Русские и «римские иллюзии»

Русское традиционное общество и его церковь, согласно средневековой системе ценностей, стояли на отрицании иных форм христианского вероисповедания, что оставалось частью национального понимания «правды» и «веры». Это было характерно для менталитета простого народа, но также этой позиции держались русские средневековые интеллектуалы. Православные увидели в протестантизме не новое лучшее прочтение Христовой проповеди, а опаснейшую «ересь», в чем их взгляды вполне совпали с католиками. Константинопольский патриарх Иоасаф в августе 1561 г. отправил русскому митрополиту послание, где всячески обличал «люторскую ересь» и призывал к борьбе с ее распространением[716]. Врагами протестантизма русские были как у себя на родине, так и за ее рубежами. В этом плане они оказались преданными учениками великого византийского мыслителя Максима Грека, несмотря на его «ссыльный статус» в России.

Георгий Фроловский в своих знаменитых «Путях русского богословия» считает, что именно русские эмигранты внесли существенный вклад в сохранение православия в пределах великого княжества Литовского и Русского, в то время, как духовные иерархи западно- и южнорусской православной церкви в массе своей перед лицом наступающего протестантизма склонялись к унии. Братская традиция, по мнению Флоровского, также испытывала на себе сильнейшее влияние Реформации. Отчасти это происходило потому, что все переводы Библии на русский язык (кроме Острожской Библии 1580 г.) делались с реформационных изданий на чешском, польском, реже немецком языках. Например, Франциск Скорина в 20-е гг. XVI в. перевел Священное Писание с гуситской Библии 1509 г.

Русские эмигранты, как более консервативные идеологи православия, не одобряли такого подхода. Так бывший игумен Троице-Сергиева монастыря нестяжатель Артемий, в России заподозренный в «некоторых люторских расколах» и сосланный на Соловки, сбежав в Литву, сразу включается в полемику против протестантов и антитринирариев (ариан). Это видно из его «Посланий» к Симону Будному, кальвинисту в начале своего пути и радикальному «нон-адоранцу», почти стороннику деизма в конце. Примечательно, что, в отличие от большинства православных мыслителей, находящихся в России в XVI-XVII вв., Артемий Троицкий не посылает проклятья кальвинисту Симону, зовет его не «еретиком», а братом. Артемий не переводит полемику, подобно Ивану Грозному, в обрядовую сферу. Он пишет о «внутреннем делании», «деянии Креста», пути безмолвия и собирания духа, аскетизма, цитирует и интерпретирует труды отцов церкви Исаака Сирина, Василия Великого, Дамаскина и т.д. К несчастью для своих соотечественников, как мы должны констатировать, делать это может ученик заволжских старцев только за границей. Влияние идей Артемия Троицкого на православное общество Литвы было велико. Неслучайно, как указал Флоровский: «Захария Копыстенский впоследствии так говорил о нем: “препо­добный инок, споспешствующу ему Господу, многих от ереси арианской и люторской в Литве отвернул, и чрез него Бог справил, же весь русский народ в Литве в ереси тые ся не перевернул”»[717].

Другой эмигрант князь Курбский, также помимо политико-публицистического спора с Иваном Грозном о смысле царской власти, царском долге и долге подданных, вел разговор с «литовскими православными», которые перед натиском «скверных ересей» остаются «неис­кусны и учитися ленивы, а вопрошати о неведомых горды и презоривы», в то время как «древние учителя наши в обоих научены и искусны, сиречь, во внешних учениях философских и в священных писаниях»[718]. Г. Флоровский определял Андрея Курбского как «византийского гуманиста» и «филэллина» (греколюба). Князь отправил в Краков и Италию учиться «вышним наукам» своего родственника, тоже беглеца, Михаила Оболенского, сам штудировал латынь и начал колоссальный труд по переводу с латыни на русский язык сочинений отцов византийской церкви. От Максима Грека Курбский знал о привозе в Рим огромного числа книг из падшего Константинополя, которые были переведены на латынь.

Курбский перевел «Новый Маргарит» Златоуста; «Богословие», «Диалектику», «Небеса» Дамаскина, ряд из истории Евсевия. Флоровский приписывал ему также перевод «Сокращения толковых пророчеств», который, по мнению отца Георгия, «обычно, но неосновательно приписывается Максиму Греку»[719]. Все это делалось, чтобы вооружить православных в их дискуссиях с протестантами и арианами.

Столь плодотворная и эффективная деятельность Артемия Троицкого и Андрея Курбского за рубежом свидетельствует, что части русской интеллектуальной элиты XVI в. было свойственно стремление к духовному образованию, творческому восприятию идейного наследства восточной православной мысли. Однако сам статус вынужденных беглецов за рубеж свидетельствует отнюдь не о господствующем положении данной части интеллектуалов в русской элите, не говоря уже об обществе в целом.

Тем временем католическая церковь весь XVI в. стремилась локализовать реформационное движение. В борьбе с протестантами Рим вынужден был начать собственную реформу, модернизировать многие свои подходы. Огромную роль здесь сыграли иезуиты, которые выбрали главным оружием доказательную проповедь и создание новой школы, что в частности в Речи Посполитой к середине XVII в. дало результаты. Подавляющее большинство поляков и литовцев вернулись в лоно католицизма. «Диссидентами» остались лишь немецкие горожане-протестанты и православный «народ русский».

Неприятие москвитянами протестантизма не укрылось от Папской Курии и иезуитов. Старая мечта о церковной унии побуждала Рим весь XVI в. к новым попыткам установить контакт с Московией в надежде увидеть в ней союзника по борьбе с протестантами.

Иллюзию возможности унии с точки зрения Ватикана, помимо названных выше обстоятельств, взращивал еще одни момент - явное обособление московской церкви с 1439 по середину 1550-х гг. от константинопольского патриархата. На этом фоне уже с середины XV в. быстро формировался культ исключительности, богоизбранности московского государя, государства, церкви и народа. Папа Римский мог рассчитывать, что игра в признание части «Московского величия» в рамках унии может сблизить Москву и Рим. Тем более что остальной православный Восток в результате самовольной автокефалии Московской митрополии был далек от мысли признать Москву «Третьим Римом».

Геополитической стороной «византийского наследства» Москвы на Западе видели перспективу реальной борьбы за освобождение бывших византийских земель от турок, что было невозможно без католических союзников - Австрии и Венгрии. Правда, неготовность и нежелание Москвы Ивана III, Василия III и Ивана IV ввязываться в европейско-турецкий конфликт скоро была обнаружена западными дипломатами.