В тени Троицкого собора

нежизнь как она есть

…со второго этажа видны

покусанные кое-где ржавчиной

старые кровати среди бессистемно

разбитых клумб и

провалившихся сараев.

Если разгрести

вороха слежавшихся листьев

в изголовье, можно увидеть

лица тех, кто когда-то имел счастье

принимать воздушные

ванны в ходе

озонирующей терапии,

подкрепляемой бодрящими

укусами комаров.

 

Глава I. Ногами вперед

Куда увозят меня, Господи, ногами вперед, в ночь?!

Стойте, стойте же, не закрывайте еще дверь на засов, я не успела попрощаться, у меня шея еще не успела повернуться!

- Давай ложись, раздевайся, - механический голос механически небритого человека, который привез меня сюда, в этот длинный узкий коридор.

- Что, полностью?! – все еще не веровала я во все происходящее здесь и сейчас.

- Полностью, давай. Одежду сюда вот клади.

Сняла один носочек, красненький. Сунула в ботинок. Сняла другой носочек, серенький, сунула в другой ботинок. Тряпочка за тряпочкой, и вот вся моя домашняя одежка уплывает от меня куда-то на том же кресле на колесах, на котором приехала сюда, будучи еще частью меня.

Ложусь своими костями на жесткую кушетку, укладываю ноющую ногу, в которой пульсирует то самое, что еще недавно хотелось выпустить, но не дали, не дали, зачем не дали, имею право! Укрываюсь очень тонкой пеленкой, врастаю крестцом в пол и начинаю вспоминать, о чем думают люди в свою последнюю ночь перед казнью.

- Ишь ты, легла и ручки сложила! – услышала я ангельский голосок.

«Что-то рановато для ангелов», подумала я.

И тут же убедилась, насколько рановато.

- Рустам, привяжи ее!

И ее привязали.

- Эй, погодите, а если мне надо будет?..

- Доктор может поставить катетер, но вы вроде нормально выглядите, судно подам.

- А долго мне лежать такой распятой звездой?

- Я медбрат, я не знаю. Если что-то понадобится – кричите.

Никогда еще мои мозги не скрипели так громко, как петли калитки в какой-нибудь заброшенной Сяндебе, чтобы понять, почему я лежу распятая тут и как долго это будет продолжаться.

Благодаря длине своих пальцев и рук, я смогла подложить их под копчик, стало немного удобнее. И, оказывается, сзади меня, но такое впечатление, что сверху, на потолке, лежат еще двое привязанных. Ну, их-то понятно за что – употребляли во зло. Но что в реанимационном коридоре делаю я?

Самый едкий свет в глаза, впрочем, кому-то он явно покажется самым живительным светом, самый жуткий звук – звук прибора для отслеживания пульса.

Я всё лежу. Сколько уже часов я так лежу? Я то уменьшаюсь до размера браслета, приковывающего мою правую руку к правой планке стола, то увеличиваюсь до размеров индийского слона, который топчется по моей левой ноге, привязанной к левой планке. Сзади-сверху бредят-мычат привязанные пьяные.

 

Глава II. Закуклиться

 

Рустам неслышимой зеленой бабочкой перепархивает из коридора в реанимационные палаты.

Вот вам один из способов унизить человека.

Разденьте его полностью в очень странном месте, возможно – в незнакомом коридоре, накройте короткой детской пеленкой, чтобы торчали озябшие ступни. Привяжите за конечности, и вот здесь человек может возблагодарить небеса за свои аристократически-тонкие или вознести хулу за крестьянски-толстые лодыжки и запястья.

Так вот, оставьте его лежать в таком виде, пускай смотрит подслеповатыми глазами в потолок и только в потолок, оставьте без всяких ответов, под мерное пищание монитора и, пари держу, через 5-6 часов он расколется.

 

Глава III. Lepidoptera*

 

А потом пускай в этом ледяном коридоре зеленая бабочка Рустам покормит вас с ложечки жиденькой тепленькой овсянкой.

*чешуекрылые

 

Глава IV. У вас крыша протекает.

 

Мы в карете скорой помощи. Куда-то едем. Сверху капает – идет дождь, «карета» протекает, но я отвязана и одета, и это уже счастье. Как оказалось, кратковременное.

Приехали.

Мельком слева – глубокие мягкие диваны, шкафы-Джомолунгмы и монументальные пальмы и араукарии. Обстановка, достойная квартиры профессора Преображенского.

Направо – кафельная ванная-склад с оцинкованной громадной лоханью – резать кроликов?! Доставать мозжечки?!

На этот раз милостиво оставляют в собственное владение трусы, выдают мужские тапки и белую рубаху с широким воротом. Я видела такую в музее истории религии в иудейском зале на стене, посвященной похоронным обрядам.

Укол в мягкое место – все объяснения на завтра.

При нагоняющем ужас и отвращение тускло-желтом свете ночного фонаря в палате еще удалось разглядеть тельца дрозофил, тех, что с черными и красными глазками. Taegliche Fruchtfliegenbetaeubung*. Капнешь чуть меньше эфира на ватку – будут беситься. Чуть больше – спишем на усушку и утруску.

*ежедневное одурманивание фруктовых мушек.

 

Глава V. Фасады и внутренности

 

Все старинные не ремонтированные здания похожи на стариков. Которые поблагороднее, которые понеряшливее. Во всех этих домах присутствует дух безвременья и нельзя дать им какое-то определенное положение в пространстве, если смотришь на мир изнутри такого дома-старика.

Наверное, психиатрический диспансер можно и даже нужно помещать в такие оторванные от мира здания, чтобы люди еще больше сходили с ума и помогали фармацевтике выполнять план.

Сочетание внутреннего состояния такого дома и человека, вынужденно обитающего в нем, порой поражает. Руины и беспорядок внутри и относительно презентабельный фасад. Но многие неосторожно впускают это полуистлевшее здание слишком глубоко в себя и оно прорастает наружу, рушит и человеческий фасад.

Главная задача, которая встает перед обитателем сего дома скорби в тени Троицкого собора – сохранить настоящего себя и не стать частью здания, своеобразной скульптурой в коридоре, не пустить в себя семечко изуродованного фасада и съеденной плесенью души, сохранить ясность ума, остроту взора, цепкость рук. Тем более когда душа многих и так ковыляет на костылях по гулкому коридору заведения для душевнобольных.

 

Глава VI. Лампа дневного света

 

Утро приносит понимание того, что я нахожусь в «дортуаре» для особо буйных и безнадежно разваренных. Над входом висит икона Богородицы. Над двумя остальными дортуарами икон нет, но через три недели их повесят в столовой. Остаюсь тут на два дня под строгим наблюдением двух шумных, я бы даже сказала – хабалистых медсестер, пока не получаю официальную «визу на въезд» в третий дортуар для самых тихих и развитых, минуя вторую палату.

Радостно волоку свой матрац, скрученный рольмопсом, как мы делали это в детском саду перед и после тихого часа. Стараюсь не думать о том, сколько человеческих существ оросили в прошлом этот матрац в надежде, что вырастет гигантский боб и увлечет их через крышу на волю.

Навстречу мне катится на кругленьких своих ножках местная «Баба Яга». Иногда она называет себя «Доброй ведьмой», а в особых случаях эволюционирует до «черепашки».

В этой первой палате под завязку овощей, буйных овощей и просто буйных. Клоака, осененная иконой.

Во всех трех палатах дни проходят так неспешно и однообразно, будто время вообще перестало существовать, хотя вещественное его доказательство висит над каждой дверью.

В 7 часов утра ночной свет сменяется на дневной, в 9 – завтрак жидкой кашкой и двумя кусками хлеба. В мутном чае отражаются лампы дневного света и мигают, как некий многообещающий EXIT.

Два часа – и вот уже и обед. Чаще всего это жидкий борщ, удивительно похожий на детсадовский (а может, вот она, разгадка – в детском саду его тоже разбавляли?!), или суп из прокисшей капусты, после которого в туалет выстраивается очередь даже самых крепких желудков; вечные два кусочка хлеба и чай в эмалированной кружке, из которой так приятно пить летом холодное молоко с земляникой и так противно еле теплый чаишко в конце ноября. Тушеная капуста с жеваными волоконцами мяса (забота о возрастных наших пациентах). А в шесть часов вечера ужин, как в тюрьме – макароны. С настойчиво лезущей на передний план кружечкой, боящейся расплескать свою сахарно-теплую томность.

Здесь еще раз осуществился кошмар моего раннего детства: в детском саду в касу с супом валили второе блюдо, если не успевал вовремя съесть первое. Тут меня настигли те же самые разочарование и обида, но по более прозаичной причине – не хватает тарелок.

 

Глава VII. Дым свободы

 

Безоговорочно прав был один писатель, говоря, что нету большего унижения для интеллигентного человека, чем невозможность уединенно справить нужду. Три унитаза в ряд, перед ними скамейка для перекуров. Глаза в глаза. Пациентам здесь разрешается курить в туалете, несмотря на все запреты минздрава. Видимо, минздрав не так страшен, как истерики заядлых курильщиков.

В поисках пищи, т.е. никотина, стадо проводит всё свободное от сна и еды время. Два раза в день медсестры производят «кормежку» тех, кто при поступлении заявил себя как никотинозависимый (здесь можно представить для наглядности, как кормят морских котиков рыбкой в бассейне).

Где-то снаружи, уже спустя довольно продолжительное время я услышала такое мнение: пациенты помогают следить за порядком в палатках, всё очень человечно. Трижды ха! За сигарету они зубной щеткой все углы отдрают, всего-навсего.

Некоторые умудряются заваривать некое подобие чифирька. Приносимые под полой сердобольным родственниками запрещенные здесь чайные пакетики с «пылью индийских дорог» по нескольку штук заливаются в бутылке горячей водой из крана. Эту амброзию пьют сначала «деды», а «шестеркам» можно заварить «вторичок». И какое же чаепитие обходится без бесед? Можно обсудить, например, кто написал «Джоконду» - кажется, это был Куприн?

Или рассказать о бывшем ухажере, чтобы все кругом обзавидовались: «Капитан дальнего плавания он был, девочки, да! А потом его накрыли в порту с большой партией наркотиков… В общем, с головой был человек, умел в жизни устроиться!»

- А что это вы всё пишете что-то, пишете… Вы студентка, учитесь? – спрашивают меня с очень подозрительным видом.

- Наблюдения записываю, скучно же.

- А вы не боитесь, что ваши записульки могут в дальнейшем быть использованы против вас?!

Почему-то не боюсь, хотя и записываю их запрещенной в данном заведении ручкой.

 

Глава VIII. Nocturnal Animals*

 

*Ночные животные

Ночью, при свете оранжевой лампы, которым можно травить клопов, в уши ввинчивается чей-то крик без слов, без смысла. Со всех сторон нотами ниже начинают сыпаться матюки. Острое «ля» обрывается. Ненадолго. От незаконных берушей через пару ночей начинают сочиться кровью уши, а от ночной лампочки сочатся кровью глаза.

 

Глава IX. Бабушки

 

Местные «завсегдатаи» похожи на нахохлившихся ворон. Сидят, старые карги, на скамейках вдоль коридора и всех мимо проходящих и ковыляющих, спрашивают: «Как тебя зовут? Что сейчас будет?» «Конец света сейчас будет, грымза ты дряхлая, для каждого из нас сейчас происходит свой личный конец света.»

- А жрать дадут? – несется в спину.

Кадаврицы. Человеки, неудовлетворенные желудочно.

Ожидание еды похоже на ожидание поезда на отдаленной станции, его ждут, как развлечения. Хотя над «перроном» висят огромные часы, все поминутно сверяются друг с другом, с надеждой смотрят в сторону тоннеля (кухни), пытаясь уловить далёкий свисток приближающегося паровоза (стук открытия раздаточного окна). Бак со щами запаздывает, ожидающие нервничают, достают нюхательные соли и табак… Стоп! Вот оно, раздаточное окошко отверзлось, по коридору, как станционный смотритель, пробегает медсестра с криком «Обед, девочки!»

А через 15 минут это снова человеки, неудовлетворенные желудочно.

Где-то там солнце изрыгает свои протуберанцы, Венера выплевывает радиоактивный пепел, с «Байконура» поднимаются ракеты, в лабораториях побеждаются вирусы, выращивается рекордный урожай пшена для пшенной кашки, которую эти старушки так ждут и так любят.

Подозреваю, что и на том свете они будут вопрошать пролетающих мимо херувимов и серафимов: «А что сейчас будет?» А те, добрые божьи создания, будут мелодично тренькать в ответ на арфах: «Щи из кислой капусты!»

 

Глава X. На грани

 

Просыпаюсь под веселую перекличку:

- Васильевна!!!

- А?!!

- Х*й на!!!

Значит, я снова здесь, в этом кошмарном месте, которое делает из человека животное, а из животного растение.

- Вы вот так скромно тут сидите с книгой, можно я вам расскажу?.. Меня родная дочь сдала сюда, чтобы завладеть нашей дачей. А зачем мне дача? Я бы и так ей ее отдала, зачем же меня сюда? Вы вот замужем, дети есть? Нет? И не выходите! Муж от вас уйдет, как от меня ушел. И детей не рожайте! Растишь их, растишь, а они когда-нибудь возьмут и отправят вас в психушку!

Такое напутствие (или предсказание?!) я получила от одной, как оказалось, «рецидивистки», которую дочь уже неоднократно «сдавала» уж не знаю по какой причине. То ли действительно желала завладеть имуществом, то ли бабушка в самом деле была не в себе, а этот ее монолог – лишь редкий проблеск здравого смысла?

Появился план перепрыгнуть решетку, разбить окно и попросить убежища в близлежащей церкви, авось, не выдадут? Хоть свежего воздуха глоток.

Голубь вот как-то проникает туда-сюда, прохаживается гордо по подоконнику между свободой и решеткой. То ли дурак – куда залетел-то, то ли имеет свой какой-то голубиный глубинный смысл.

 

Глава XI. Щенячья надежда

 

Обхода ждут с двоякими чувствами. Может прийти жестокая баба-врач, перед которой надо высушить глаза, натянуть улыбку и бодро запевать: «Нам песня строить и жить помогааает!» От нее не жди ничего, кроме запрета на яблоки от родственников, приносимые два раза в неделю, и единственно которыми и можно питаться в этом заведении.

А может прийти фигуристая молодая женщина, всем мама, всем сестра, всем дочка, кому и внучка. «Потерпи,- шепчет. – Я попрошу главврача!» И каблучками цок-цок к следующей койке. Она всем обещает поговорить с главврачом. Цок-цок, трик-трак ключиком в двери отделения, цок-цок домой, интересно, какой у нее муж.

 

Глава XII. «Серебро Господа моего»

 

Из-под щелочки полотенца, наброшенного на глаза, чтобы защитить их от ядовитого ночного персикового света, виден Троицкий Собор в окне, со звездами на небесно-голубых куполах. Сквозь решетку и голые ветки деревьев купола просвечивают, как сквозь паутину. Хочется смахнуть ее, чтобы засияли в полную силу, в полную ослепительность звезд и крестов своих.

Единственное белое пятно среди всей этой нечистоты заблудших и непомнящих, и случайно сюда угодивших, выведи всех нас наружу, убрать паутину с куполов твоих.

В окне светится Троицкий собор, на батарее сохнут носки.

И единственное, что еще хочется провозгласить, глядя на саму себя с высокого потрескавшегося потолка: «И ангелу Лаодикийской церкви напиши…»