. Но нельзя сказать, когда будет найден Морито. Мне все-таки кажется, что он обречен грешить и прожить свой срок, мучаясь угрызениями совести.

— Говорят, его видели в горах Такао или рядом с Кумано. На самом деле таких рассказов я слышал много, поэтому он должен быть жив.

Пока стражники беседовали таким образом, сияние огней между деревьев у дальней стороны дворца говорило, что окружение прежнего императора — придворные, высшее монашество и дамы — вероятно, коротало время за поэтическим соревнованием; из покоев императора, однако, не доносилось звуков музыки; вокруг них лежала темнота, и лишь струи дождя казались светлее.

— Здесь ли Ёсикиё? Кто-нибудь видел Ёсикиё? — Из ночи внезапно вынырнуло озабоченное лицо Киёмори с округлившимися глазами. Несколько стражников звали его, убеждали задержаться и выпить с ними сакэ, но Киёмори покачал головой и встревоженно продолжал: — Сейчас нет времени. Хоть это и не точно, но я слышал, что один из вассалов Ёсикиё в полдень взят под стражу Полицейского ведомства. За какую-то драку на улице, у ворот Расёмон. Я только что услышал об этом и боюсь, Ёсикиё еще не знает. Не могу его найти, но если кто-либо из вас знает, где он, передайте все это ему.

Хотя Киёмори недолюбливали придворные из дворца, но искреннее, сердечное отношение к друзьям по оружию сделало его популярным среди стражников, и в такие моменты, как этот, они просто рвались ему на помощь.

— Что! У ворот Расёмон? Его ждут неприятности. Чем скорее он узнает, тем лучше.

Обеспокоенность Киёмори заразила всех остальных, и стражники вскочили на ноги. Четверо или пятеро из них поспешили под дождем в различных направлениях.

Глава 7.

Воин прощается

Ёсикиё никак не могли найти. В выделенных стражникам домах его не было. Кто-то предположил, что неожиданные задания могли задержать его в свите господина Токудайдзи. Один из стражников спросил:

— Его все еще не нашли? Интересно, что его задерживает.

— Вы уверены, что Ёсикиё слышал о случившемся? Само собой, он не такой трус и не бросит вассала в беде!

— Будет лучше, ежели мы дадим ему знать.

Стражники топтались на месте, озабоченные и озадаченные, едва попробовавшие выданного им сакэ и раздраженные тем, что Ёсикиё никак не появляется. Они с нетерпением ждали, когда все разъяснится.

— Что бы ни случилось, но заставить людей Тамэёси освободить его будет ох как непросто… Что Ёсикиё может сделать?

Люди устали, и некоторые, несмотря на тревогу, уже заснули, другие дремали, а оставшиеся были одурманены сакэ.

Наконец Ёсикиё показался у одного из домиков, поздоровался и сообщил:

— Я доставил вам много хлопот, но теперь уезжаю. Собираюсь вернуться к рассвету, в крайнем случае присоединюсь к вам на обратном пути. Не беспокойтесь обо мне.

Ёсикиё был в одеждах для верховой езды и держал на поводу лошадь. Сопровождал его лишь один парнишка с горящим факелом в руке.

Охранники весьма удивились спокойствию Ёсикиё. Воин — к тому же талантливый сочинитель стихов — и так себя ведет в критический момент, подразумевали их изумленные взгляды.

Киёмори начал увещевать Ёсикиё за его безрассудство. Понимает ли он, вопрошал Киёмори, что от Тамэёси, прежнего начальника стражи дома Гэндзи, не дождешься добрых слов о воинах, сменивших во дворце его людей? Он — злейший их враг, всегда готовый воспользоваться оплошностью стражников дома Хэйкэ. Ёсикиё стоит сначала очень хорошо подумать. Злая воля Тамэёси всем известна, и невозможно предсказать, какие западни заготовил он для Ёсикиё. Одному ехать опасно, они все должны поехать с ним в качестве стражи и быть готовы на силу ответить силой.

— Все сюда, — вскричал Киёмори, — мы поедем с Ёсикиё и спасем его вассала!

Несколько человек крикнули: «Вот здорово!» — и стали шумно собираться вместе, с наслаждением смакуя мысль о перепалке, и жаждали крови. Около двадцати воинов окружали теперь Ёсикиё, непрестанно выкрикивая:

— Марш вперед! Марш вперед!

Ёсикиё не двинулся с места, но выбросил руки в их сторону, чтобы удержать.

— Подождите, вы ведете себя как дети по пустяковому поводу. Не забудьте, у каждого из вас есть здесь свои обязанности, и нам не нужны беспорядки во время торжеств. Так как мой гонец послужил причиной этих волнений, мне одному следует ехать на переговоры о нем. Просто делайте вид, будто ничего не случилось.

Успокоив стражников, Ёсикиё резко отвернулся от Киёмори, словно его раздражала вся эта суматоха, и, приказав своему юному конюху держать факел повыше, пришпорил лошадь и исчез в темноте под дождем.

Ранее в тот же день Ёсикиё послал своего доверенного слугу Гэнго отвезти несколько стихотворений некоторым дамам, служившим у госпожи Тайкэнмон, матери императора и бывшей супруги экс-императора Тобы. Госпожа Бифукумон, ради которой Тоба расстался с госпожой Тайкэнмон, сопровождала Тобу во время обряда освящения храма, и Ёсикиё, принадлежавший к свите императора, не мог не вспомнить, что госпожа Тайкэнмон проживала теперь одиноко и друзья навещали ее редко. Тогда он собрал несколько стихотворений, написанных им за урожайное двухдневное путешествие, адресовал их различным знакомым поэтессам из окружения госпожи Тайкэнмон и послал их с Гэнго в столицу. Попал ли Гэнго в переделку на пути в столицу или возвращаясь обратно, для Ёсикиё было несущественно — мысли его, как стрелы, устремились в усадьбу Тамэёси. Хотя Киёмори и другие стражники посчитали Ёсикиё слишком безмятежным, он очень хорошо знал репутацию человека, с которым собирался встретиться. Гэнго, самый любимый его вассал, оказался в опасности, и, если бы понадобилось, он был готов отдать за него жизнь. Воин подгонял лошадь и возносил молитвы, чтобы успеть прежде, чем Гэнго будет причинен какой-либо вред.

Почти наступила полночь, и дождь кончился. Луна мерцала сквозь облачную вуаль и таинственно сияла на крыше усадьбы и призрачных воротах. Готовившийся отправиться на покой Тамэёси услышал громкие удары в ворота и сердитое ворчание ночного сторожа. Тамэёси собственной персоной вышел узнать, что случилось, обнаружил Ёсикиё, проводил его в комнату, выходящую во внутренний двор, и там, при пляшущем свете фонаря, выслушал его рассказ.

Ёсикиё нашел, что Тамэёси совсем не такой страшный человек, каким его представляли людские толки. Обстоятельства сложились против него, и Тамэёси, внук знаменитого вождя, являлся всего лишь главой воинского дома. Тамэёси из дома Гэндзи было сорок лет с небольшим. Он имел приятные манеры и склонность уступать разумным доводам.

— Разумеется, я отлично вас понимаю. Я немедленно разберусь в существе этого дела. В настоящее время слишком много говорят о стычках между моими людьми и воинами стражи. Если ваш гонец задержан без причины, его освободят без промедления. Эй, там, Ёситомо! — крикнул Тамэёси через двор в направлении комнаты, находившейся с другой стороны. Ёситомо, старший его сын, явился очень скоро, сел на колени на веранде, на почтительном расстоянии, и учтиво спросил, что угодно. Ёсикиё посмотрел на юношу одобрительно — молодец, хороший сын!

Обменявшись с отцом несколькими словами, Ёситомо отправился собрать вассалов и слуг и допросить их; через краткий промежуток времени он появился снова и опустился на колени снаружи, в саду.

— Я привел гонца достопочтенного Ёсикиё и одного из наших воинов, задержавших его.

У Гэнго распухло лицо, будто его сильно избили. Он не ожидал увидеть своего господина и залился слезами.

— Чей ты пленник? — спросил Тамэёси.

— Вашего сына, достопочтенного Ёсикаты.

— Причина твоего ареста?

Ёситомо ответил вместо пленника, объяснив, что произошло около полудня сего дня. Гэнго, рассказывал он, был остановлен у ворот Расёмон и допрошен воинами Ёсикаты из-за того, что нес, как казалось, официальный документ. Гэнго отказался отдать свиток, утверждая, что он послан некоторыми дамами к его хозяину, и добавил, что воины ни в коем случае не прочитают этот текст.

— И тогда?

Ёситомо продолжал:

— Как мне сообщили, Юигоро выхватил свиток у Гэнго и стал его топтать, а Гэнго в ярости на него набросился, крича, что оскорблен не он, а его господин. Другие воины, находившиеся у ворот Расёмон, накинулись на Гэнго, основательно его отделали и посадили за решетку.

— Так. Позвать Ёсикату, — приказал Тамэёси.

Скоро явился юноша лет двадцати, не более того. Тамэёси отчитал его за дурное поведение воинов, находившихся при исполнении своих обязанностей, а когда кончил говорить, внезапно поднялся и ударил сына ногой, и тот свалился с веранды в сад. Тогда, повернувшись к Ёсикиё, Тамэёси сказал:

— Теперь я предоставляю вам разобраться по вашему желанию с моим воином. За все случившееся я виню себя и сам явлюсь во дворец госпожи Тайкэнмон принести извинения. Я глубоко сожалею о происшедшем с вашим вассалом. Все это чрезвычайно прискорбно, и я прошу вас не держать на меня зла, а попытаться забыть это недоразумение.

Удивленный и успокоенный таким непредвиденным разрешением дела, Ёсикиё просил Тамэёси быть снисходительным с Ёсикатой и его воином, а затем вместе с Гэнго покинул усадьбу, в которой он рассчитывал встретиться с наихудшим.

Нельзя отрицать, Тамэёси произошел из выдающегося рода, восхищенно думал Ёсикиё, такой воспитанности, как у него, не найдешь у простых воинов. Однако его упорно преследовали дурные предчувствия. Тамэёси выжидает подходящего момента; очевидно, этот человек не забыл, какие унижения всю жизнь терпел от аристократов его дед, и Тамэёси сурово ждал своего шанса отомстить.

Вокруг Ёсикиё лежала столица, погруженная в сон. Луна невозмутимо плыла, прячась иногда в завесе облаков. И хотя не слышно было погребального пения, он не сомневался, что это спокойствие продлится недолго.

— Итак, ты женишься на ней? — спросил Тадамори сына, а тот густо покраснел, услышав подобный вопрос, и ответил только:

— Ох…

Других слов не понадобилось — эти двое понимали друг друга очень хорошо.

Три ночи подряд, как того требовал обычай, Киёмори тайно пробирался в усадьбу рядом со святилищем бога врачевания, чтобы добиваться руки своей будущей жены. Переполненный радостью, невзирая на холод, щипавший уши, шагал он по промокшим дорогам. В усадьбе царила темнота, все погрузилось в сон, лишь один слабый огонек за поднятой занавеской комнаты Токико струил свет в ночь. Для Киёмори он символизировал любовь, манил его с самого края вселенной, наполнял видениями, более волнующими, чем самые пылкие его сны. И для тех двоих, расстававшихся на рассвете, что-то более глубокое, чем страсть, казалось, до неузнаваемости преображало пение петухов или покрытые инеем сучья деревьев, и весь мир растворялся в поэзии.

В привычных обстоятельствах Токико как невеста Киёмори переехала бы в его дом в Имадэгаву, но в данном случае молодые стали жить в более просторной усадьбе Токинобу. Друзья обеих семей согласились, что союз между бедным домом воинов и обедневшим аристократом был чрезвычайно уместен.

Киёмори и Токико поженились в декабре того же года.

Чтобы внести свой вклад в свадебное торжество, Токитада зарезал и ощипал своего боевого петуха-победителя, которого долго скрывал от родителя, и преподнес его Киёмори.

— Что такое? Ты зарезал на ужин своего драгоценного петуха?

Токитада лишь ухмыльнулся.

Киёмори крайне изумился. Пылкий характер этого, в сущности, ребенка временами лишал его дара речи. Какие неизмеримые глубины предстояло ему открыть в обретенной им жене, сестре этого парнишки?

Следующей весной 1138 года Токико поняла, что носит ребенка, и сказала мужу. Киёмори выслушал ее молча, покраснев от смятения. Угрызения совести при воспоминании об одной ночи, проведенной в объятиях женщины с Шестой улицы, охватили его и смешались с осознанием того, что в двадцать один год он станет отцом.

— Вы не рады? — запинаясь, спросила Токико.

Боясь, что причинил ей боль, Киёмори быстро ответил:

— Я счастлив — да, но мы — воины, и обязательно должен родиться сын. — Будь он аристократом, то возносил бы молитвы о рождении дочери, которая выросла бы несравненной красавицей и добилась чести стать императорской наложницей, но подобные мысли не приходили ему на ум. Проявления родительской любви как таковой не волновали его.

Снова наступила зима. Ноябрьским утром после сильного снегопада, когда у комнаты роженицы лежали глубокие сугробы, раздался плач новорожденного. Служанки Токико поспешили к молодому отцу и поздравили с рождением сына. Ликующий Киёмори не мог ничего предпринять — лишь мерить шагами помещение между комнатой роженицы и собственными покоями.

— Старый, выводи лошадь, мою лошадь!

Мокуносукэ, как и несколько других вассалов, переселился вместе с Киёмори в его новый дом.

— Молодой господин, как вы, наверное, счастливы!

— Я успокоился, просто успокоился!

— Вы направитесь теперь в святилище, возблагодарить богов?

— Нет. Прежде всего я должен увидеться с отцом в Имадэгаве. Старый, снег глубок… Ты должен остаться здесь.

Киёмори выехал за ворота. Приблизившись к бамбуковой роще, он услышал сзади громкие крики. Его звал брат жены, Токитада.

— Я пройду с тобой часть пути, бамбук перекрывает дорогу, — заявил он, догнав лошадь Киёмори.

Отяжелевшие от снега бамбуковые стебли пригнулись к земле и перегородили путь. Токитада выхватил кинжал и стал один за другим рубить нагруженные снегом стебли, прыгая вперед, как заяц, и то и дело оглядываясь с торжествующим видом.

— Спасибо, этого хватит! — крикнул Киёмори, с трепетом наблюдавший за проворным и находчивым пареньком. Его мысли вернулись к ребенку, появившемуся на свет этим утром, и тепло пробуждавшейся отцовской любви затопило его целиком. Тот сын — вне всяких сомнений — самый настоящий, собственный его ребенок от Токико!

Насколько он мог видеть, крыши Киото, Восточные и Западные горы, опоясывающие столицу, покрывал глубокий снег. Одинокая фигура, галопом скакавшая по улицам, пугала случайных прохожих, вызывала удивление и тревогу. Киёмори достиг ворот Имадэгавы, вскоре оказался лицом к лицу с отцом и объявил, задыхаясь:

— Наконец родился — сын!

— Пришел, значит… — отозвался отец, и его глаза наполнились слезами.

Киёмори самому едва удавалось сдерживаться, когда он смотрел на человека, почитаемого им больше, чем отец. Какая-то странная судьба свела их вместе. Они стояли перед неясным будущим, предзнаменования грядущих напастей теперь казались очевидными. За прошедшие три года многочисленные усадьбы были сожжены дотла. Могущественные монастыри сражались друг с другом с растущей жестокостью, разрушая храмы и пагоды, устраивая со своими наемниками марши на столицу, чтобы подкрепить требования к властям. И в то же время рождение сына императора Сутоку, престолонаследника, раздуло вражду между двором и правительством настоятелей монастырей, так как экс-император Тоба провозгласил своего младенца-сына от госпожи Бифукумон наследным принцем и преемником трона.

Рост беспорядков по всей стране и общее беспокойство побуждали императора-инока Тобу посылать за Тадамори и умолять его еще раз принять должность при дворце. И Тадамори в то самое время, когда родился его внук, согласился наконец принять пятый ранг и должность в Ведомстве правосудия. Киёмори, по желанию прежнего императора, также продвинулся по службе, и звезда дома Хэйкэ, кажется, начала восходить.

Хотя ревнивые придворные не осмелились противиться восстановлению Тадамори во дворце, но вскоре начали плести интриги и обвинять его в измене. Разнесся слух, будто Тадамори тайно ухаживает за Арико, дочерью аристократа Фудзивары, придворной дамой при императорском дворе, ставшей к тому же кормилицей престолонаследника. Враги Тадамори были уверены, что его связь с женщиной, находившейся на службе у соперника Тобы, означает для него смертный приговор. Но прежний император уже какое-то время знал об их отношениях и даже, о чем придворные не подозревали, поощрил и одобрил брак, в котором у Тадамори уже родились двое сыновей.

Тоба Содзё, прошедший жизненный путь, смеясь над этим миром своими рисунками, умер осенью 1140 года в расцвете лет. Умирая, он сказал:

— Хоть я и монах, но после моей смерти не устраивайте никаких монашеских обрядов. Я слишком долго насмехался над настоятелями и монахами, обнаруживая хвосты, выглядывающие из-под их облачения. Хоронить меня с торжественными песнопениями и молитвами — это было бы в самом деле величайшей шуткой.

Настоятель лежал на циновке в доме под соломенной крышей, не слыша звуков падавших листьев и подавленного шепота скорбящих, их обмена байками о его жизни и его странностях. Самый близкий родственник, придворный высокого ранга, потребовал, чтобы погребение, на которое и настоящий, и прежний император прислали своих представителей, сопровождалось простейшими обрядами; придворные, прибывшие в каретах, путь от селения Тоба до уединенного жилища в горах проделали пешком вместе с простолюдинами.

— Достопочтенный Ёситомо — вот уж не ожидал!

Сато Ёсикиё покинул своего спутника, чтобы обратиться к Ёситомо из дома Гэндзи, старшему сыну Тамэёси, а тот быстро отступил на обочину дороги и весьма учтиво приветствовал Ёсикиё:

— Встретив вас лишь однажды, той ночью, я сомневался, вас ли вижу… — начал он.

— Я сожалею, что той ночью мне пришлось так поздно вторгнуться в ваш дом по делу моего вассала. С тех пор я не встречал вашего отца, но прошу вас снова передать ему мои извинения, — ответил Ёсикиё.

— Нет, должен со стыдом признать, то была наша вина. Вы прощались с настоятелем?

— Мы были едва знакомы, но если бы представилась возможность встречаться с ним снова, я бы с радостью приезжал сюда, — сказал Ёсикиё. Подозвав своего спутника, он кратко представил его: — Киёмори из дома Хэйкэ. Вы знакомы?

— А? Да, конечно.

Ёсикиё наблюдал, с каким нескрываемым удовольствием молодые воины поприветствовали друг друга, и ему неожиданно пришло в голову, что эта случайная встреча может стать чем-то значимым. Воин из дома Хэйкэ и офицер Полицейского ведомства — Хэйкэ и Гэндзи!

— В скором времени я направлюсь на восток, чтобы обосноваться в Камакуре, на моих землях, где проживает столько моих сородичей. Обязательно навестите меня, если будете в тех краях, — сказал перед уходом Ёситомо.

Ёсикиё, всегда сдержанный, казался еще более неразговорчивым, чем обычно. Такие молчаливые натуры не привлекали Киёмори. Они продолжали путь в молчании, пока не дошли до перекрестка, где Киёмори начал прощаться. Тогда Ёсикиё спросил:

— Держите путь домой?

— Да, меня с нетерпением ждут жена и сын. В последнее время встречи с сыном доставляют мне величайшую радость.

— Сколько ему лет?

— Два года ровно.

— Насколько это, должно быть, милый ребенок! Невозможно объяснить нежность, какую человек испытывает к ребенку… Вы должны поспешить к нему.

И они разошлись в сумерках в разные стороны.

Через месяц, 15 октября, Ёсикиё пропал.

Не поверив этому известию, Киёмори расспросил друзей и знакомых о происшедшем и узнал, что накануне исчезновения Ёсикиё вышел из Ведомства императорской стражи вместе с родственником чуть старше его. Они направились домой, обсуждая бессодержательность человеческого существования, и разошлись, договорившись о встрече на следующее утро. Но в ту ночь родственник внезапно почувствовал себя плохо и скончался, и Ёсикиё, который пришел утром на встречу, стоял у дома родственника и слушал скорбные крики его молодой жены, престарелой матери и маленьких детей. На том самом месте и в то самое время он обнаружил, что не может горевать с ними, потому что смерть, неизбежная участь всех людей, была в конце концов обычным явлением, банальностью, повторившейся еще один раз на его глазах. Вслед за этим Ёсикиё от дома своего родственника пошел во дворец, где подал прошение о своей отставке, и, ни слова не сказав друзьям, вернулся домой. Его внезапный уход озадачил дворцовые круги; никто не мог найти объяснения его странному поведению, поскольку прежний император высоко ценил Ёсикиё как одаренного поэта, и даже ходили слухи, что вскоре он должен был возглавить Ведомство императорской стражи.

Позднее, когда Ёсикиё вернулся домой, он показался слугам обезумевшим, и они озабоченно прислушивались к доносившемуся из внутренних покоев плачу его молодой жены, где Ёсикиё уединился с ней на какое-то время. Затем он вновь появился и выглядел чересчур спокойным, но когда выбежала его горячо любимая четырехлетняя дочурка и вцепилась в него, Ёсикиё свирепо оттолкнул ее и сказал себе:

— Раз я должен покинуть этот мир и принять духовный сан, мне надобно позабыть о всех моих привязанностях.

Затем он вытащил кинжал, обрезал себе волосы и бросил их на родовую дощечку в семейной молельне, после чего бежал от жалобных причитаний своих домашних.

Через десять дней стало известно, что Ёсикиё принес обеты монашества и принял буддистское имя Сайгё. Нашлись и такие, кто даже видел его у храмов на Восточных горах.

Киёмори в недоумении выслушал от своего тестя разъяснение происшедшего:

— Трудно поверить, что такой молодой и такой одаренный человек мог принять это решение по простому побуждению. Вероятно, Ёсикиё сделал обдуманный выбор в пользу лучшего образа жизни.

Киёмори решил получить более удовлетворительное объяснение от своего отца, но скоро просто позабыл об этом, поскольку надвигавшиеся на него одно за другим события оказались более тревожными, чем исчезновение его друзей; он чувствовал, как набирала силу его способность предвидения.

Глава 8.

Комета над столицей

В декабре 1141 года двадцатидвухлетний император Сутоку был свергнут с престола, а трехлетнего сына прежнего императора Тобы и госпожи Бифукумон объявили правителем и в соответствии с традициями возвели на престол. Правда, никого это не удивило.

Менее месяца спустя, в середине января, по безлиственному лесу в Восточных горах в одиночестве пробирался молодой монах; он собирал хворост, сбитый сильным снегопадом. Немногие узнали бы в нем Ёсикиё из дворцовой стражи, хотя монашеская одежда плохо сидела на нем.

— Ах, вы ли это?

Сайгё остановился, услышав, как его кто-то окликнул.

— Это ты, Гэнго?

— Вас не оказалось в вашем жилище, и в храме мне не смогли сказать, где вы можете быть. Я подумал, что вы спустились вниз, в столицу, и уже шел туда вас искать. Что это вы делаете?

Сайгё широко улыбнулся:

— Я вышел собрать вязанку хвороста, но в этой тихой долине я так погрузился в свои мысли и очнулся, лишь заметив, что солнце заходит.

— Хворост? Увы, вы собираете хворост! — С этими словами Гэнго быстро выхватил связку прутьев у своего бывшего господина и спросил, не направлялся ли уже Сайгё обратно к своему жилищу.

— Тебя привело какое-то срочное дело? — спросил Сайгё.

Гэнго живо ответил:

— В вашей семье все хорошо. Я избавился от дома, слуг и лошадей. Вы также лишены прав на ваши усадьбы.

— Большое тебе спасибо. Не могу выразить, как я тебе благодарен, что все это сделано.

— Ваши родственники также, кажется, больше не надеются, что вы когда-либо передумаете, а хозяйка с вашей дочерью очень скоро переедет жить к родителям.

— Значит, они наконец отказались от меня? Эта новость глубоко меня осчастливила.

Пока Ёсикиё говорил, выражение его лица смягчалось. Последние беспокоившие его мысли касались жены и дочери.

Они дошли до тростникового убежища Сайгё, неуютной хижины позади главного здания храма. Сайгё собрал вместе несколько стихотворений, разбросанных на столике, отставил в сторону прибор для туши и присел настрогать кинжалом щепок на растопку. В это время Гэнго вымыл в ручье неподалеку крупу, которую он захватил с собой, и поставил на очаг горшок.

Несмотря на неоднократные запреты Сайгё, бывший его вассал Гэнго время от времени приходил к нему в гости и настаивал, что будет навещать монаха даже под угрозой смертной казни.

Приготовив ужин, Сайгё и Гэнго как равные по рангу братья-монахи сели к очагу. И даже приступив к еде, они продолжали разговаривать.

Вскоре после отъезда своего господина Гэнго с соблюдением всех формальностей объявил о намерении стать монахом и, еще не обрезав волосы, выбрал буддистское имя Сайдзю. Он с нетерпением ждал момента, когда сможет присоединиться к Сайгё в его пристанище. Однако Ёсикиё не соглашался одобрить переход Гэнго в монашество и, чтобы испытать его еще, советовал подождать год-другой.

— Я почти забыл об этом, — сказал Гэнго, кладя перед Сайгё свиток.

Это письмо, доставленное гонцом от госпожи Тайкэнмон, писалось несколькими женскими руками, и его было трудно разобрать из-за массы сообщений и стихотворений, теснившихся на странице. Сайгё поднес его ближе к огню и сморщил брови, силясь расшифровать текст. Прочитав письмо до конца, он ничего не сказал, просто уставился на колеблющееся пламя очага.

Его знакомые поэтессы, прислуживавшие госпоже Тайкэнмон, сообщали новости о себе и своей хозяйке. Госпожа Тайкэнмон, писала одна из них, живет одиноко и при различных обстоятельствах выражала горячее желание удалиться в монастырь. Это можно понять, подумал Сайгё. Теперь такой шаг казался неизбежным. Ее сын Сутоку свергнут, и будущее также стало неопределенным. К тому же она, которую в свое время превозносили как самую прекрасную даму, уже достигла сорокалетнего возраста. Глубоко сочувствуя Сайгё, Гэнго беспокоился и о своих знакомых, находившихся у нее в услужении. Если они не последуют за своей госпожой в монастырь, то где им обрести защиту от грядущих переворотов, которые он предвидел?

Молчание нарушил Гэнго:

— Вы слышали о Морито?

Сайгё, завороженно созерцавший красоту белой золы и светившихся угольков, резко поднял голову.

— Морито? — переспросил он, словно пытаясь воскресить далекое прошлое.

— В декабре его имя исключили из официального списка преступников. Один странник, прибывший недавно из Кумано в Кюсю, рассказал, что Морито стал монахом. Это тот самый Морито, который пять лет назад убил Кэса-Годзэн и скрылся. Он принял имя Монгаку, а прошлой осенью дал обет покаяния — сто дней не выходить из священных вод водопада Нати.

— А, Морито… Чтобы обуздать плоть, ничто не сравнится с водопадом Нати, но нет другого пути к спасению, кроме добрых дел.

— Как поведал мне тот странник, он ходил к водопаду Нати посмотреть, каков этот безумец монах, и нашел там Монгаку совершенно побелевшего, обвязанного вокруг пояса грубой соломенной веревкой, хриплым голосом возносившего молитвы, погрузившись в бурные воды, — вид, от которого у любого человека кровь стынет в жилах! Монгаку, говорят, несколько раз терял сознание и утонул бы, если б не смотритель водопада. Рассказывают, что его лица и запавших глаз почти не видно из-под волос и бороды, и он едва напоминает человеческое существо.

— Так вот что с ним произошло. — Вытянув из огня горящую головешку, Сайгё принялся вычерчивать на золе в очаге какие-то слова.

В голосе Гэнго, когда он рассказывал о самоистязании Морито, прозвучала нотка симпатии. Гэнго принадлежал к числу тех, кто наиболее резко осудил Морито, и Сайгё, бесстрастно слушая его отчет, подумал, что обнаружил в Гэнго определенное непонимание жизни затворника, греющегося у тихо потрескивавшего огня. Откуда Гэнго мог знать, подумал Сайгё, что это негероическое существование доставляет мучения, еще более сильные, чем ледяные потоки водопада Нати, падающие с трехсотметровой высоты? Откуда Гэнго мог понять, что Сайгё, с тех пор как бежал из дома в Восточные горы, ни единой ночи не спал спокойно и во снах его преследует плач любимой дочурки, от которой он себя оторвал?

Кто мог знать, что днем, когда он выполняет свои обязанности водоноса и дровосека, в то же время складывая стихи, вздохи ветра в вершинах деревьев в нижней долине или сосен, окружающих храм, напоминают ему рыдания его молодой жены и так беспокоят по ночам, что сон более не приходит к нему? Никогда больше Сайгё не обретет покой. Он оторвал живые ветви от древа собственной жизни. Раскаяние и сочувствие к своим любимым будут преследовать его до конца дней. Под струями водопада Нати Морито избавлялся от тех же мирских страстей и мук, которые суждены человеку природой, и искал обновления в священных водах. Оба они жаждали освободиться от честолюбия и желаний, вечно терзающих человека.

На золе в очаге Сайгё снова и снова вычерчивал слово «сострадание». Ему еще предстояло научиться принимать жизнь с ее добром и злом и, добившись единения с природой, узнать, как любить жизнь во всех ее проявлениях. Поэтому он оставил дом, жену и ребенка в этом опасном городе. Он бежал, чтобы сохранить собственную жизнь, не ради грандиозной мечты о спасении человечества; он принимал обет, не думая о воспевании сутр Будде; он не стремился пробиться в одетые в парчу ряды высшего монашества. Лишь передав себя природе, он мог наилучшим образом позаботиться о своей жизни, узнать, как должно жить человеку, и в этом обрести покой. И ежели кто-либо обвинил бы его, что монахом-то он стал не ради очищения мира и несения спасения людям, а из себялюбия, то Сайгё был готов признать эти обвинения справедливыми и согласился бы, что заслужил и поношения, и плевков как лжемонах. Хотя, если бы ему пришлось отвечать за себя, он бы сказал, что те, кто не научился любить свою жизнь, не могут любить человечество, и он ищет путей полюбить свою жизнь. У него отсутствовал дар проповедовать спасение или наставления Будды; он просил только, чтобы ему позволили существовать так же скромно, как живут бабочки или птицы.

На следующее утро — 19 января — Сайгё оставил свое пристанище и отправился в столицу на Четвертую улицу. Валил снег, и он испытывал искушение повернуть назад, но мысль о письме, доставленном Гэнго, заставляла его продолжать путь. Сайгё довольно давно не видел своих знакомых дам, и кто мог сказать, какие изменения произошли с ними и что ждало их всех впереди? Перейдя мост, покрытый глубоким снегом, он направился в сторону дворца госпожи Тайкэнмон. На одном из перекрестков, несмотря на бурю, собралась толпа. Раздавались крики:

— Их высылают!

— Двое узников!

— Это муж и жена, но кто они такие? В чем их преступление?

Сайгё попытался свернуть на другую дорогу, но и она оказалась запружена людьми и лошадьми. Офицеры Полицейского ведомства были готовы подавить попытки сопротивления со стороны нескольких воинов, казавшихся вассалами важного придворного.

— Смотри, без седел! Как жестоко — а они такие приятные люди! — всхлипывали какие-то женщины, вытягивавшие шеи, чтобы взглянуть поверх толпы, и быстро закрывавшие лица рукавами.

В этот момент появилось несколько мелких чиновников с бамбуковыми палками. Они грубо отгоняли толпу и кричали:

— Назад, назад! Очистить дорогу!

Они принялись теснить людей назад. От ворот усадьбы появились две расседланные лошади, и к их спинам были привязаны мужчина и женщина. Процессию возглавлял чиновник, державший шест с надписью: «Мориюки из дома Гэндзи и его жена Симако высылаются в край Тоса за то, что действовали по приказанию госпожи Тайкэнмон, за колдовство и пожелания смерти супруге его величества госпоже Бифукумон».

Сайгё знал седовласого Мориюки и его жену, старых и верных слуг госпожи Тайкэнмон. Потрясенный тем, что с ними случилось, Сайгё не мог сдержать горестного вскрика. Этот звук побудил толпу хлынуть к супругам с криками:

— Прощайте, достопочтенный Мориюки, прощайте, мы грустим вместе с вами! Будьте всегда в добром здравии!

Люди шли в ногу с продвигавшимися вперед лошадьми, будто сопротивлялись отъезду супругов. Тогда чиновники-надзиратели принялись направо и налево размахивать бамбуковыми палками и сердито кричать:

— Эй, вы, простолюдины, как вы посмели приблизиться!

Запугать Сайгё было делом нелегким; достаточно проворный, чтобы увертываться от молотивших рядом палок, он позволил толпе понести себя, но все-таки поскользнулся на снегу. Когда он упал, чиновничья лошадь ударила его копытом, и Сайгё потерял сознание. Очнувшись, он увидел, что все так же лежит на грязно-белом снегу. Толпа и лошади исчезли. Вокруг него стояла полночная тишина, кружась, падали снежинки и стирали все следы, а с ними вместе и все происшедшее оборачивалось сном.

В тот день Сайгё не нанес госпоже Тайкэнмон намеченный визит.

Появились слухи, что обвинения в колдовстве были справедливы, другие называли их ложными, а все это дело — заговором. Истина так никогда и не открылась. Внешне город Киото оставался все той же столицей мира и покоя, хотя внутри бурлили страсти.

Прошло не так много времени, и прежний император Тоба постригся в монахи, а его первая супруга, госпожа Тайкэнмон, стала монахиней в храме Ниннадзи. Сайгё узнал это от дам из ее свиты, написавших, что в возрасте сорока пяти лет их госпожа велела побрить себе голову и удалилась от мира.

Из своего уединенного жилища Сайгё наблюдал за наступлением весны по пению птиц.

Строительство большого моста Годзё через реку Камо наконец завершилось. За несколько лет до этого некий монах Какуё обратился к населению за поддержкой, попросив их дать потом и кровью заработанные гроши на строительство. Он сам принял участие в работах: носил камни, помогал рыть яму для фундамента и жил в маленькой лачуге на берегу все время, пока строился мост.

О нем простолюдины говорили: «Хотя есть служители и монахи, слоняющиеся без дела и поджигающие друг у друга храмы и монастыри, но среди них нашелся, по крайней мере, один святой человек».

С появлением моста столица разрослась в южном направлении, вплоть до гор, на которых стоял храм Киёмидзу. Там, где когда-то находилась пустошь, покрытая высокой травой и лесом, после расчистки образовался участок для внушительной усадьбы, строительство которой шло бурными темпами, и народ терялся в догадках, кто бы мог стать ее владельцем, но сие никому не было известно.

В начале лета 1145 года, еще до того, как на стенах высохла штукатурка, прибыли члены семьи и многочисленная челядь, и выяснилось: хозяином усадьбы оказался сам Киёмори из дома Хэйкэ, вновь назначенный глава правительственного Центрального ведомства.

Повернувшись к жене Токико, Киёмори с гордостью спросил:

— Теперь ответь мне, что ты думаешь об этом доме, хотя его и трудно сравнивать с домом твоего отца?

Токико, ставшая матерью троих детей, радовалась новому дому вместе с мужем. С семилетним сыном Сигэмори они осмотрели дом, пройдя одну за другой все пахнувшие свежим деревом комнаты и галереи.

— Твой отец, — продолжил Киёмори, — еще более странный человек, чем мой, он говорит, что предпочитает этой усадьбе свой старый дом и отказывается переезжать сюда и жить с нами. А, ладно, раз уж ему нравится там, пусть остается. Восемь лет мне пришлось ждать этого дня.

Всего лишь восемь лет прошло с их свадьбы, и ни Киёмори, ни Токико не мечтали, что у них так скоро появится собственный дом. Оглядываясь назад, на прошедшие годы, Киёмори часто удивлялся, как ему это удалось. Какими короткими и нереальными казались теперь те годы лишений. Число их вассалов, горничных и слуг возросло десятикратно, и в конюшне уже стояла дюжина лошадей.

Тадамори, его отец, также процветал, занимая высокий пост в Ведомстве правосудия, у него появились земли в провинциях Тадзима, Бидзэн и Харима.

Тамэёси из дома Гэндзи также восстановил свое состояние. Киото был переполнен отрядами воинов с востока, вассалов из владений Тамэёси в провинции Бандо. Его сыновья стали чиновниками высоких рангов, и каждый имел свой отряд тяжеловооруженных самураев, и воинский престиж Гэндзи свидетельствовал, что этот дом входит в столице в число сильных мира сего.

Однако знатные вельможи с тревогой наблюдали за ростом богатства воинов и повышением их могущества. Никто, однако, не отрицал, что опасности, обрушившиеся на существовавший порядок, сделали эти перемены неизбежными и правивший класс должен был искать защиты у воинов, потому что власть трона находилась под угрозами как извне, так и изнутри. Последнее сдерживавшее влияние на императора-инока Тобу и его сына, отрекшегося императора Сутоку, оказалось утрачено, когда госпожа Тайкэнмон удалилась в монастырь, и вражда между двумя прежними императорами приняла открытые формы. В придворных кругах предвидели борьбу за власть, двор уже разделился на группировки, заговоры и интриги, следовавшие друг за другом, создавали неразбериху. И вдобавок к преобладавшему беспокойству воинствующее монашество храмов на горе Хиэй и города Нара в полном пренебрежении к указам трона угрожало развязать войну между собой. Перед Тадамори и Киёмори из дома Хэйкэ и перед Тамэёси из дома Гэндзи была поставлена задача подавлять драчливых монахов и охранять трон.

Жаркими летними ночами 1146 года по всей столице обеспокоенные лица поворачивались вверх, к небу, где огненный шар тащил за собой светящийся хвост.

— Комета! И сегодня ночью опять…

— Там, на северо-востоке, видишь, какая огромная комета!

— Что-то должно произойти — и к тому же ничего хорошего.

Жители столицы, зная о зловещих отчетах, сообщавших, как монахи Нары собирали в то же время огромную армию и готовились объявить войну соперничавшему с ними монастырю, были уверены, что это явление в небе предвещало бедствие. Утром и вечером из Нары начали прибывать верховые гонцы, а Тамэёси с его отрядами направился в Удзи.

Оцепенение охватило двор. Созвали жрецов и астрологов, чтобы они сказали, к добру ли этот небесный знак или к злу. Священнослужители читали молитвы и заклинания, отвращая беду.

Спустя недолгое время, 25 августа, двора достигла весть из храма Ниннадзи — госпожа Тайкэнмон в возрасте сорока пяти лет покинула этот мир.

В следующем году монахи Нары вызвали на битву монастыри, расположенные на горе Хиэй, и храм Киёмидзу был объят пожаром. В том же 1147 году тридцатилетний Киёмори из дома Хэйкэ получил четвертый ранг и титул владетеля провинции Аки. Как правитель края, он приобрел все почести и вознаграждения, закрепленные за этим постом. Для Киёмори наступил долгожданный день, когда он мог осуществить все свои тайные мечты.

Глава 9.