IV. Ты делаешь это назло 7 страница

 

 

Если бы мне надо было охарактеризовать эти уроки, я сказал бы, что мы с моими так называемыми двоечниками боролись на них с заклятьями, которые, как в волшебных сказках, грозили оставить нас в плену вечного настоящего. Покончить с «нулем» по правописанию означало снять такое вот заклятье. Победить рок. Выйти из заколдованного круга. Проснуться. Ступить одной ногой в реальность. Оказаться в настоящем изъявительного наклонения. Начать понимать. Надо, обязательно надо, чтобы настал этот день, когда мы проснемся! День, час! Никто не может навсегда остаться тупицей! Мы не в сказке, и никто нас не заколдовывал!

Может, в этом и состоит суть преподавания? Снять заклятье, сделать так, чтобы каждый урок звучал сигналом к пробуждению.

Представляю, как подобные заявления должны раздражать несчастных преподавателей, что тянут лямку в самых жутких классах сегодняшних городских окраин. Как легкомысленно выглядят эти слова на фоне социальных, политических, экономических, семейных и культурных трудностей. Да, правда… Тем не менее нельзя умалять роли такого «заклятья» в упорстве, с которым двоечник погрязает все глубже и глубже в своей якобы тупости. И так было всегда и везде.

Заклятье… Однажды я велел своим первоклассникам описать преподавателя, придумывающего темы для выпускного экзамена. Это было письменное задание: «Опишите преподавателя, который придумывает темы для выпускного экзамена по французскому языку». Они были уже не маленькие, имели время подумать, работу требовалось сдать через неделю; они могли сообразить, что одного преподавателя явно не хватило бы для подготовки всех тем по всем разделам для всей страны, что это делается, очевидно, целой группой людей, что обязанности распределены, что содержание тем в зависимости от различных школьных программ обсуждается комиссией и всё такое прочее… И однако все, без исключения, описали мне некоего бородатого старца, одинокого всезнающего мудреца, сбрасывающего на Францию с высоты Олимпа знаний экзаменационные темы — словно божественные загадки. Придумывая это задание, я хотел понять, как они представляют себе Руководящие Органы, и таким образом уяснить природу их неуверенности в себе. Цель была достигнута. Мы тут же раздобыли материалы прежних выпускных экзаменов, переписали темы сочинений прошлых лет, препарировали их, изучили их строение, обнаружили, что раскрыть предлагалось не больше четырех-пяти вопросов, и те были сформулированы всего двумя-тремя способами. (В сущности, это не намного сложнее рецепта приготовления утки с апельсинами и его вариантов: нет утки — возьмите курицу, нет апельсинов — возьмите репу; если нет ни утки, ни курицы, возьмите говядину и морковь. Неизменным остается только соус: «Подкрепите ваши рассуждения цитатами в соответствии с вашим культурным уровнем».) Поднаторев в структурном анализе, в следующий раз они получили задание придумать тему сочинения.

— А отметки будут, мсье?

(Сколько раз я слышал этот вопрос!)

— Конечно. Каждый труд должен быть оплачен.

Во зд о рово! За одну только тему отметка, как за целое сочинение! Во повезло! Они потирали руки, предвкушая уже «облегченные» выходные. Я тоже не имел повода беспокоиться: они не будут выполнять задание левой ногой, они обещали серьезно всё продумать, в лучшем виде, тема, структура и всё, всё, всё — заметано, мсье! (Кроме всего прочего, их прельщала возможность занять на время место Бога Отца.)

Справились они неплохо. Придумали темы сочинений, исходя из того, что изучили уже по программе, и из того, что витало в воздухе. Я вполне мог бы порекомендовать их на работу в министерство. Один из них, вернее, одна — это была девочка — заметила, что в формулировке официальных тем тоже заключается своего рода «заклятье»:

— «Подкрепите ваши рассуждения цитатами в соответствии с вашим культурным уровнем». Какие цитаты во время экзамена, мсье? Откуда их взять? Из головы? Но ведь не все же учат тексты наизусть, как мы! А «культурный уровень»? Они хотят, чтобы мы рассказали о наших любимых певцах? Или о комиксах? Странные требования, правда?

— Не странные, а идеальные.

К следующей неделе им оставалось лишь развить тему, которую они сами и придумали. Я не говорю, что они сделали это на «отлично», но поручусь, что на совесть; я получил сочинения, в которых гораздо меньше чувствовалось действие «заклятья», а мои первоклассники — отметки, показывающие, что они гораздо лучше разбираются теперь в требованиях, предъявляемых на выпускных экзаменах.

 

 

— А отметка будет, мсье?

Конечно, отметки — это вопрос.

Животрепещущий вопрос — проставление отметок — в борьбе с «заклятьем», а заодно и с абсурдом.

Какой бы предмет ни преподавал учитель, он быстро обнаруживает, что на заданный вопрос учащийся выдает один из трех вариантов ответа: правильный, неправильный, абсурдный. Я и сам в школьные годы довольно много злоупотреблял абсурдом. «Дробь надо свести к общему знаменателю!» или, позже: «Синус a на синус b, синус сокращаем, получается a на b!» Одно из главных недоразумений моих школьных лет состояло, несомненно, в том, что такие абсурдные ответы учителя оценивали как неправильные. Я мог отвечать все, что угодно, отметка мне была гарантирована! Обычно «нуль». Я слишком рано понял это. И еще то, что получить «нуль» — лучший способ добиться, чтобы тебя оставили в покое. Хотя бы на время.

Итак, непременное условие для снятия «заклятья» с двоечника — ни в коем случае не оценивать его ответ, если этот ответ абсурден.

Во время первых наших «сеансов» по работе над ошибками те из моих «особых», кто сроднился с «нулем», не скупились на абсурдные ответы.

Например, мой друг Сам и из четвертого класса.

— Сами, какой первый спрягаемый глагол в этой фразе?

— «Сначала», мсье, первый спрягаемый глагол — «сначала».

— Откуда ты взял, что «сначала» — это глагол?

— Он оканчивается на «-ла»!

— Ну и что это будет в неопределенной форме?

— …?

— Ну, давай! Как там получается? Первое спряжение. «Сначать»? Я сначал, ты сначал, он сначал, она сначала?

— …

Абсурдный ответ отличается от неправильного тем, что за ним не стоит ни малейшей попытки рассуждения. Чаще всего он выдается автоматически и относится к области простейших рефлексов. Ученик не совершает ошибки, он отвечает невесть что, основываясь на все равно каком признаке (здесь — окончание «-ла»). И откликается он не на поставленный вопрос, а на сам факт постановки вопроса. От него ждут реакции? Вот, пожалуйста, ответ. Правильный, неправильный, абсурдный — неважно. Впрочем, с первых дней в школе он думал, что правила игры в этом и заключаются: отвечать, и всё, он вскакивал со стула, тянул руку, дрожа от нетерпения: «Я! Я! Я знаю!» (Я тут! Я есть! Я существую!) — и отвечал все равно что. Но мы быстро приспосабливаемся. Мы понимаем, что учитель ждет от нас правильного ответа. И вдруг оказывается, что у нас такого нет в запасе. И неправильного тоже. Вообще никакого. Мы просто не знаем, что тут можно ответить. Мы и вопроса-то самого не поняли. Но разве можно признаться в этом учителю? Или промолчать? Нет. Вот мы и отвечаем невесть что. По возможности с наивным видом. Что, мимо, мсье? Поверьте, мне очень жаль. Я попытался, у меня не вышло, вот, ставьте мне «нуль», и останемся друзьями. Абсурдный ответ есть дипломатичное признание в невежестве, которое, несмотря ни на что, старается сохранить добрые отношения. Конечно, такой ответ может выражать и открытый протест: ну, он меня достал, этот препод, чего он прицепился? Я что, его спрашиваю о чем-то?

В любом случае, ставить оценку за абсурдный ответ, например при проверке письменной работы, — значит оценить невесть что, а следовательно, пойти на совершенно бессмысленный педагогический акт. Здесь и ученик, и учитель обнаруживают одно и то же более или менее осознанное желание — символически отделаться друг от друга. Отвечая невесть что на заданный учителем вопрос, я больше не вижу в нем учителя, он становится для меня просто взрослым, и своим абсурдным ответом я хочу либо угодить ему, либо отшить его. Принимая же абсурдные ответы ученика за неправильные, я перестаю видеть в нем учащегося, он становится для меня неким субъектом вне закона, обреченным на пожизненное сидение в «нулях». Однако, поступая так, я и себя аннулирую как учителя; перед лицом этой девочки или этого мальчика, в которых я перестаю видеть учеников, моя педагогическая деятельность прекращается. Выставляя им отметки в табель, я всегда смогу аргументировать свое решение отсутствием элементарных знаний. Разве учащийся, принимающий наречие «сначала» за глагол прошедшего времени, не лишен таких знаний? Несомненно. Но, может быть, учителю, принимающему явно абсурдный ответ за неверный, лучше было бы увлечься азартными играми? По крайней мере, тогда он рисковал бы только своими деньгами, а не будущим учеников.

Потому что двоечнику сподручно сидеть в «нулях» (так он считает). Это крепость, из которой его никто не выбьет. И он укрепляет ее, нагромождая абсурд, украшает разными объяснениями, меняющимися в зависимости от его возраста, настроения, среды обитания и темперамента: «Я слишком глупый», «У меня ничего никогда не получится», «Препод не может меня понять», «Ненавижу», «Достали» и т. д.; проблему обучения он переносит на зыбкую почву личных отношений, где все становится следствием предвзятости. Точно так же поступает преподаватель, считающий, что ученик делает это назло. Потому что увидеть в абсурдном ответе разрушительное действие «заклятья» учителю зачастую мешает ощущение, будто ученик над ним издевается.

И тогда учитель замыкается в своем «это»: «С этим у меня ничего не получится».

Ни один учитель не гарантирован от такого рода неудач. У меня самого остались от них глубокие шрамы. Это мои призраки — расплывчатые лица учеников, которых я не смог вытащить из «этого» и которые обрекли меня на моё «ничего»: «На сей раз я действительно ничего не могу поделать».

 

 

— Ну вот, наконец-то!

— Что — наконец-то? — Знаю я этот голос. Он таится во мне с первых строк этой книги. Сидит в засаде, сторожит. Ждет, когда я дам слабину. Это двоечник, которым я был когда-то. Всегда начеку. Смотрит на мою нынешнюю учительскую деятельность еще более критично, чем я сегодняшний. Никак мне от него не отвязаться. Мы и состарились вместе.

— Наконец-то — что?

— Наконец-то мы добрались до твоего личного «это»! Твоего учительского «это». До области твоей некомпетентности. Потому что до сих пор, почитать тебя, так ты был просто безупречным — скажи пожалуйста! И безграмотных-то он всех грамоте научил, и великой литературой-то он всех напичкал, и всех-то придурков он умниками сделал! Ни разу не обломился, что ли?

— …

— Что, неужто ни разу не было такого: с этим парнем мне не справиться?

Ах ты мстительный тупица! Вылез из глубин подсознания, чтобы будить моих призраков? И ведь добился своего! Вот они. Сразу три лица. Три лица на задних партах, выпускной класс. Им надо нагнать несколько баллов к выпускному по французскому, но они всё еще хранят полную непроницаемость, когда я рассказываю про Камю и его «Постороннего»[40], которого им предстоит анализировать. Они не пропустили ни одного урока, но всегда отсутствуют. Трое пунктуальных «посторонних», от которых я не сумел добиться ни малейшего проблеска интереса и чье молчание заставило меня свести уроки к однообразным лекциям. Три брата Мерсо… Они стали для меня чем-то вроде наваждения. Остального класса было недостаточно, чтобы заслонить их.

— И всё?

— И это всё? Только эти трое?

Нет, еще Мишель, из второго класса, семнадцать с гаком, откуда его только не выгоняли, к нам приняли по моей рекомендации, в рекордно короткий срок он перевернул вверх дном всю школу, устроил мне сцену («Я же вас ни о чем не спрашивал… твою мать!»), а потом исчез, не знаю в какой жизни.

— Хочешь еще? Банда малолетних воришек, которые работали в супермаркетах, несмотря на мои уроки нравственности. Подходит?

— Скажем, на словах это выглядит пригляднее.

— Пошел ты! Знаю, знаю, любишь поучать всех вокруг, тупица, нуль несчастный! Если бы я тебя слушал, я бы никому ничего не преподавал, а встал бы как-нибудь рано утречком и отправился прямиком на утес Ля-Год.

Хихикает:

— Ну и что, все равно я всегда тут, рядом с тобой. Двоечник-двоечник, а так-то вернее…

Конец разговора. До следующего раза. Он затихает где-то внутри меня, оставляя после себя угрызения совести за несколько наспех приготовленных уроков, за несколько пачек проверенных работ, отданных с опозданием, несмотря на обещания…

Наше учительское «это»… Чулан, где мы прячем нашу внезапную усталость, где определяем меру наших неудач. Мерзкая тюрьма. Мы возвращаемся туда снова и снова, обычно больше озабоченные поиском виновных, чем правильных решений.

 

 

Да уж, если послушать гудение нашего педагогического улья, то выходит, что, едва впав в отчаяние, мы сразу начинаем искать виноватого. Впрочем, народное образование, кажется, так именно и устроено, чтобы каждый мог с легкостью найти своего козла отпущения.

«Что же их в детском саду не научили себя вести?» — задается вопросом учитель младших классов, наблюдая, как его малышня крутится и вертится, словно шарики механического бильярда.

«Что они там думают, в начальной школе?» — ворчит преподаватель коллежа, принимая под свою опеку малограмотных шестиклассников.

«Кто-нибудь может мне сказать, чем они занимались до третьего класса?» — восклицает преподаватель лицея, столкнувшись с твердым намерением своих второклассников обходиться без словаря.

«Они что, правда учились в лицее?» — недоумевает преподаватель университета, потроша первую пачку письменных работ.

— Объясните мне, чему вас там учат, в университетах? — мечет громы и молнии президент компании перед молодыми специалистами.

— Университет готовит именно тех, кто нужен вашей системе, — отвечает ему далеко не глупый молодой специалист, — необразованных рабов и слепых потребителей! Высшая школа производит для вас бригадиров — ой, простите, менеджеров, — а ваши акционеры крутят ручку станка, который печатает вам денежки.

«Полный упадок семьи», — причитает Министерство национального образования. «Школа теперь не та, что раньше», — вздыхает семья.

Прибавьте к этому внутренние распри, без которых не обходится ни в одном уважающем себя учреждении. Например, вечную битву между ретроградами и прогрессистами.

«Позор педагогам, оглупляющим своих учеников!» — вопят «республиканцы», хвастуны и демагоги. «Долой республиканцев и их элитарность!» — скандируют в ответ сторонники демократического развития.

«Профсоюзы блокируют работу!» — возмущаются министерские чиновники. «Бдительность, бдительность и только бдительность!» — отвечают им профсоюзы.

«Столько безграмотных в шестом классе! В наше время такого не было!» — сокрушается старая гвардия. «В ваше время в коллеж попадали только государственные советники в коротких штанишках, — подтрунивают над ними. — Это в ваши-то старые добрые времена?!»

«Весь в мать, лоботряс!» — грохочет разгневанный отец. «Если бы ты был с ним построже, он бы не докатился до такого», — возражает оскорбленная мать.

«Как можно учиться, когда в семье происходит такое?» — жалуется депрессивный подросток понимающему учителю.

И так далее, вплоть до того самого двоечника, который, доведя своими систематическими издевательствами учителя до больницы, куда тот угодил с нервным расстройством, первый с блаженным видом заявляет: «Мсье Такому-то не хватало авторитета».

А если всего этого мало, то у нас всегда остается в запасе выход: увидеть в самом себе того, кто носит шляпу нашей некомпетентности. «Ничего у меня из „этого“ не выйдет, вот такой вот я», — писал двоечник, которым я был когда-то, своей маме, прося ее отправить в дебри Африки мистера Хайда, мешавшего мне быть добрым доктором Джекилом.

 

 

А теперь давайте отдохнем и помечтаем. Вот учительница. Она молода, прямолинейна, не «отформатирована», не раздавлена грузом фатализма, она полностью «присутствует» в классе, где сидят все ее ученики, их родители, коллеги и работодатели Франции и Наварры, а также десять последних министров образования — для них специально поставили дополнительные стулья.

— Ну что, мы действительно ничего не можем с этим поделать? — спрашивает молодая учительница.

Класс не отвечает.

— Я правильно поняла? Мы ничего не можем с этим поделать?

Молчание.

Тогда учительница протягивает мел последнему министру образования и говорит:

— Напиши нам на доске: «Мы ничего не можем с этим поделать».

— Я этого не говорил, — протестует министр. — Это всё чиновники министерства. Первое, что они говорят каждому вновь прибывшему: «Во всяком случае, господин министр, мы ничего не можем с этим поделать!» А я, я ведь предлагал провести столько реформ! Разве меня можно подозревать в том, что я говорил такое? Мне мешают развернуться, это все инерция, нежелание перемен. Разве я виноват?

— Неважно, кто это сказал, — с улыбкой отвечает учительница. — Напиши на доске: «Мы ничего не можем с этим поделать».

Мы ничего не можем поделать.

— Ты пропустил «с этим». Добавь. Это важно.

Мы ничего не можем с этим поделать.

— Отлично. Ну, и что же такое, по-твоему, «это»?

— Не знаю.

— Ну что же, друзья мои, нам совершенно необходимо понять, что же все-таки означает «это», иначе нам всем крышка.

 

IV. ТЫ ДЕЛАЕШЬ ЭТО НАЗЛО

 

Я не нарочно…

 

 

 

Веркор, прошлое лето. Мы с В. выпиваем на террасе «Качалки», расслабленно наблюдая, как возвращается с пастбища стадо Жозетт. В., который, как и я, достиг пенсионного возраста, спрашивает, чт о я сейчас пишу. Я говорю.

— А, плохой ученик! Ну так я тебе столько могу порассказать об этом! Точно говорю, потому что сам звезд с неба не хватал, в школе-то.

Короткое молчание.

— И бросил ее, как только смог. О-хо-хо!

Жозетт едет за своими коровами на велосипеде. По бокам ее трусят два колли, быстро переставляя лапы в белоснежных носочках.

— Дурак я был, — продолжает В. — А что ты хочешь? В этом возрасте слушают только голос крови.

Короткое молчание.

— Потому как в ней есть своя польза — в школе-то. Если бы я остался учиться, а не пошел вкалывать за гроши, я рулил бы сегодня какой-нибудь транснациональной корпорацией! Здор о во, Жозетт!

— …

— Я хочу сказать, рулил бы, пока она не свалилась бы в пропасть. А когда я отправил бы их всех на самое дно, то сам отправился бы на покой с хааарррошим чеком и благодарностью нашего президента в придачу.

Стадо прошло.

— Вместо всего вот этого…

В. задумывается. Его, похоже, так и тянет на автобиографический экскурс, но он передумывает:

— В общем, я не нарочно…

Он задерживается ненадолго на констатации этого факта.

— Кроме шуток. Они думали, что я назло, но это неправда! Я был как щенок — бежал себе вдогонку за собственным носом.

 

 

Дело в том, что, пожалуй, наиболее часто плохой ученик слышит от родителей и учителей неизбежное «Ты это нарочно делаешь!». Оно выливается либо в прямое обвинение («Не болтай глупостей, ты делаешь это нарочно!»), либо в раздраженный возглас после энного разбирательства («Господи, но это просто невозможно, ты это нарочно делаешь!»), либо в жалобы, адресованные третьему лицу и подслушанные подозреваемым, например под дверью родителей («Говорю тебе, он все это делает нарочно!»). Сколько раз я выслушивал этот упрек, а позже сам обрушивался с ним, тыча указательным пальцем в нерадивого ученика или собственную дочь, когда та, учась читать, начинала мямлить или запинаться. И так продолжалось до тех пор, пока я не задумался: а что же такое я говорю?

Ты это делаешь нарочно.

В любом из возможных случаев смысловой центр фразы — наречие «нарочно». На него падает логическое ударение. Вопреки всем правилам грамматики оно напрямую связано с местоимением «ты». Ты — нарочно! Глагол «делать» несет второстепенную функцию, а указательное местоимение «это» — вообще никакой. Главное, что в ушах обвиняемого гремит именно это «ты нарочно», вызывая ассоциации с наставленным на него указательным пальцем.

Ты виновен,

ты один,

и к тому же по злому умыслу!

Таков смысл этой фразы.

«Ты это сделал нарочно», произносимое взрослыми, обычно выступает в паре с «Я не нарочно», выдаваемым детьми сразу по совершении очередной глупости.

Сказанное со страстью, но без особых иллюзий, «Я не нарочно» почти автоматически влечет за собой один из следующих ответов: «Надеюсь!», «И то ладно!», «Этого только не хватало!»

Сему рефлективному диалогу уже тысячи лет, и всем взрослым мира их ответ кажется весьма остроумным, по крайней мере на первый раз.

Во фразе «Я не нарочно» наречие «нарочно» теряет свою силу, глагол «делать» вообще отсутствует, так же как и местоимение «это» — они лишь подразумеваются. Таким образом, главное, что провинившийся стремится донести до наших ушей, — это местоимение «я» и отрицательная частица «не».

Итак, в ответ на взрослое «ты нарочно» раздается детское «я не».

Ни сказуемого, ни дополнения, выраженного местоимением, — ничего, только это удрученное «я» и «не», которые пытаются выразить: в этом деле я за себя не отвечаю.

— Ну, ясно: ты это сделал нарочно!

— Нет, я не нарочно!

— Нарочно, нарочно!

— Нет!

Глухо, мяч уходит за боковую линию, разговор откладывается. Мы расстаемся без результата и без надежды на результат, одни — убежденные в том, что их не слушаются, другие — в том, что их не слушают.

 

 

И здесь тоже определенную пользу может принести грамматика.

Если, например, мы попробуем рассмотреть незаметное словечко, позабытое на поле битвы, «это», которое потихоньку дергало за все ниточки нашего диалога.

Ну-ка, небольшое грамматическое упражнение, по старинке, на пробу, вроде тех, что я делал со своими «особыми».

— Кто мне скажет, что такое «это» в предложении «Ты делаешь это нарочно»?

— Я, я! Прилагательное, мсье!

— Прилагательное? Почему?

— Ну например, «это окно». Окно какое? Это. Отвечает на вопрос «какое». Прилагательное!

Победным тоном. Показали учителю, что тоже не лыком шиты…

Отвечает на вопрос «какое», значит, прилагательное.

— Вот как? Прилагательное, говорите? А где тут существительное, к которому оно относится?

Задумались.

Существительного нет.

Замешательство.

— Так что же все-таки такое «это»?

— …

— …

— Местоимение, мсье!

— Браво. А какое местоимение?

— Указательное!

Хорошо. Отлично. Правильно. А теперь оставим класс и вернемся к нашему разговору. Проанализируем указательное местоимение между нами, взрослыми. Но осторожно! Опасные они, эти местоимения, как противопехотные мины, что прячутся глубоко под очевидным смыслом и того и гляди взорвутся, если их вовремя не обезвредить. Например, «это»… Сколько раз, произнося обвинение «Ты делаешь это нарочно», мы задавались вопросом, что же означает в данном случае указательное местоимение «это»? Нарочно делаешь что? Последнюю из совершенных глупостей? Нет, по тону, каким мы бросили обвинение (тон-то ведь тоже важен!), ясно можно понять, что провинившийся делает это нарочно всегда, каждый раз и последняя совершенная им глупость лишь подтверждает его упорство. Так что же — нарочно?

Не слушаешься?

Не занимаешься?

Не стараешься?

Не понимаешь?

Даже не пытаешься понять?

Перечишь мне?

Злишь меня?

Раздражаешь учителей?

Приводишь в отчаяние родителей?

Потакаешь своим дурным привычкам?

Губишь свое будущее?

Плюешь на всех?

Что, тебе правда на всех наплевать? Издеваешься?

Хорошо, допустим, все это правильно.

Тогда встает другой вопрос — о наречии. Почему «нарочно»? С какой целью? Зачем ему это делать? Раз он делает это «нарочно», значит, у него должна быть какая-то цель.

Нарочно — зачем?

Ради собственного удовольствия? Наслаждаясь моментом? А как же следующий момент, неизбежный момент, который он должен будет провести со мной один на один, отвратительная четверть часа, в течение которой я буду на него орать? Может, он так вот и хочет жить, тихо и мирно, лениться помаленьку, не обращая внимания на ругань в свой адрес? Этакий гедонизм? Нет, он прекрасно знает, что за счастье ничегонеделанья приходится платить презрительными взглядами, всеобщим осуждением, которые порождают недовольство самим собой. Тогда что? Почему он все-таки делает это «нарочно»?

Чтобы завоевать уважение других двоечников? Потому что старание есть предательство по отношению к ним? Он добровольно играет за плохих против хороших? За молодых против старых? Это что, такой способ социализации?

Если угодно. В любом случае, последний тезис очень популярен нынче — объединение трудных подростков в группировки, стремление плохих учеников укрыться в неком болоте, кишащем всякой мразью. Такое объяснение удобно еще и потому, что имеет под собой некую социологическую основу, такой феномен существует, вне всякого сомнения. Но оно напрочь отбрасывает личность, всегда уникальную, мальчишки, который независимо от того, существует или нет феномен мальчишеских банд, в тот или иной момент жизни остается один на один со своими неудачами, со своим будущим, а по вечерам, перед тем как лечь спать, — с самим собой. Давайте взглянем на него. Рассмотрим его как следует. Кто решится утверждать, что ему сейчас хорошо? Кто сможет заподозрить его в том, что он это делает нарочно?

Ты делаешь это нарочно…

По правде говоря, ни одно из приведенных объяснений нельзя признать приемлемым на сто процентов. Все они удовлетворительны постольку поскольку, но…

А вот вам гипотеза: что, если вопреки всем правилам грамматики местоимение «это» обозначает еще и некий объект, существующий вне фразы? Нас самих, например… Наш светлый образ, замутненный в наших собственных глазах. Наш образ, которому так не помешало бы хорошее зеркало.

Одно «это», обвиняющее другое — в данном случае этого паршивца — в том, что оно отражает образ некоего взрослого, беспомощного и встревоженного, столкнувшегося с каким-то непонятным препятствием. Однако видит бог, насколько чисты и полезны принципы, которые я хочу внушить этому ребенку! И насколько необходимы знания, которые я даю этому ученику!

Одиночеству ребенка вторит мое собственное одиночество взрослого.

Ты делаешь это нарочно.

Когда же речь идет о целом классе, когда три десятка учеников начинают делать это нарочно, я, учитель, испытываю острое ощущение того, что меня линчуют на культурном уровне. А если это «это» касается целого поколения — «в наше время такое было немыслимо!», — если несколько поколений подряд будут делать это нарочно, значит, мы последние представители исчезающего вида, последние из тех, кто помнит времена, когда молодежь (мы сами в ту пору) была нам понятна… И мы чувствуем себя такими одинокими в этой старой бедной жизни, но такими проницательными (конечно же!), такими бдительными (еще бы!), такими компетентными (а то как же!), как когда мы были молодыми, мы горстка свидетелей цивилизованных времен, продолжающих правильно думать, абсолютно оторванных от того, чем стала вопреки нашему желанию реальная жизнь.

Оторванных…

Потому что ощущение оторванности, непричастности присуще не только популяциям, выброшенным за пределы энной окружной дороги, — оно угрожает и нам, правящему большинству, как только мы перестаем понимать хотя бы частицу того, что нас окружает, как только аромат необычного становится губительным для духа времени. В какое смятение мы приходим тогда! И как нам хочется сразу заклеймить виновных!

Ты это нарочно делаешь!

Такое маленькое слово и такое огромное одиночество!

 

 

Небольшое отступление по поводу чувства оторванности от жизни у обеспокоенного большинства. Когда я был мальчишкой, нас было по крайней мере двое, тех, кто делал это нарочно, — Пабло Пикассо и я. Гений и двоечник. Двоечник ничего не делал, а гений чего только не делал — но оба нарочно. Это наша единственная точка соприкосновения.

Часто за воскресным столом взрослые прохаживались по поводу Пикассо: «Кошмар! Живопись для снобов! Невесть что выдается за великое искусство…»

Невзирая на эти толки, Пикассо заполнял собой все вокруг, словно водоросль: рисунок, живопись, гравюра, керамика, скульптура, театральные декорации, даже литература — все шло на «ура».

«Он, похоже, работает без передышки!»

Такая вот плодовитая водоросль, явившаяся из некоего чудовищного океана засорять собой бухты тихого искусства.

«Это просто оскорбление! Издевательство какое-то! Никогда не приму этого!»

Дошло до того, что однажды мне пришлось даже встать на защиту Пикассо. Я спросил даму, которая только что в энный раз повторила это обвинение, неужели она действительно считает, что сегодня утром Пикассо проснулся с мыслью быстренько сляпать новую картинку с единственной целью — поиздеваться над мадам Женевьевой Пеллегрю.

Все дело в том, что эти славные люди начинали испытывать чувство оторванности; они постепенно оказывались в одиночестве. Они приписывали художнику ужасающую способность поглощения всего и вся. Этот шарлатан являл собой воплощение нового мира, некоего угрожающего завтра, в котором орды Пикассо превратят всех Пеллегрю мира в одного большого дурака.