Ономастическая лексика

Ономастическая лексика (антропонимы, зоонимы, топонимы), казалось бы, должна обладать только номинативной функцией (вот Петр, а вот Яков), будучи совершенно лишена функции кумулятивной (ведь фактически ничего неизвестно о носителе имени, кроме того что его зовут Яковом). Тем не менее национально-культурный компонент свойствен именам собственным, пожалуй, даже в большей степени, чем апеллятивам. Покажем справедливость сказанного на примерах.

Ничего нельзя возразить против желания зарубежных составителей учебников русского языка давать своим героям типичные, по их мнению, русские имена. В учебниках, опубликованных в США и посвященных нашей современной жизни, в одном <…> главное действующее лицо носит имя Акима; в другом <…> персонажи получили имена Митрофана и Матрены. Казалось бы, прекрасно. Имена бесспорно русские. Так как, по всей видимости, nomina propria не привязаны к каким-либо качествам, свойствам человека, за исключением пола, мужчину можно произвольно назвать Иваном, Петром, Сидором или же Акимом, Митрофаном. Однако данное рассуждение неверно. Имя собственное обладает лексическим фоном. Оно, может быть, действительно лишено лексического понятия, но его лексический фон оказывается обширным и качественно сложным. СД (семантические доли – А.Е.) фона имени собственного, с одной стороны, относят его к совокупности однородных имен и, с другой, придают конкретному имени неповторимый облик, индивидуализируют его.

Таким образом, каждое имя из именника (т. е. состава русских имен) выражает групповую информацию, сигнализирует о своей принадлежности к соположенным именам, так что весь именник распадается на отдельные, противопоставленные друг другу совокупности.

Ярким и для всех русских ясным критерием классификации является в о з р а с т имени (1): Октябрина, Майя, Владлен, Нинель, Алла, Римма и т. д. – новые имена, противопоставленные традиционным Игорь, Олег, Владислав, Петр, Павел, Анастасия, Варвара, Елизавета и т.д.

Носители языка осознают, далее, п р о и с х о ж д е н и е имени (2): Альберт, Герман, Эдуард, Альбина, Белла, Вероника и т. д. относятся к числу иностранных имен и противополагаются таким именам, как Владимир, Вячеслав, Мстислав, Всеволод, Вера, Надежда, Любовь и т. д., которые осознаются как славянские или прямо русские. Заметим, что весьма многие по происхождению греческие и еврейские имена, попавшие в наш именник с принятием христианства, в обыденном сознании воспринимаются как чисто русские – Иван, Михаил, Екатерина, Ирина, Татьяна, Анна и т. д.

Имена различаются, кроме того, теперь устаревшей, но все еще ощущаемой с о ц и а л ь н о й о к р а с к о й (3): Иван, Сидор, Емельян, Лукерья, Федосья и т. д. ассоциируются с крестьянскими именами, в то время как Евгений, Вера, Тамара, Роберт, Вадим, Марина, так же как и все ощущаемые иноязычными имена, соотносятся с именами городскими. Возможно и более дробное (пережиточное) социальное деление: Олег, Ярослав, Игорь, Владимир, Ольга, Всеволод – княжеские имена; Иона, Исаакий, Никон, Пимен (например, летописец у Пушкина), Зосима – монашеские; Гордей, Фома, Савва (наследственное имя купцов Морозовых), Олимпиада, Васса (имя купчихи Железновой у М. Горького) – купеческие; Илья, Никита (ср. «Детство Никиты» А. Н. Толстого) – имена интеллигенции и т. д. (Виртуозный подбор социально окрашенных имен наблюдаем у всех русских писателей-классиков, особенно же у Л. И. Островского.)

Имена оцениваются также с точки зрения их стилевой п р и н а д л е ж н о с т и (4): например, Гаврила, Михайло, Данила, Пантелей, Прасковья – просторечные, «простонародные» имена по сравнению с «официальными» формами Гавриил, Михаил, Даниил, Пантелеймон, Параскева; Алексий, Сергий, Власий, Климёнтий, Иоанн, Иаков, Матфей – имена высокого, «полного» стиля в противоположность стилистически нейтральным формам Алексей, Сергей, Влас, Климент, Иван, Яков, Матвей и т. д.

Имена несут, далее, информацию об их употребительности (5): сейчас популярны, «модны» имена Александр, Алексей, Альберт, Анатолий, Андрей и т. д., а имена Аввакум, Акакий, Варлаам, Василиса, Герасим, Глафира и т. д., хотя достаточно известны, принадлежат тем не менее к категории редких. Имена, далее, могут быть локализованы т е р р и т о р и а л ь н о (6): Оксана, Тарас, Остап, Трофим сополагаются с югом России, может быть, с Украиной.

Наконец, имена с ж и в о й в н у т р е н н е й ф о р м о й (7) противопоставляются именам с «темной» внутренней формой: ср. Владимир, Лее, Владлен, Вера, Любовь, Людмила в противоположность Геннадий, Даниил, Петр, Фома, Глеб, Борис, Виталий, Сергей и т. д.

В заключение надо сказать, что одно и то же имя может входить в несколько смысловых групп, например: Всеволод – старое (1), русское (2), социально высокое (3), стилистически полное (4), невысокой употребительности (5) имя, не лишенное, пожалуй, живой внутренней формы (7).

Итак, имя, появившееся в речи, русскими обычно соотносится или с определенным временем, или с известной территорией, или с социальной группой и т. д. Вот почему русский читатель (наш соотечественник и современник) «спотыкается» на имени Аким – это имя старое (1), крестьянское (3), неупотребительное (5), поэтому читатель полагает, что события, описываемые в учебнике, будут отнесены к прошлому веку или по крайней мере Аким окажется глубоким патриархальным стариком (ничего подобного: в учебнике Аким – студент, молодой человек, коренной горожанин). Имена Матрена и Митрофан – крестьянского происхождения (3), неупотребительные (5), просторечные (4), но их носители (герои учебника Г. Винса) ведут себя вразрез с ассоциациями, которые возникают у каждого русского в связи с этими именами.

Таким образом, каждое личное имя выражает определенную информацию, которую нельзя не учитывать при его выборе из всего именника. В пределах группы выбор может быть произвольным (этим имя собственное отличается от апеллятива), но нельзя произвольно переступать ее границы.

Если групповая информация присуща семантике любого имени собственного, то лишь н е к о т о р ы е из них обладают еще и и н д и в и д у а л ь н о й информацией (и она тоже имеет несомненный внеязыковой характер).

Имена могут встречаться в (а) пословицах, поговорках, загадках, и благодаря этому они становятся значимыми. Например, Макар представляется неудачником, нерасторопным человеком, потому что в пословице На бедного Макара все шишки валятся он показан совсем безответным. Емеля – это болтун, пустомеля, вероятно, потому, что именно так его характеризует пословица Мели, Емеля, твоя неделя. Ср. другие пословицы и поговорки, содержащие антропонимы: Я ему про Фому, а он про Ерему; По Сеньке и шапка; Велика Федора, да дура; Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

Имена собственные часто встречаются и в составе фразеологизмов: куда Макар телят не гонял, кондрашка хватил, как Сидорову козу, Шемякин суд, при царе Горохе и т. д. Они же непременно присутствуют в составе загадок: Стоит Антошка на одной ножке; Сидит Марья в избе, а коса на улице. Наконец, антропонимы активны в былинах, сказках, народных песнях и в других фольклорных жанрах: например, Василиса Прекрасная, Вольга, Добрыня Никитич, Илья Муромец, Алеша Попович. Таким образом, можно говорить о некоторых именах собственных, которые избирательно ассоциируются с жанрами или персонажами фольклора и тем самым приобретают индивидуальную информацию.

Далее, ряд личных имен получил (б) репрезентативный, почти нарицательный смысл. Например, Иван – это символическое имя русского, Иван Иванович и Иван Никифорович – двое друзей, рассорившихся из-за пустяка, дядя Степа – высокий человек и т. д.

Некоторые имена устойчиво сополагаются с (в) героями, персонажами литературных произведений (и поэтому «тянут за собой» отчество, фамилию, прозвище): Евгений (Онегин), Татьяна (Ларина), Герман (из «Пиковой дамы» А. С. Пушкина), Василий (Теркин) и т. д.

Антропонимы ассоциируются со знаменитыми государственными, политическими деятелями, полководцами, художниками, композиторами, писателями и другими (г) известными людьми. Например, Александр – Невский, Радищев, Грибоедов, Пушкин, Герцен, Ульянов, Матросов и т. д.

Наконец, личные имена (и опять-таки не сплошь, а избирательно) становятся (д) кличками животных: Михайло Потапыч или Мишка – медведь, Васька – кот, Петька – петух и т. д.

Вероятно, мы не перечислили всех видов индивидуальной информации, передаваемой личными именами. Нам было важно показать, что практически любое имя может быть отягощено индивидуальной информацией, но эта возможность реализуется только в зависимости от неязыковых обстоятельств: от того, какое имя войдет в пословицу или как писатель назовет своего героя, а также от того, получит пословица или художественное произведение достаточное распространение.

Итак, групповая информация свойственна любому имени, а индивидуальная – только тем из них, которые «чем-то отличились». «Отличившееся» имя может сменить свои групповые характеристики: например, Татьяна (в) из-за отождествления имени с героиней пушкинского стихотворного романа с течением времени перешла из группы крестьянских, «простонародных» имен (3) в число имен городских, дворянских и стилистически высоких.

Сказанное по поводу личных имен, безусловно, справедливо и по отношению к русским отчествам и фамилиям, т. е. оно относится ко всем антропонимам.

Когда носитель языка сталкивается с именем-биркой, он ожидает, что человек будет себя вести так, «как ему положено именем». Вот почему Митрофан и Матрена из учебника Винса воспринимаются русскими с чувством удивления. Митрофан (или Митрофанушка) – это восходящий к персонажу комедии Фонвизина «Недоросль» образ великовозрастного и глупого лодыря, который «не желает учиться, но желает жениться». Однако в рассматриваемом учебнике Митрофан оказывается удачливым дельцом, владельцем небоскреба с плавательным бассейном. Имя Матрена также обладает индивидуальной информацией, оно ассоциируется с женщиной-крестьянкой (отсюда кукла в платочке называется матрешкой); в учебнике эта ассоциация нарушена.

Таким образом, если имена собственные прокомментировать с точки зрения как групповой, так и индивидуальной информации, то они способны многое рассказать об истории и культуре нашей страны.

Рассмотрим теперь топонимическую лексику.

Легко заметить, что топонимы не являются простыми терминами географической науки, они обладают яркими культурными компонентами в своей семантике. Иногда эти компоненты могут быть выведены из формы наименования (скажем, Новгород – новый город, Ленинград – город Ленина), но гораздо чаще наблюдаются коннотации историко-социального плана (например, Хиросима – не просто японский город в одном ряду с иными, а воплощение бедствий ядерного взрыва). Именно здесь ясно виден принцип двуплановости семантики топонима.

Вскрыть второй, собственно языковой, план топонима – в этом и состоит лингвострановедческая задача. Топонимы, подобно антропонимам, обладают групповой информацией, и это их свойство, как кажется, удобно использовать в преподавательских целях. Например, одна из возможных группировок – объединение общеизвестных «исторических» русских городов и прочих топонимов: Ростов Великий, Владимир, Суздаль, Муром, Арзамас, Кижи, Архангельск, Новгород, Нижний Новгород, Ярославль, Смоленск, Тверь, Полтава, Галич, Елец, Калуга, Коломна, Кострома, Курск, Можайск, Рязань, Серпухов, Севастополь, Тобольск, Томск, Тула, Углич, Бородино... В этом списке можно выделить подгруппы: например, города, названные по именам древнерусских князей (Ярославль, Юрьев, Владимир); топонимы, связанные с воинской славой русского оружия (Полтава, Нарва, Березина, Бородино). Мы, естественно, далеко не исчерпали «исторического списка».

При внимательном прочтении карта СССР – это летопись революции, гражданской и Великой Отечественной войн, всей истории Советского государства. Ср.: Ленинград, Волгоград, Горький, Дзержинск, Днепродзержинск, Жданов, Жуковский, Калинин, Калининград, Киров, Комсомольск-на-Амуре, Краснодон, Куйбышев, Мичуринск, Орджоникидзе, Свердловск, Ульяновск, Фрунзе, Фурманов и т. д.

На карте СССР столько городов, поселков, сел, деревень, названных именем Ленина, что вполне можно говорить о географической Лениниане. Групповой подход возможен также по отношению к топонимам крупных строек первых пятилеток и нашего времени: Запорожье, Магнитогорск, Ангарск, Братск, Тольятти, Набережные Челны и т.д. Его можно применить также к коннотативно окрашенным для русского гидронимам (наименованиям рек, озер): Волга, Дон, Ока, Енисей, Иртыш, Обь и др.

Таким образом, ономастическая лексика обладает национально-культурным компонентом в своей семантике, т. е. если ей и не свойственны лексические понятия, которые можно было бы отождествлять с лексическими понятиями апеллятивов, то для нее вполне характерны те самые лексические фоны, которые по отношению к апеллятивам подробно разбирались выше [170-177].

 

Гукетлова Ф. Н. Зооморфный код культуры в языковой картине мира (на материале французского, кабардино-черкесского и русского языков), 2009:

На основе одних и тех же явлений, в том числе и живых существ, складываются разные картины мира в разных культурах. Именно в сопоставлении языков и культур видна голографическая способность языка - высвечивание новых граней, перестраивающее человека на «иную ментальность», дающее ему возможность увидеть новые грани бытия, по-другому посмотреть на знакомый предмет, расширить горизонты мышления,.

Собранный языковой материал убедительно показывает, что в лингвокреативной деятельности человека одним из наиболее часто встречаемых зоонимов является «собака». Зоолексема собака в сопоставляемых языках и культурах не относится к числу типичных мифологических образов. Однако он выступает как стереотипный образ и употребляется часто для характеристики человека, вербализуя этноспецифические особенности характера и поведения людей, их мироощущение.

«Верность» и «преданность» являются наиболее яркими и прозрачными характеристиками, переносимыми с образа собаки на человека. Для характеристики преданного, верного человека, испытывающего сильное чувство привязанности к объекту своих чувств, в сопоставляемых языках и культурах обнаруживается некая семантическая солидарность: преданность, верность: фр.: le chien est le meilleur ami de l’homme (букв. «собака – лучший друг человека»); fidèle (dévoué) comme un chien (букв. «верный, преданный, как собака»); c’est Saint-Roche et son chien (букв. «это святой Рош и его собака») – неразлучные.

В далёком прошлом у адыгов (самоназвание кабардинцев, черкесов, адыгейцев) собака играла культовую роль. В представлениях древних адыгов слово хьэ (собака) объединяло два понятия – собака и волк. Оба этих животных относятся к одному отряду, и адыги их различали по принципу «дикий – домашний», что отражено и в современном состоянии кабардино-черкесского языка. Отсюда культ собаки, который не отделяется от культа волка, широко распространенного во всем мире. Древнейшее домашнее животное первоначально почиталось как священное животное, охраняющее человека и его жилище. Собака – хьэ (каб.-черк.), по воззрениям древних адыгов, – спа­сение от гибели, различных несчастий и болезней. И сегодня в адыгской культуре существует поверье, что растить с детьми щенка (особенно, если ребёнок был напуган собакой или если в этой семье умирали дети) приносит удачу, везенье, покой.

В силу традиции, установившегося обычая суеверные адыги не только больным, но и здоровым, а также новорожденным детям (мужского пола) часто и охотно давали защитные (апотропеические) имена. В адыгской ономастике в прошлом широкое распространение получили мужские личные имена и фамилии, производные от слова «хьэ»(собака; волк). Как известно, их свыше двухсот единиц. Вот некоторые из них: Хьэшыр (детеныш собаки), Хьэнащхъуэ (сероглазая собака), Хьэмыщэ (дворняга), Хьэгъур (худощавая собака), Хъэмащэ (незначительная собака), Хъэпажэ (ведущая собака). Зоонимы «chien» (фр.), «хьэ» (каб.-черк.), «собака» (рус.) рассматривается в нашей работе наряду с компонентами названия самки, самца, того или иного животного как, собирательное, общеродовое, общевидовое, уменьшительное образование: фр.: chienne, mâtin, cabot, cador, clébard, clebs, tou-tou; каб-черк.: хьэжь, хьэбз, рус.: дворняжка, щенок, пёс, кобель и т.п.

В обиходно-разговорном дискурсе в употреблении зоолексемы «собака» преобладает отрицательная характеристика, переносимая на образ человека. В сопоставляемых национально-лингвокультурных сообществах зоолексема «собака» употребляется как оскорбление по отношению к человеку независимо от его пола, возраста, социального положения и может предполагать характеристику человека, готового на любые низкие, подлые дела и поступки.

Обращение к образам животных чаще всего используется при выявлении малоприятных, отрицательных черт характера человека, его поведения, а также в часто встречаемых неприятных для человека жизненных ситуациях. И в этом смысле зооним «собака» бьёт рекорды среди названий животных, как в количественном отношении, так и в палитре выявления отрицательных характеристик, переносимых на человека.

В сопоставляемых культурах зоолексема «собака» как средство репрезентации плохого человека имеет место, когда она выражает оскорбление – т.е. попытка понизить социальный статус оппонента и тем самым заявить о своём превосходстве. И, тем не менее, при всём сходстве существуют и заметные различия: то, что звучит почти невинно для русского уха и употребляется достаточно часто (как соответствие: «чёрт возьми!»), то оскорбительно для француза и его использование нечасто, а у адыгов – одно из самых сильных оскорблений. После оскорблений «он не человек, он – собака!» – у кабардино-черкесов ни о каком продолжении отношений не может быть и речи.

В русской культуре зоолексема «собака» употребляется безадресно, как грубое и вульгарное междометие, что не обнаружено ни во французской, ни кабардино-черкесской лингвокультурах.

Современные французы, кабардинцы и русские могут называть «собакой» или обращаться к образу собаки для характеристики человека, настроенного злобно и агрессивно по отношению к другим: être chien (фр.) букв. быть собакой – быть злым; другое значение этого выражения для французского менталитета: быть скупердяем, жадным человеком; хьэ дзэкъэн (каб.-черк.) букв. собака, готовая укусить; злой как собака (рус.) – в обоих случаях речь идёт о человеке очень злом и скандальном.

В сравниваемых лингвокультурных сообществах мы находим общие характеристики зоолексемы «собака», переносимые на характер человека: жестокость, подхалимство, взбалмошность, соперничество, неосторожность / болтливость, опытность, жадность. Во всех трёх сопоставляемых языках обнаруживается большое количество метафорических образований, обладающих широким семантическим диапазоном варьирования: в одном контексте: ne pas attacher ses chiens avec des saucisses (фр.) букв. не привязывать своих собак колбасой– вербализует сему ненадёжность, в другом контексте – скупость. Щенок (рус.): неопытный, незрелый в делах, ни на что не способный человек – в одном контексте, в другом – резвый, весёлый. Важным для актуализации конкретного значения является конкретный контекст или конкретная коммуникативная ситуация. Однако по-разному видится «жадность» носителями разных культур: être chien (фр.) букв. быть собакой – для француза значит «быть жадным», а также собака на сене во французском, кабардино-черкесском, русском сообществах совпадает. В кабардино-черкесском языке «жадность / стяжательство» передаётся следующим образом: хьэжь (букв. старая собака) – 1) хапуга, 2) опытный; хьэжьвакъэжьышх (букв. старая собака, грызущая старую обувь) – 1) крохобор, 2) пройдоха.

Целый ряд слов и выражений, связанных с лексемой собака, выявляет иное видение человека, особое осмысление объективно окружающего его мира при пересечении мира культуры и языка: chien couchant (букв. лежащая собака) – подхалимство, раболепие, лесть; chien de la maison (букв. собака дома) – приживала, нахлебник; un mal de chien (букв. собачья боль) – очень сильная боль; chien traître (букв. собака-предатель) – коварство, неверность. В русском языке: ни одна собака – никто абсолютно (не узнает); как собака – совершенно, совсем, очень сильно (устал, замёрз); как собак нерезаных – избыток, очень много, в сочетании с глагольными лексемами придаёт глагольному действию суперлативный характер, передает презрительное отношение.

Ряд сложных лексических образований на основе лексемы «хьэ» в кабардино-черкесском характеризуется содержательной доминантой различной степени пейоративности, например: хьэгъэбанэ (букв. заставляющий лаять собаку)– лодырь, бездельник; хьэгъапхъэ (букв. пугающий собак) – паникёр; хьэжэIужэ (букв. туда-сюда бегающая собака-проныра) – обычно относится к женскому полу – вульгарная, грубая женщина. Различного рода авантюры, бесполезные занятия также связываются в мышлении кабардинцев с процедурами, связанными с собаками, традиционно не принятыми и не имеющими под собой логической мотивации, и вербализуются в виде метафорического комплекса с ядром «собака». <…> связывает хвосты собак и свиней – о пройдохе; <…> ходить и отдавливать хвосты собакам – о бездельнике, слоняющемся без дела. Зоолексема «собака» в приведённых примерах играет не основную стержневую роль, а создают аксеологический «фон» для развёртывания краткого сюжета, «сценария» во многих идиомах, сравнениях, паремиях, где животное не являются субъектом действия, но привлечением их образов подчёркивается ещё одна грань образа человека.

Сравним выражения: avoir du chien dans le ventre (фр.) – букв. иметь собаку в животе, т.е. быть неробкого десятка, и зи ныбэ хьэ мыгъэшхэ ис (каб.-черк.) – букв. в животе, которого голодная собака сидит т.е. алчный человек. Каждая культура и язык по-своему осмысливает окружающую его действительность, поскольку мир многопричинен и многовариантен. Отсюда один и тот же образ – «собака в животе» – в разных этих языковых контекстах получает различное содержание: быть смелым, неробкого десятка – у французов; алчным, ненасытным – для кабардинцев. Следует быть внимательными по отношению к такого рода квазиэквивалентам: они не так часто встречаются, но при переводе необходимо относится к ним с осторожностью, так как они псевдоподобны.

Семантической доминантой, составляющей основу метафорических трансформаций в исследуемых языках, является представление о собаке как об опасном, злом, коварном животном, но которого можно приручить, и тогда он может быть верным другом.

В то же время данная семантическая доминанта выступает в качестве универсалии, отражающей единство человеческого мышления и единство кодообразования или кодификации на уровне вербализационных процессов, в конкретном случае – на уровне метафорических преобразований.

Семантическая составляющая зоолексемы «собака» образует основу для метафорических трансформаций и участвует в реализации следующих концептов:

1. Полностью совпадают зоолексема «собака» в реализации концептов трёх сопоставляемых лингвокультур:

№	Зоолексема «собака»	Фр.	Рус.	Каб.-черк.
1. 2. 3. 4. 5.	Оскорбление / проклятие Жестокость Злоба Жадность / скупость Ссора / ненависть	+ + + + +	+ + + + +	+ + + + +

 

2. Совпадающие концепты, реализуемые на основе зоолексемы «собака» во французской и русской лингвокультурах: неуравновешенность, нервозность, предостережение, опасность, бесполезность, безразличие, верный, преданный, непрактичность, глупость, обострённое чувство, нюх, ясность,

3. Совпадение концептов, реализуемых на основе зоолексемы «собака» во французской и кабардино-черкесской лингвокультурах: коварство, подлость, неверность, коварство, зло, предостережение, опасность.

4. Совпадение концептов на основе зоолексемы «собака» в русской и кабардино-черкесской лингвокультурах: опыт, разум, унижение.

Привлечение зоонима собака имеет место во многих образных выражениях, где этот зооним нередко выступает не как главный «персонаж», а как неосновной смысловой атрибут, усиливающий общую семантику, по-своему расставляя смысловые акценты. Так или иначе, посредством включения зоонима собака в те или иные идиомы передаются следующие значения:

во французском языке: сhien / chienne – потребитель, нахлебник, неосторожность, болтливость, доверчивость, взбалмошность, суматошность, предостережение, осторожность, несправедливость, невезение, невежливость, разрыв действий, безнадёжность, скупость, наставление, совет, укрощение, подслушивание, слухи, зависимость, соперничество, вражда, оценка, проис­хождение, достоинство, сон, несуразность, выглядеть нелепо, храбрость, трусость, неприглядность, трудности, интуиция, некстати, не вовремя, труд­ности, невзгоды, трудная работа, настроение, характер, особенность, непохожесть, изящество, угождать, дипломатичность, гибкость, нищий, бродяга, бездомный, бомж, чин, звание, время суток, влюблённость, причёска, напиток;

в кабардино-черкесском языке: жертва, страдание, униженный, побитый, пройдоха, крохобор, вульгарность: паникёрство, низость, подлость, безделие, пьяница, провоцировать, создавать неприятности, лгать, привирать, плохая компания, отчаяние, быть в отчаянии, затруднительное положение, посредственный, невзрачный, плодовитая, беспричинный смех, восторг, изобилие, достаток, большое количество, добрый, покладистый, дипломатичный, беспринципный, отношение к людям, алчность, ненасытность, добрый, безобидный, спесивый, волевой, безнравственность, непослушный, ненадёжный, склочник, провокатор, ложь, обман, неразборчивость, неверность, необходимость, безысходность, избирательность, память, благодарность, большая семья, большой род, скупой, жадный, никчемный человек, отверженный, покинутый, презрение, пренебрежение, издеваться (не давать покоя), обругать, уважаемый, авторитетный;

в русском языке: тайна, секрет, бесполезность, поиск, безрезультативность, невмешательство, запрет, нейтралитет, заслуженность, по заслугам, быть прозорливым, догадливым, человеческая жизнь (фазы, периоды жизни), неизвестность, известность, популярность, натура, природа человека, крайняя степень чего-либо, количество, избыток, оценка количества: рвачество, неопытность, работник правоохранительных органов, сыщик, живучесть, способ плавания.

Полное совпадение семантической наполненности концептов зоолексемы «собака» в сравниваемых лингвокультурах говорит о схожести процесса когниции, познавания окружающей действительности, особенностях челове­ческой деятельности [26-33].

 

Добродомов И. Г. Еще раз об исторической памяти в языке, 2002:

Когда-то в 1939 году Л.В. Щерба обратил внимание на своеобразие глагола кушать, в ряду вкушать, есть, уплетать, лопать, жрать: “ Кушать относится сюда же, но занимает особое место рядом с есть. Оно, кстати сказать, является прекрасным примером сложности системы литературного языка: кушать неупотребительно ни в первых, ни в третьих лицах, а только в повелительном наклонении, где оно заменяет формы ешь, ешьте, являющиеся уже фамильярными, и с осторожностью в форме вежливости (2-е лицо мн. числа), где оно легко может получать слащавый оттенок. Форма 3-го лица ед. числа может употребляться лишь как выражение вежливости по отношению к ребенку. Что касается слов трескать, шамать, то они являются нелитературными, арготическими” <…>.

Однако ни сам Л.В. Щерба, ни многочисленные пуристы, запрещающие – в соответствии с его наблюдением – употребление глагола кушать в 1-м лице <…>, не объяснили причин столь странного поведения глагола кушать. А причина заключается в историческом прошлом этого глагола, который обозначал когда-то “пробовать”, память о чем сохранилась еще у В.И. Даля: "Кушать также знач. отведывать” <…>. Действительно, активное принятие пищи едва ли может быть названо пробой, но приглашение к приему пищи, приглашение ее попробовать вполне соответствует любому этикету.

Подобного рода семантические компоненты, напоминающие о забытом прошлом значении, всегда находятся в центре внимания этимологов при семантических реконструкциях и более или менее наглядно восстанавливаются с опорой также на материал родственных языков. Применительно к русскому глаголу кушать особенно показателен сербскохорватск. кушати “отведывать, пробовать, испытывать; выпытывать, выспрашивать; искушать”. Значение “пробовать на вкус, отведывать” свойственное праславянскому глаголу *kusiti (с итеративом-дуративом к нему *kusati) точно воспроизведено из готского kausjan, заимствованием которого оно является. Это же значение обнаруживается у греч. γεύω “пробовать, отведывать” и санскрит, jus – “выбирать” <…>.

Подобная языковая память о прошлом не всегда бросается в глаза, но проявляется она не только в лексике, но и в фонетике-фонологии.

Укрепившаяся в нашем языкознании традиция противопоставления по-соссюровски синхронии и диахронии носит ущербный характер: два этих подхода вместо взаимного дополнения оказались оторванными друг от друга, что обусловлено не столько принципиальными соображениями, сколько недостаточной осведомленностью синхронистов в истории языка и сосредоточенностью историков языка на динамике исторических процессов в далеком прошлом с редким доведением их до современности, а также невниманием к системному осмыслению современного состояния исторически изменившихся элементов языка и их взаимных отношений [103].

 

Жельвис В. И. Наблюдая за русскими, 2011:

Крупнейший российский специалист по проблемам межкультурного общения профессор В. В. Кабакчи пишет:

«Любая внешняя культура – это самостоятельная область знаний, языковое описание которой невозможно без наличия специального аппарата лексических единиц». С одной стороны, указывает Кабакчи, в каждой культуре наблюдается накопление единиц, представленных в большинстве современных культур, с другой – продолжают существовать единицы, поддерживающие национальную идентичность этой конкретной культуры. Вот несколько примеров из книг В. В. Кабакчи.

Во всех культурах есть какое-то обозначение для монарха. Само понятие носит общечеловеческий характер. Но выражающие это понятие слова в разных культурах – разные. Все они обозначают монарха, но подставить одно вместо другого невозможно. В Англии – король, в Германии – кайзер, в Японии – микадо, в Индии – раджа, в Турции – султан, в Тибете – далай-лама, в Иране – шах, в Средней Азии – хан и т. д. А в России – царь или император.

Безлесная равнина в России называется «степь», в Северной Америке – «прерия», в Южной Америке – «пампасы)», в Африке – «саванна», в Южной Африке – «вельд».

Конечно, между всеми этими объектами есть еще и фактическая разница – в степи и прерии разная растительность и разный животный мир, у царя и микадо не совсем одни и те же функции и т. п. Но назвать русского царя микадо невозможно не по этой причине, а потому что каждое название из этого списка прочно связано со своей конкретной культурой.

В русском языке (как и во всяком другом развитом языке мира) – огромное количество слов, обозначающих явления разных культур. Например, из области политики – рейхстаг, «Дейли Экспресс», доллар; из области географии – фьорд, кантон, Италия; из области экономики – автобан, кибуц; из области науки и образования – медресе, хедер; из области религии – ислам, синтоизм; из области быта – вигвам, шале; из области речевого этикета – мерси, салам, гуд бай и т. п. С помощью подобных слов можно составить портрет нации: если речь зайдет, скажем, об Испании, то это будут: коррида, фламенко, Дон Кихот, кастаньеты, гаучо, идальго, сиеста, Гауди и т. д.

А российскую культуру можно, вероятно, описать с помощью слов: матрешка, балалайка, водка, спутник, Кремль, Волга и т. п.

Но если совсем не трудно использовать такие слова при описании той культуры, к которой они относятся, то возникают серьезные проблемы, если необходимо средствами одной культуры передать понятия, характерные для другой. Как, например, передать по-английски «область», если в странах английского языка совсем другое территориальное деление?

Есть минимум три способа, как это сделать. Например, подобрать английское слово, более или менее подходящее по значению: геgion, рrovince, district. Это не очень удобно, потому что англоговорящему не вполне понятно, что имеется в виду: все эти три слова имеют дополнительные значения, и неясно, учитывать их или нет.

А можно просто заимствовать русское слово oblast’, но поскольку такого слова в английском нет, придется все равно прибегать к объяснениям.

А можно объединить оба способа: Yaroslavl oblast’ (геgion).

Другой пример: «На обед нам подали pelmeni (русская разновидность равиоли)». Русский кефир можно с некоторой натяжкой назвать йогуртом - конечно, если перед нами не диалог двух гурманов или поваров, в таком случае придется многое уточнять.

Таким образом, передавая на чужой язык свои национально-специфические понятия, необходимо всякий раз учитывать речевую ситуацию: с кем ведется разговор, на каком уровне (бытовом, научном, специальном), каковы цели беседы и т. д. Иначе возможны многочисленные недоразумения.

Особенно сложно, если в двух культурах используется то же самое слово, но в разных значениях, это так называемые ложные друзья переводчика. Например, в русском языке есть слово «милиция» в значении «полиция», а в американской культуре militia – это вооруженное гражданское ополчение.

Иногда ситуация бывает буквально тупиковая - например, при необходимости обозначить понятия из области народного образования: здесь слишком велика разница между теми же русской и англоязычными культурами.

Практически невозможно перевести на английский язык такие слова, как «доцент», «кандидат наук», «кафедра», «факультет», «дипломная работа». В свою очередь, английское professor означает совсем не то, что русское «профессор». В. В. Кабакчи предлагает в таких случаях не переводить слова, а просто записывать их латинскими буквами: kandidat nauk, fakultet и т. п. Хотя, конечно, можно использовать и буквальный перевод: Candidate of Sciences. В любом случае англоговорящему собеседнику или читателю без разъяснений не будет понятно, о чем идет речь [322-325].

 

Язык и национальное сознание. Вопросы теории и методологии, 2002:

<…> Национальная специфика семантики слова

При переводе с одного языка на другой и при сравнении единиц разных языков обнаруживается, что сходные по смыслу слова двух языков далеко не всегда полностью совпадают по значению. Это проявление национальной специфики семантики лексических единиц. Таким образом, национальная специфика семантики какой-либо языковой единицы – это её отличие по компонентам значения от сходных единиц языка сравнения.

Национальная специфика языков обнаруживается в целом ряде аспектов на всех языковых уровнях. Проиллюстрируем основные из них на примере национальной специфики семантики лексических единиц.

Национальная специфика значения единицы какого-либо языка выявляется только при сопоставлении с конкретным другим языком и является таковой только по отношению к данному конкретному языку.

Например, немецкое слово Madchen «лицо женского пола от рождения до замужества» обладает национальной спецификой семантики относительно русского языка, так как его соответствиями являются два слова, каждое из которых семантически отличается от немецкого:

девочка – «лицо женского пола от рождения до достижения половой зрелости»;

девушка – «лицо женского пола от достижения половой зрелости до замужества», однако оно не обладает национальной спецификой семантики относительно английского языка – ср. анг. girl.

Национальная специфика может проявляться и в отсутствии соответствия в одном из языков. Например, в немецком языке нет соответствий русским словам щи, сутки, кипяток, автолюбитель, поэтому наличие этих слов в русском языке является проявлением семантической специфики русского языка, а отсутствие этих слов в немецком языке – проявление национальной специфики немецкого языка. В русской действительности есть и «вечер после работы», и «двое детей одних родителей», но слова такие отсутствуют, в то время как в немецком языке они есть – Feierabend, Geschwister.

Безэквивалентность единиц и лакунарность являются наиболее ярким проявлением национальной специфики обоих языков.

Для установления национальной специфики семантики лексической единицы необходимо рассмотреть ее возможные лексические соответствия. Рассмотрим это явление на материале русско-немецких лексических соответствий.

Межъязыковыми лексическими соответствиями являются слова двух языков, имеющие общие семантические компоненты (как минимум – общую архисему) с единицей другого языка, которые могут использоваться для взаимного перевода хотя бы в некоторых контекстах.

С формальной точки зрения межъязыковые лексические соответствия подразделяются на три вида. Приведем примеры на материале русского и немецкого языков.

1. Линейные (одной единице языка А соответствует только одна единица языка В), соотношение 1:1.

Например: город – Stadt, задвижка – Riegel, гриб – Pilz, красный – rot, дерево – Baum.

2. Векторные (одной единице языка А соответствуют несколько единиц языка В), соотношение 1:N.

Например: токарь – Dreher, Drechsler, полка – Regal, Fach, вход – Eingang, Einstieg, ученик – Schuler, Lehrling и др.

3. Отсутствие соответствия в языке В (лакуна), соотношение 1:0. Например: сутки, кипяток, лапти, самовар.

С семантической точки зрения межъязыковые лексические соответствия могут быть подразделены на два типа: лексические эквиваленты и переводные соответствия.

Лексическими эквивалентами называются два слова разных языков, имеющие значительное сходство в семном составе и регулярно использующиеся при взаимном переводе.

Внимание: существуют также контекстуальные соответствия – слова, которые могут рассматриваться как лексические соответствия только в определенном контексте, в конкретном акте речи, в разовом употреблении.

Для того, чтобы две единицы разных языков можно было рассматривать как лексические эквиваленты, необходимо, чтобы у них:

1) совпадали все ядерные семы;

2) совпадали коннотативные семы;

3) совпадали функциональные семы.

Не могут быть эквивалентными современное слово – устаревшему, разговорное-книжному, общеупотребительное-узкопрофессиональному, высокочастотное – малоупотребительному.

Если перечисленные выше условия или какие-нибудь из них не удовлетворяются, то рассматриваемые единицы будут являться переводными соответствиями, а не эквивалентами.

Переводные соответствия - это единицы, имеющие ту или иную общность семантики и используемые для перевода в определенных контекстах. Переводные соответствия, в зависимости от степени семантической общности, могут быть близкими или приблизительными, но в любом случае это не эквиваленты.

Подавляющее большинство слов имеют в других языках не эквиваленты, а соответствия (близкие или приблизительные), и в каждом из этих случаев выявляется национальная специфика их семантики.

Национальная специфика семантики слова может обнаруживаться как в денотативном, так и в коннотативном (эмоция, оценка, усилительность, темпоральная характеристика, стилистическая, территориальная характеристика), а также в грамматическом компонентах значения.

Примером различий в денотативном компоненте значения является лексическое соответствие рус. горчица – нем. Sent, где в значении русского слова присутствует сема «острый вкус», а в значении немецкого слова – «сладко-кислый вкус», что отражает денотативные различия, обусловленные различиями в самой используемой русскими и немцами приправе.

Другой формой денотативного различия выступает несовпадение единиц двух языков по отраженному в них уровню обобщения действительности. В таких случаях в одном языке значение конкретнее и оно включает больше сем, в другом языке значение абстрактнее и сем меньше, что и ведет к несовпадению значений двух языков по семному составу. Например, русскому жить в немецком языке соответствует wohnen, leben; рус. рука – Hand, Arm; рус. зарплата – Lohn, Gehalt; ваза – Vase, Schale. С другой стороны, рус. блузка, кофточка соответствует в немецком языке только одно слово – Bluse; заведующий, начальник, руководитель – Leiter; варить, кипятить – kochen; село, деревня – Dorf и т. д. В приведенных примерах в тех случаях, когда в одном из языков одна лексическая единица, а в другом – две или больше, слова, представленные парой, содержат конкретные дифференциальные семы, отсутствующие в языке сопоставления. Так, Dorf – сельский населенный пункт, село – сельский населенный пункт, большой, с церковью; деревня – сельский населенный пункт, небольшой, без церкви и т. д. Дифференциальные семы и выявляют национальную специфику значений сопоставляемых слов.

Коннотативная специфика значения проявляется не только в не.совпадении эмоциональных и оценочных компонентов в сопоставляемых единицах двух языков, но и в наличии той или иной эмоции или оценки в единице одного языка при её отсутствии в единице языка сопоставления. Например: лодка (неоцен.) – Капп в одном из значений – неодобр., труба (неоцен.) – Schlot (преим. неодобр.).

Национальная специфика слова проявляется в несовпадении лексико-грамматических характеристик слов (обувь – собир., Schuhe – не собир.) в различиях форм числа (картофель-только ед., Kartoffel -ед. и мн.), в несовпадении функционально-стилистических и других функциональных сем (спичка – межстил., Zundholz – книжн.; центрифуга – спец., Schleuder – общеупотр.; проспект – общераспр., – Prospekt «в России»; бокал – употр., Pokal – малоупотр. и др.).

Национальная специфика семантики, выявляемая в подобного рода исследованиях, отражает национальные особенности языкового сознания двух народов и может быть использована для моделирования соответствующих концептов как единиц национальной концептосферы.

Национально специфические семы, выявившиеся в значениях сравниваемых лексических единиц двух языков, интерпретируются как отражение национально-специфических признаков соответствующих национальных концептов и позволяют моделировать концепт с вычленением его национально-специфических признаков. Подчеркнем, однако, что лишь денотативная национальная специфика семантики слова, а также специфика, выявившаяся в таких компонентах коннотации как эмоция, оценка и усилительность могут быть интерпретированы как отражение национальной специфики соответствующих концептов. Национальная специфика, выявившаяся в других коннотативных компонентах, а также в грамматическом компоненте значения слова, является чисто языковой и поэтому не может быть использована для моделирования концепта [52-55].

 

Япония. Как ее понять: очерки современной японской культуры, 2006:

Аймай