Когда родилась моя печаль

Когда родилась моя Печаль, я заботливо выхаживал ее и оберегал с нежностью и любовью.

Моя Печаль росла, как и все живое, росла сильная, прекрасная, исполненная прелести и очарования.

И мы с Печалью любили друг друга и любили окружавший нас мир, потому что у Печали было доброе сердце и мое рядом с нею становилось добрее.

Когда мы с Печалью разговаривали, наши дни обретали крылья и сновидения обвивали наши ночи, потому что Печаль говорила ярким языком и мой язык становился рядом с нею ярче.

Когда мы с Печалью пели, соседи садились у окон послушать нас, потому что наши песни были глубокими, как море, и их мелодии были полны причудливых воспоминаний.

Когда мы шли вместе с Печалью, люди провожали нас нежным взглядом и шептали вслед самые ласковые слова. А иной раз посматривали на нас завистливыми глазами, потому что Печаль была благородна и я гордился ею.

Но моя Печаль умерла, как умирает все живое, и оставила меня наедине с моими мыслями и раздумьями. И теперь, когда я говорю, слова свинцом падают с губ. Когда я пою, соседи не хотят слушать моих песен. Когда иду по улице, никто даже не взглянет на меня. И только во сне я слышу, как кто-то сочувственно говорит:

– Глядите, вот лежит человек, чья Печаль умерла.

 

А когда родилась моя радость

А когда родилась моя Радость, я взял ее на руки и, взойдя на кровлю дома, вскричал:

– Приходите, соседи, посмотрите, что за Радость сегодня родилась у меня! Приходите, люди добрые, поглядите, как она беззаботно веселится и смеется под солнцем!

Но, к моему великому изумлению, ни один из соседей не пожелал посмотреть на мою Радость.

Семь месяцев подряд каждый день я всходил на кровлю дома и возвещал рождение Радости, однако никто не внимал моим словам. Так мы и жили, я и Радость, в полном одиночестве, и никому не было до нас дела.

И вот лицо Радости сделалось бледным и печальным, потому что ничье другое сердце, кроме моего, не восторгалось ее очарованием и ничьи другие губы не касались поцелуем ее губ.

И вот Радость моя умерла – не вынесла одиночества.

И теперь я лишь тогда вспоминаю умершую Радость, когда вспоминаю умершую Печаль. Но память – это осенний лист, который, прошелестев на ветру, умолкает навсегда.

 

«Совершенный мир»

Бог затерянных душ! Ты, затерянный среди Богов, внемли мне!

Милостивая Судьба, хранящая нас, безумных странствующих духов, внемли мне!

Я, несовершеннейший, живу среди племени совершенных.

Я, человеческий хаос, туманность смешавшихся стихий, движусь среди конечных миров – людей с их непреложными законами и строгим порядком, с их приведенными в стройные системы мыслями, упорядоченными мечтаниями, с их исчисленными и выверенными представлениями.

Мой боже, их добродетели отмерены, их пороки взвешены и даже все то бессчетное, что проходит в мглистых сумерках между пороком и добродетелью, – все это описано и учтено.

Дни и ночи делятся у них на доли, четко определяющие их поступки, и подчиняются безукоризненно точным правилам:

Есть, пить, прикрывать наготу, а затем, в должный срок, испытывать усталость.

Трудиться, играть, петь, плясать, а затем, в урочное время, ложиться и недвижно лежать.

Мыслить так-то, чувствовать столько-то, а затем, с восходом некой звезды, переставать мыслить и чувствовать.

Обирать ближнего с улыбкой и щедрой рукой рассыпать дары, льстить с тонким расчетом, хитро обвинять, разъедать словами чью-нибудь душу, жечь дыханием чье-то тело, а затем, вечером, покончив со всеми делами, умыть руки.

Любить, как велит заведенный искони порядок; судить о лучшем, что есть в другом, с предвзятостью; подобающим образом поклоняться Богам; ловко расстраивать бесовские козни, а после начисто забыть обо всем, словно память помертвела.

Предаваться мечтаниям, когда к тому есть повод; сосредоточенно погружаться в раздумья; безмятежно наслаждаться счастьем; страдать с достоинством, а затем осушить чашу до капли в надежде, что завтрашний день наполнит ее вновь.

Все это, о Боже, замыслено намеренно, произведено на свет обдуманно, взлелеяно со тщанием, подчиняется всем правилам, направляется разумом, а затем умерщвляется и погребается по велению обычая. И даже скрывающие их немые могильные холмы, что разбросаны по дну человеческой души, все помечены и сочтены.

Вот он, идеальный мир, мир высочайшего совершенства, мир невиданных чудес, самый спелый плод в Божием саду, учительная мысль Вселенной.

Только для чего здесь я, Боже, я – незрелое семя неосуществленной страсти, обезумевшая буря, что не ищет ни востока, ни запада, сбившийся с пути осколок сгоревшего светила?[20]

Для чего здесь я, о Бог затерянных душ, сам затерянный среди Богов?

 

Из книги

ПРЕДТЕЧА. ЕГО ПРИТЧИ И СТИХИ [21]

Ты сам свой собственный предтеча, и башни, возведенные тобою, – лишь основание твоего исполинского «Я». И это «Я» также сделается основанием.

И я свой собственный предтеча: ведь та долгая тень, что простирается предо мной на рассвете, к полудню неминуемо свернется под моими стопами. Пусть другой рассвет положит новую тень впереди меня – в новый полдень и она свернется.

Всегда мы были предтечами самих себя и всегда пребудем ими. И все, что мы собрали и соберем, явится лишь семенами для полей, еще не вспаханных. Мы и поля и пахари, и собирающие и собранные.

Когда ты пребывал вожделением, блуждавшим в тумане, я тоже пребывал там, блуждавшим вожделением. Но вот отыскали мы друг друга – и сны родились из пыла нашего. И были сны временем без границ, и были сны пространством без меры.

И когда ты пребывал молчальным словом на трепетных устах Жизни, я тоже пребывал там, другим молчальным словом. Но вот Жизнь произнесла нас – и мы пустились по годам, трепещущие от воспоминаний о вчера и от страстного влечения к завтра: ибо минувший день был смертью побежденной, а день грядущий – взыскуемым рожденьем.

И теперь мы в руках Бога. Ты солнце в его правой руке, а я– земля в его левой руке. И все же в тебе, озаряющем, не больше озарения, чем во мне, озаряемом.

И мы – солнце и земля – только начало величайшего солнца и величайшей земли. И всегда пребудем мы началом.

Ты сам свой собственный предтеча, ты тот путник, что проходит мимо ворот моего сада.

И я свой собственный предтеча, хотя сижу под сенью дерев и кажусь недвижимым.

 

Блаженный

Как-то из пустыни в великий город Шарию[22] пришел один странник, у которого только и было что одеяние да посох в руках.

Проходя по улицам Шарии, он изумленно и благоговейно взирал на храмы, башни и дворцы этого необыкновенно красивого города. И много раз он заговаривал с прохожими, расспрашивая их об увиденном, однако ни они, ни он не понимали языка друг друга.

В полдень он остановился перед величественным зданием, сложенным из желтого мрамора. Люди входили в него и выходили совершенно беспрепятственно.

«Должно быть, это святилище», – подумал пришелец и тоже вошел туда. Но каково же было его удивление, когда он очутился в великолепной зале, где за столами сидело множество мужчин и женщин. Они ели, пили и слушали музыкантов.

– Нет, – сказал себе пришелец, – что-то непохожи они на молящихся. Это, верно, пиршество, которое устраивает царевич в честь какого-нибудь знаменательного события.

В это мгновение один человек, принятый странником за царского раба, подошел к нему и пригласил к столу. И ему подали мясо, и вино, и самые изысканные сладости.

Насытившись, он встал, собираясь уйти. У двери его остановил рослый мужчина в пышных одеждах.

«Верно, это сам царевич», – сказал в своем сердце пришелец и, поклонившись, возблагодарил его.

В ответ рослый мужчина сказал на языке своего города:

– Господин, ты не заплатил за угощение.

А тот не понял его слов и вновь сердечно поблагодарил. Рослый мужчина сперва озадачился, однако, вглядевшись пристальнее и смекнув по убогой одежде чужестранца, что тому просто нечем заплатить за еду, хлопнул в ладоши и громко позвал. На его зов тотчас явились четверо стражников. Они выслушали приказ и взяли странника под стражу, став по двое с каждой стороны от него. Тот отметил про себя, как они разодеты и как чинно держатся, что привело его в восхищение.

«Верно, это знатные особы», – заключил он.

Все вместе они проследовали к зданию суда и вошли в него. Там, увидев перед собой почтенного мужа с волнистой бородой, в роскошной мантии восседавшего на троне, странник подумал, что предстал перед царем, и чести такой возрадовался.

Когда стражники доложили судье, которым на самом деле был сей почтенный муж, в чем обвиняется доставленный, судья назначил двух присяжных, дабы один из них представлял обвинение, а другой – защиту. И те, поочередно вставая со своих мест, привели каждый свои доводы. А пришелец решил, что слышит приветственные речи, и сердце его преисполнилось благодарности к царю и царевичу за все для него содеянное.

Затем был вынесен приговор, согласно которому следовало повесить на шею чужестранца табличку с указанием его вины, а самого его верхом на неоседланной лошади провезти по городу, с трубачом и барабанщиком впереди. И приговор был тотчас же приведен в исполнение.

Когда осужденный верхом на лошади проезжал по городу, то на громкий шум, производимый шедшими впереди трубачом и барабанщиком, сбежались горожане и, увидев чужестранца, все как один подняли его на смех, а дети стайками бросились бежать за ним по улицам. И безмерным восторгом наполнилось сердце странника, и глаза его сияли, ибо он думал, что табличка у него на шее – знак царской милости, а шествие устроено в его честь.

Вдруг он увидел в толпе человека, который, как и он, пришел сюда из пустыни. Его сердце преисполнилось радости, и он громко выкрикнул:

– Эй, друг! Где это мы очутились с тобою? Что это за вожделенный град? Что за щедрый народ здесь живет? В своих дворцах они чествуют случайного гостя, их царевичи у себя принимают его, их царь вешает знак отличия ему на грудь и являет ему все радушие города, поистине, сошедшего с небес!

Но тот, что тоже пришел из пустыни, ничего не сказал в ответ. Он только улыбнулся, слегка кивнув головой. А шествие проследовало дальше.

И лицо странника было высоко поднято, и в глазах его сиял свет.

 

Царь-отшельник

Мне поведали, что в лесу среди гор живет в уединении молодой мужчина, который когда-то был царем обширной страны за пределами Двуречья. Рассказали также, что по собственной воле оставил он трон и землю своей славы и поселился в диком краю.

«Я разыщу этого человека и узнаю его сокровенную тайну, – решил я, – ибо тот, кто отказывается от царской власти, более велик, нежели сама эта власть».

В тот же день я отправился в лес, ставший ему пристанищем. И я нашел его сидящим под белым кипарисом с посохом в руке, словно то был скипетр. И я приветствовал его так, как если бы предо мной был царь.

Он повернулся ко мне и кротко молвил:

Что привело тебя в этот лес, исполненный тиши и покоя? Ищешь ли ты под сенью зелени свое потерянное «Я» или в сумерках держишь путь к себе домой?

– Я искал лишь тебя, – отвечал я. – Искал, чтобы узнать о причинах, побудивших тебя предпочесть лес царству.

– История моя коротка, – сказал он, – просто я внезапно прозрел. Случилось это так: сидел я как-то во дворце у окна, выходившего в сад, где прогуливались мой придворный советник и чужеземный посланник. Когда они приблизились к окну, я услышал, как советник говорит о себе следующее: «Я во всем похож на царя; я жаден до крепкого вина и падок до всяческих азартных игр. И у меня, как и у владыки моего, – грозный нрав». После этих слов они скрылись среди деревьев. Однако вскоре воротились, и на сей раз придворный советник говорил уже обо мне: «Владыка мой, царь, во всем похож на меня: такой же искусный стрелок, так же, как я, любит музыку и совершает омовение трижды на дню».

Помедлив мгновенье, молодой человек добавил:

– На исходе того же дня я покинул дворец, взяв с собой только свое платье; ибо не пожелал дальше повелевать теми, кто присваивает себе мои пороки, а мне приписывает свои добродетели.

– Право, диву даюсь, – сказал я, – что за странная история!

– Ничуть, мой друг, – возразил он, – ты постучался в ворота моего молчания и воспринял только сущий пустяк. Ибо кто не предпочел бы царству – лес, где непрестанно поют и пляшут времена года? Многие отдали царство за меньшее, чем уединение и сладостный союз с одиночеством. Неисчислимы орлы, что спускаются с поднебесья жить вместе с кротами, дабы проникнуть в тайны земли. Есть такие, кто отказывается от царства мечтаний, дабы не казаться далеким от того, кто не умеет мечтать. А также и такие, кто отказывается от царства наготы и прикрывает свои души, дабы не устыдить других видом неприкрытой правды и обнаженной красоты. И все же величайший из всех них тот, кто отрекается от царства скорби, дабы не выглядеть надменным и тщеславным.

Затем он поднялся, опершись о посох, и сказал:

– Ступай теперь в большой город, сядь у его ворот и следи за всеми, кто входит в них и вы ходит обратно. Увидишь, встретится тебе и тот, кто, хотя родился царем, пребывает без царства; и тот, кто, хотя подневолен во плоти, властителен в духе – хотя ни ему, ни подданным его это невдомек; а также и тот, кто, хотя и кажется, что властвует, в действительности раб своих собственных рабов.

С этими словами он улыбнулся мне, и тысячью зорь осветились его уста. Затем он повернулся и ушел в глубь леса.

А я, как он мне наказывал, воротился в город и, сев у ворот, стал наблюдать за прохожими. И с того дня во множестве я видел царей, чьи тени скользили по мне, и ничтожны числом были подданные, по которым скользила моя тень.

 

Дочь льва

Четверо рабов обмахивали опахалами старую царицу, которая забылась сном на троне и похрапывала. А на монарших коленях растянулся кот, мурлыкая и лениво щурясь на рабов.

Один раб завел такой разговор:

– Ох и безобразна эта старуха во сне! Гляньте, губы ее отвисли, а дышит она так, будто дьявол душит ее.

Тогда кот, мурлыча, молвил:

– Она и наполовину не так безобразна в сне своем, как вы в своем бодрствующем рабстве.

– Сон, вроде бы, должен был разгладить ее морщины, вместо того чтобы углубить их, – заметил другой раб. – Верно, снится ей нечто жуткое.

– Вот бы и вам дать волю спать и лицезреть во сне свою свободу, – промурлыкал кот.

– Может, ей привиделось шествие всех тех, кого она обрекла на смерть, – предположил третий раб.

А кот промурлыкал:

– Ей-ей, она видит шествие предков ваших и ваших потомков.

– Конечно, болтать о ней легко, – сказал четвертый раб, – но от этого мне ничуть не легче стоять и обмахивать ее.

– И на том свете вам суждено ее обмахивать, ибо что на земле, то и на Небесах, – промурлыкал кот.

Тут во сне старая царица уронила голову на грудь, и ее корона упала на пол.

– Это дурной знак, – сказал один из рабов. А кот промурлыкал:

– Дурной знак для одного – добрый знак для другого.

– А вдруг она проснется и увидит, что корона на полу! – испугался второй раб. – Тогда наверняка она предаст нас смерти.

– Каждодневно, от самого вашего рождения она предает вас смерти, а вам и невдомек, – промурлыкал кот.

– Да, она предаст нас смерти и назовет это жертвоприношением Богам, – подтвердил третий раб.

А кот промурлыкал:

– Только слабых приносят в жертву Богам. Четвертый раб оборвал их разговор, бережно

поднял корону и вновь возложил ее на голову старой царицы, не потревожив ее сна. А кот промурлыкал:

– Только раб вновь водружает упавшую корону. Вскоре старая царица пробудилась и, зевнув, огляделась. А затем сказала:

– Кажется мне, я задремала, и привиделись мне четыре гусеницы на стволе древнего дуба, за которыми гнался скорпион. Не по душе мне этот сон.

Затем она закрыла глаза и уснула. И снова раздался храп. И четверо рабов продолжали обмахивать ее опахалами.

А кот промурлыкал:

– Обмахивайте, обмахивайте ее, тупицы! Вы раздуваете не что иное, как огонь, пожирающий вас.

 

Тирания

Вот что поет Змея, стерегущая семь пещер у моря:

– Мой суженый примчится на гребнях волн. Наполнит страхом землю его громоподобный рев, а пламя, вырывающееся из его ноздрей, охватит пожаром небо. С затмением луны мы станем мужем и женою, а с затменьем солнца я рожу на свет святого Георгия[23], который умертвит меня.

Вот что поет Змея, стерегущая семь пещер у моря.

 

Святой

Как-то в юности мне довелось посетить одного святого старца в уединенной роще за холмами. Мы беседовали о природе добродетели, когда заметили разбойника, с трудом взбиравшегося по хребту.

Достигнув рощи, тот пал перед старцем на колени и сказал:

– О святой человек, облегчи мне душу. Мои грехи тяготят меня.

– И мои грехи меня тяготят, – молвил святой.

– Но я вор и грабитель, – сказал разбойник.

– И я вор и грабитель, – отвечал святой.

– Но я убийца! – воскликнул разбойник. – И в ушах моих вопли множества людей, чью кровь я пролил.

– И я убийца, – отвечал святой, – и мои уши полнятся воплями тех, кого я умертвил.

– Я совершил несметное число преступлений, – не унимался разбойник.

– И моим преступлениям нет числа, – отвечал святой.

Тут разбойник поднялся с колен и пристально посмотрел на старца, и было некое недоумение в его взгляде.

Когда он оставил нас и вприпрыжку сбежал с холма, я повернулся к святому и спросил:

– К чему ты обвинял себя в преступлениях, которые не совершал? Разве не видишь, что человек этот ушел, больше в тебя не веря?

И ответил святой:

– Это правда, он больше не верит в меня. Но зато он ушел премного утешенный.

И тут донеслась до нас песня, которую вдали распевал разбойник и отзвуки которой наполнили долину радостью.

 

Плутократ

Как-то в моих странствиях я увидел на одном острове чудовище с человечьей головой и железными копытами, которое, не переставая, ело от земли и пило от моря. Я долго наблюдал за ним. Затем приблизился и сказал:

Тебе все мало; неужели ты никак не насытишься и не утолишь свою жажду?

И сказало чудовище в ответ:

– Да, я уже насытился, более того, уморился от еды и питья. Однако завтра земли для еды и моря для питья может уже не оказаться – вот этого-то я и боюсь.

 

Вящее «Я»

Вот что произошло однажды.

После коронации Нуфсибааль, царь Библоса[24], удалился в свою опочивальню – тот самый чертог, что возвели для него три горных отшельника-чародея.

Он снял корону и царское одеяние и остановился посреди опочивальни, размышляя о себе, теперь уже всемогущем правителе Библоса.

Внезапно он обернулся и увидел, как из серебряного зеркал, подаренного ему матерью, выходит нагой человек.

– Чего тебе? – воскликнул пораженный царь.

– Ничего, – ответил нагой человек. – Скажи лишь, почему венчали тебя на царство?

– Потому что я благороднейший человек в стране, – дал ответ царь.

Тогда нагой человек молвил:

– Будь ты еще благороднее, не стал бы царем.

– Меня короновали, – заявил царь, – ибо я самый могущественный человек в стране.

– Будь ты еще более могущественным, – молвил нагой человек, – не стал бы царем.

– Меня венчали на царство, ибо я мудрейший человек, – изрек тогда царь.

А нагой молвил:

– Будь ты еще мудрее, не польстился бы на престол.

Повалился тогда царь наземь и горько зарыдал. Нагой человек посмотрел на него, поднял корону, заботливо возложил ее на поникшую голову царя и, не отрывая от него участливого взора, вошел в зеркало.

Поднявшись, царь сразу же посмотрел в зеркало. И не увидел там ничего, кроме себя – увенчанного короной.

 

Критики

На дорогу опускалась ночь, когда один всадник, державший путь к морю, остановился у постоялого двора. Он спешился и, доверяя людям и полагаясь на темноту – подобно всякому, кто верхом добирается до моря, – привязал лошадь к дереву перед входом и вошел.

В полночь, когда все спали, явился вор и украл лошадь путешественника.

Проснувшись утром, тот обнаружил пропажу и глубоко опечалился – оттого что нет у него лошади и что кто-то решился в сердце своем на воровство.

Тут обступили его другие постояльцы и принялись судачить.

– Что за глупость с твоей стороны – привязать лошадь за воротами конюшни, – заявил один из них.

– Даже не стреножив ее – а это еще большая глупость, – добавил другой.

– Надо быть круглым дураком, чтобы до моря добираться верхом, – сказал третий.

– Только ленивец да тихоход ездит верхом, – заявил четвертый.

Тут изумленный путешественник вскричал:

– Друзья мои, раз лошадь у меня украли, вы кинулись наперебой отмечать мои промахи и недостатки. Однако странно: ни слова упрека не нашлось у вас для вора!

 

Поэты

Четверо поэтов сидели вкруг стола, на котором стояла чаша с пуншем.

– Мнится мне, – изрек один, – я вижу своим третьим оком, как аромат этого вина парит в пространстве, подобно птичьей стае над неким волшебным лесом.

– А я своим внутренним ухом слышу пение тех призрачных птиц, – промолвил, подняв голову, другой. – И напев пленяет мое сердце – так белая роза заточает пчелку в свои лепестки.

– Я притрагиваюсь к этим птицам своей рукою, – произнес третий, воздев руку и закрыв глаза. – Я чувствую, как их крылья, словно дыхание спящей феи, касаются моих пальцев.

Тогда встал четвертый и, подняв чашу, сказал:

– Увы, друзья! Видно, притупились у меня и зрение, и слух, и осязание. Ни увидеть аромат этого вина, ни услышать его песнь, ни ощутить, как трепещут его крылья, я не в силах. Я только и различаю, что само вино. Посему я должен теперь его выпить – оно обострит мои чувства и поднимет меня до ваших блаженных высот.

И, приникнув к чаше губами, он выпил все ее содержимое до последней капли.

Три поэта, разинув рты, в ошеломлении уставились на него, и во взгляде их была жгучая – вовсе не лирическая – злоба.

 

Флюгер

Сказал флюгер ветру:

– До чего ж ты настырный и нудный! Разве не можешь не метаться вечно из стороны в сторону, а дуть мне прямо в лицо? Ты нарушаешь мое богоданное постоянство.

Ничего не сказал в ответ ветер – лишь рассмеялся в пространстве.

 

Царь Арадуса

Однажды старейшины города Арадуса[25] явились к царю с просьбой издать указ, запрещающий народу употребление вина и прочих хмельных напитков в пределах их города.

Царь же повернулся к ним спиной и со смехом удалился.

Старейшины вышли от царя обескураженные.

У дворцовых ворот они повстречали главного придворного советника. Тот заметил, что они расстроены, и догадался, в чем дело.

И тогда он сказал:

– Как жаль, друзья мои! Застань вы государя пьяным, он бы непременно удовлетворил вашу просьбу.