Вопросы немарксистской социологии в русской периодической печати

(1870—1917)

Некогда известный автор двух «Философских ежегодников» Я.Н. Колубовский заметил: «Русская литература отличается одной особенностью: редкий труд дерзает вступить на свет божий под своим собственным флагом в отдельном издании, но стремится найти себе приют где-нибудь в толстом журнале. К журнальной литературе русский читатель всегда питал некоторую слабость»[137].

В журналах и газетах, как на киноленте, остались запечатленными сложнейшие повороты общественной идеологии и психологии. Периодическая печать позволяет воскресить социальные и политические перипетии идей в контексте общественной жизни, вскрыть меру их действия внутри различных социальных слоев и политических направлений, поскольку каждый журнал всегда являлся партийным органом определенных социально-политических сил[138]. Социологическая программа издания, как правило, была связана с его политическим направлением[139].

Как научный источник любой серьезный журнал является многолетней аккумулирующей системой, которая позволяет проследить развитие и общественное функционирование идей во всей сложности исторического процесса. Книжные источники не могут соперничать с «журнальной памятью». Следует иметь в виду, что далеко не все, помещенное на страницах периодики, выпускалось позднее отдельными изданиями. Поэтому книги и даже со-

брания сочинений не всегда могут дать исчерпывающий ответ, например, на вопрос об идейной эволюции мыслителя.

«Книжная память» не полна. Первые, а иногда и единственные, переводы иностранных авторов можно обнаружить только в журналах. Книги могут быть полемичны, но диалоги ученых обычно публиковались лишь на страницах периодической печати. Периодическая печать, и нередко только она, сохраняет следы деятельности различных ученых форумов (собраний, конференций, конгрессов).

Иначе говоря, систематическое изучение комплекса периодических изданий является необходимой предпосылкой «научного ретросказания», без чего невозможно «восстановление полной структуры»[140] и изучаемого объекта также и в области истории социологической мысли.

Русская периодическая печать как источник по истории социологии изучается впервые. Это обстоятельство обусловило ряд исследовательских трудностей: отсутствие опыта предшественников, необходимость поиска в широком диапазоне различных изданий, многие из которых вообще не вовлекались в научный оборот; наконец, хронологические рамки издания требовали как-то охватить на базе периодики почти полстолетия движения социологической мысли разных направлений и школ, не дублируя их целевые исследования в других главах.

Изучение периодических изданий в таком широком масштабе таит и формальные трудности, поскольку число журналов прогрессивно росло по мере развития капитализма в России[141], но лишь немногие из них, исключая официальные органы, отличались долголетием. Гибель «во цвете лет» десятков журналов чрезвычайно осложняет сегодня восстановление общей картины. Поэтому первое научное приближение охватывает лишь некоторые взаимосвязанные вопросы: проблема предмета социологии, количественная и качественная динамика публикаций, особенности критики на страницах периодической печати. Разработка статистики публикаций по социологии упирается в противоречия, св Абстрактное взаимодействие, «поведение» в формуле «стимул-реакция»язанные с отсутствием четких представлений, что, собственно, следует относить к предмету социологии. Разноречие в этом вопросе сохранилось вплоть до конца исследуемого периода[142]. Раз-

личные дореволюционные библиографии более или менее единодушны в отношении рубрики «Философия истории», что же касается социологии, то ее либо относят к разряду «Статистика и социология», либо объединяют с философией, иногда совмещают с этнографией, а то просто с вопросами «Текущей жизни» и т.д. и т.п. «Трудно себе представить, — писал В.Д. Мачинский, — что-либо более нестройное, разнохарактерное и противоречивое, чем все эти „социологии”, „основания социологии”, „системы социального развития” и т.д. Материал наблюдения, основные понятия, методы обработки, не говоря уже о реальных выводах, — все это до того различно, что социологические теории часто совсем не производят впечатления разных форм обработки одной и той же научной отрасли. Энгельс, Фулье, Тард, Лилиенфельд, Лебон — разве это представители одной и той же науки?»[143].

В дискуссии по предмету социологии в русской печати обнаружились две интересные тенденции. Первая несомненно порождена народнической идеологией и была высказана отцом субъективной школы П.Л. Лавровым в его критике «Социологии» Е.В. Де Роберти. Лавров связывал с предметом социологии весь «общественный вопрос» в целом, усматривая в нем «главное содержание» социологии[144]. С этой точки зрения к социологии относились и проблема метода в истории, и формула прогресса, и учение об общине и государстве, а также вопросы национальности, учение об экономических отношениях, об элементарных формах общественной организации и критика социологических учений в прошлом и настоящем.

Вторая тенденция связана с буржуазным либерализмом (Де Роберти и др.), для которого характерно исключение социальных проблем из предмета социологии. Поскольку Де Роберти не касался «общественного вопроса», то приговор критики звучал безапелляционно: его «Социология» «не прибавляет ни одной йоты к социологическим знаниям, не уясняет ни одной йоты социологического понимания» и ее следует отнести к «литературе школьных вопросов позитивизма»[145].

У сторонников «общественного вопроса в социологии» в половине 70-х годов обнаружилось стремление познать действительную жизнь народа методами социальной статистики. Эта тради-

пия отличная от установок теоретической социологии, отчетливо прослеживается во многих журналах в течение всего исследуемого периода. Представители же теоретических направлений (в том числе и Де Роберти) долгое время игнорировали значение методов социальной статистики для социологии. Не случайно рецензент Громов (псевдоним математика Н.В. Бугаева), критикуя «Социологию» Де Роберти, писал: Де Роберти «забывает, что в статистике стоит на первом плане изучение эмпирических законов социальных явлений и что при помощи числа и меры она имеет в виду объяснение и предсказание явлений»[146]. Однако уже в 1894-1895 гг. были отмечены «резкие признаки отлива русских публицистов от статистического мышления», связанные с влиянием социологии «легальных марксистов». «Эти новые доктринеры, как они сами себя называют — писал А.Ф. Фортунатов, — по временам как будто и снисходят к изучению хозяйственной действительности, но чуть только результаты такого изучения не согласуются с их блестящими геометрическими построениями, они обрушиваются на самый статистический метод и заходят часто очень далеко»[147]. Критика Фортунатова была направлена против П.Б. Струве, выступившего с «Критическими заметками по вопросу об экономическом развитии России» (1894). Фортунатов уличает Струве в фальсификации марксизма, показывая, что раньше «стремление к изучению действительности очень часто находило себе исходный пункт во внимательном чтении того самого Маркса, во имя которого нам в последнее время предлагают сосредоточиться на умозрительном обществоведении»[148].

Тенденция удаления теоретической социологии от «общественной почвы» отразила переход буржуазной социологии от позитивизма (иногда трактуемого материалистически) в 60-80-е годы ко все более откровенному идеализму в 90 — 900-е годы. В начале нового века выдвигается психологическое направление в социологии, в котором сведение социологии к психологии оставляло в тени объективные общественные отношения, их структуру и динамику. Больше того, производственные, классовые и Другие объективные отношения были объявлены продуктом общественной психологии, внутреннего взаимодействия. В периодической печати того времени возобладание прямого идеализма в буржуазном социологическом мышлении было справедливо отмечено как поворот к «телеологии и деонтологии» в науке об обществе[149].

Таким образом, при отборе журнальных источников приходится учитывать весьма широкий спектр истолкования предмета социологии. Поэтому для разработки статистики, отражающей общую динамику социологической мысли 1870-1917 гг., отбирались все публикации, имеющие прямое либо косвенное отношение к философии истории, социологии, их истории, а также конкретные социально-статистические исследования, которые сегодня можно отнести к истории вопроса развития конкретной социологии[150].

Нами было просмотрено 77 комплектов журналов. В среднем за год (по десятилетиям) это составило: 70-е годы—15.3, 80-е ‑ 21.1, 90-е ‑ 26.8, 900-е ‑ 27.4, 1910-1917 гг. ‑ 26.7. Статьи и рецензии по социологии публиковались соответственно в 4.5, 6.2, 11.4, 16, 17 журналах. Среднегодовое число статей и рецензий: 70-е годы — 17.6, 80-е — 19.9, 90-е — 38.4, 900-е — 74.8, 1910-1917 гг.— 68.2 (всего их было выявлено 2189)[151].

Бесспорный количественный рост публикаций по социологии (даже в десятилетие, отмеченное реакцией) свидетельствует о постепенном освобождении буржуазной мысли от политической зависимости, по мере того как, по словам В.И. Ленина, российский капитал «окрепши и поработивши себе миллионы трудящихся, целые районы», начал «прямо уже и без стеснения давить на правительство, обращая его в своего лакея»[152].Первая русская революция резко ускорила процесс, фактически освободив буржуазную социологическую мысль от прежних стеснений.

Анализ социологических публикаций показывает, что резкое падение их числа началось в 1886 г. (9 статей против 16 в 1885 г.). Низшая точка — 1887 г., год казни Александра Ульянова и его товарищей, — пять статей и рецензий в двух журналах из 21 просмотренного. С 1895 г. начинается быстрый и устойчивый подъем. В последующем спады (но выше уровня 1896 г.) наблюдаются в 1902 г. и в годы реакции (1908-1909), в 1915-м военном и 1917-м революционном годах. Спад в 1902 г., по-видимому, явился следствием экономического кризиса 1900 г. и политической обстановки кануна русско-японской войны. Два последних объясняются не столько цензурным гнетом, сколько переключением внимания читателей на острейшие политические проблемы.

Обращает на себя внимание любопытная тенденция: левые органы русской печати между 1890 и 1908 гг. как минимум удвоили количество публикаций по социологии, в то время как единственный философский журнал «Вопросы философии и психологии», «оплот метафизики, этики и психологии», увеличил их лишь в полтора раза. В последующем десятилетии после 1913 г., с началом войны, а затем и революции, многие журналы несколько снизили внимание к социологии (но не все: «Современный мир» удвоил публикации, а журнал петроградского Психоневрологического института «Вестник психологии» даже учетверил). В «Вопросах философии и психологии» количество статей по социологии снизилось почти в два с половиной раза.

Можно утверждать, что ведущее место в дореволюционной периодической печати в области буржуазной социологической мысли занимает «Вестник психологии» петроградского Психоневрологического института. Во-первых, в этом институте функционировала первая и единственная в России кафедра социологии. Поэтому начиная с 1911 г. публикации по данному отделу становятся систематическими и весьма оперативными. По отношению к 1904-1909 гг. количество статей по социологии в 1910-1917 гг. увеличилось в полтора раза, а научная информация выросла в восемь раз! Для сравнения: за тот же период «Вопросы философии и психологии» свернули рецензирование социологических работ почти до нуля (с 58 до 1). Добавим, что «Вестник психологии» впервые в России стал помещать информацию из зарубежных социологических журналов («Revue Internationale de sociologie», «Archives sociologiques», «Annales de l'Institut international de sociologie»).

Во-вторых, если основной формой текущей научной информации в «Вопросах философии и психологии» были рецензии и, пожалуй, чаще аннотации в журнальных обзорах, то для «Вестника психологии» характерна более современная форма — реферат, написанный специализирующимися в данной области молодыми учеными (перу П.А. Сорокина, например, принадлежало 14, а Н.Д. Кондратьеву — шесть рефератов).

Причины этого, как нам кажется, следует искать прежде всего в том, что Московское психологическое общество демонстрировало аполитичность своего органа, что не мешало его членам критиковать марксизм и выступать против социализма, отличие от подавляющего большинства журналов (в том числе и «Вестника психологии») «Вопросы философии и психологии» и общество (это видно из его печатных протоколов) никак не откликнулись на события русских революций 1905 и 1917 гг., точно их вовсе не было[153]. Было и другое немаловажное обстоя-

тельство: философский журнал старел, у него не было связи со студенчеством[154].

Иное положение было в Петербурге, где профессора М.И. Туган-Барановский, Л.И. Петражицкий и акад. А.С. Лаппо-Данилевский руководили студенческими кружками, в центре внимания которых были «социально-философские вопросы»[155]. Именно здесь росли молодые буржуазные авторы, выступавшие по социологии в «Вопросах обществоведения», «Вестнике психологии», «Научном историческом журнале» и в широкой печати предвоенных лет — П.А. Сорокин, П.Е. Михайлов, Б.Л. Личков, С.И. Штейн, А.М. Гвирцман, Н.Д. Кондратьев и др.

И все же основным типом писателя по социологии в русской периодической печати до революции продолжал оставаться публицист либо самостоятельно специализирующийся в области социологии историк, правовед, этнограф и т.д. Не случайно поэтому С.К. Гогель в письме к А.С. Лаппо-Данилевскому предлагал на первом заседании Русского социологического общества без обиняков объявить, что «у нас нет ученого социолога или хотя бы ученого, всецело посвятившего себя социологии»[156].

Количественный анализ, естественно, необходимо дополнить раскрытием качественной стороны вопроса: исследованием движения публикаций различных школ в русской социологии. Оказывается, например, что в годы реакции (80-е) сократилось число статей субъективной школы Лаврова и возросло количество публикаций представителей славянофильской социологии куль-

туры и религиозной философии истории (Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев, В.С. Соловьев и др.)[157].

Самым долговечным и продуктивным социологическим направлением в русской периодической печати была субъективная школа. Колебания количества публикаций ее сторонников демонстрируют полный цикл развития: идейное утверждение в 70-е годы: «торможение» в годы реакции (эмиграция Лаврова и ссылка Михайловского); расцвет в 90-е годы, связанный не с теоретическим ростом, а с уходом в «либеральное культурничество»; в 1900-е годы «старение» — поток юбилейных выступлений историографов школы, солидаризация с психологическим направлением по ряду вопросов; наконец, после 1910 г. — появление эпигонов — неосубъективистов и их органов печати «Современник» (1911-1915) и «Заветы» (1912-1914). В последнем журнале была предпринята попытка изложить учение субъективной школы в сугубо абстрактной форме[158].

Характерно, что по мере развития буржуазной печати дифференциация социологических школ по конкретным журналам все более уступала место интеграции. Близкие по духу авторы субъективной школы, психологического и плюралистического направлений печатались в «Русской мысли», «Русском богатстве», «Знании», «Вестнике Европы». Неославянофильство и религиозная философия истории и культуры обособлялись в «Заре», «Русском вестнике», «Новом пути». Но после 1905 г. «грани стирались»: вчерашних противников можно было найти в общих журналах, хотя давние «социологические традиции» как-то еще держались.

Психологическое направление в 80-90-е годы увеличило количество публикаций (30 и 50 против восьми в 70-е). В начале XX в. его активность ослабла (10 публикаций в первом десятилетии), но во втором десятилетии снова стала увеличиваться (19 публикаций)[159]. Такую «странность», как представляется, можно объяснить эпизодом капитуляции Де Роберти перед царским самодержавием[160], что отрицательно отразилось на публика-

ции его работ: в 1904-1905 гг. он ничего не печатал на русском языке, а в дальнейшем — менее одной работы в год.

Органицизм и географическое направление утвердились в русской периодической печати в 60-е годы. В это время в журналах постоянно печатались переводы сочинений Спенсера (с 1866 г.) и Бокля, их критика и статьи русских последователей. Оплотом органицизма был журнал Л.Е. Оболенского «Свет», преобразованный в «Мысль». Здесь печатались сочинения Спенсера, Эспинаса, Фулье и других западных органицистов, регулярно шли передовые и обзорные статьи по органицистской и социал-дарвинистской социологии. Авторы географического направления (Л.И. Мечников, А.П. Щапов и др.) печатались главным образом в «Деле». После 80-х годов указанные социологические направления почти не дают новых русских сочинений, являясь лишь объектом критики и историографии. По-видимому, это объясняется процессом поглощения их идей другими направлениями: роль биологических и географических факторов позже признавали почти все буржуазные школы, тогда как эти направления в социологии потеряли авторитет.

Публикации М.М. Ковалевского усиленно растут начиная с 900-х годов (1876-1880 гг. — 24 работы, 1881-1890 гг. — 33, 1891-1900 гг. — 39, 1901-1910 гг. — 73, 1911-1915 гг. — 64).Это объясняется, по-видимому, исключительной популярностью идей политической социологии М.М. Ковалевского в либеральных кругах буржуазной интеллигенции, возлагавших особые надежды на победу «думского парламентаризма» над «царскими бюрократами». Кроме того, в это время наблюдается консолидация школ русской буржуазной социологии, и позиция Ковалевского лучше всего удовлетворяла политическому запросу буржуазии на единство. Не случайно русское социологическое общество было названо именем Ковалевского, и первый доклад — «Современное состояние социологии во Франции» — был поручен его ученику П.А. Сорокину[161].

В 90-е годы в России складывается неокантианская школа (Р.Ю. Виппер, А.С. Лаппо-Данилевский, П.И. Новгородцев и др.) и родственное ей течение «легальных марксистов». Русское неокантианство завладело страницами буржуазных журналов в первом десятилетии XX в. (рост публикаций вдвое по сравнению с 90-ми годами). Отличительной чертой развития этого направления является параллельное увеличение числа переводов и рецензий социологических трудов немецких неокантианцев — Г. Зиммеля, Ф. Тенниса, Р. Штаммлера и Г. Риккерта.

Качественный анализ развития идей социологии на основе общего журнального обозрения раскрывает разнообразие социологической проблематики и ее внутренние сдвиги и изменения.

На протяжении трех последних десятилетий XIX в. дискутировалась проблема прогресса. В 70-х годах ее увязывали с эволюционным учением, с вопросом о начале цивилизации и единстве истории. В 80-х годах прогресс связывали с ролью личности и «болезнями общества» («личность и роковые силы истории», «случайное и необходимое», «политическое равновесие»). В 90-е годы проблему прогресса стали соотносить с «вырождением» общества[162].

Культуру и цивилизацию в 70-е годы пытались изучать не только в связи с факторами географической среды, но и путем постановки вопросов о психологии народов и рас, а в 80-е годы — социальной психологии. В 90-е годы ставится проблема психологии массовых движений («герой и толпа», «психология толпы», «преступная толпа», «самосознание классов в прогрессе», «народ и толпа»), идет поиск психологических законов социальной эволюции цивилизаций.

С 70-х годов обсуждается проблема экономического материализма, в последнем десятилетии XIX в. она выдвигается на первый план[163].

Выступления Г.В. Плеханова с критикой книги П. Лакомба «Социологические основы истории» в «Самарском вестнике» и «Очерков материалистического понимания истории» А. Лабриолы в «Новом слове» и знаменитая работа В.И. Ленина «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов? (Ответ на статьи «Русского богатства» против марксистов)» восстановили в правах исторический материализм Маркса и Энгельса. В противовес растущему авторитету марксизма буржуазные социологи хватаются за идею телеологичности исторического процесса, социальная психология дополняется разработкой теории ценности на идеалистической основе.

На рубеже XX в. журналы пестрят социальными прогнозами. Цивилизацию зачастую соотносят с ростом самоубийств. Повышается интерес к ассоциации и социальной организации.

Проблема прогресса трактуется как эволюция жестокости. Поэтому прогресс соотносят с регрессом. Прогресс рассматрива-

ется в основном лишь как нравственная задача общества. Страдание расценивается как психологический фактор эволюции общества. Выдвигается проблема «чувственных тормозов прогресса» и социальных автоматизмов (подражание).

Особое внимание уделяется исследованию развития социального чувства. Психология социальных чувств и политическая психология разрабатываются как практические средства стабилизации буржуазного общества в условиях социальной дифференциации и борьбы классов. Революции объявляются «неврозами»[164]. Пишут о «триумвирате» государствоведения, социологии и политики. Пытаются найти секрет «стойкости обществ». Изучается история падения абсолютизма в Европе, разрабатывается социология буржуазных представительных учреждений. В журналах все острее дебатируется теория национального вопроса. Продолжаются споры о психологии народов и рас.

Наряду с проблемой социальной дифференциации делается попытка (в связи с развитием науки, техники и возрастанием роли интеллигенции) дать карту «размещения в обществе способностей» (учение о профессиональных типах)[165].

На последнем отрезке рассматриваемого пути (1910-1917 гг.) первая мировая война поставила перед социологами вопросы «умирает ли наша цивилизация?» и «каковы происхождение и смысл войны?».

В годы, предшествовавшие мировой войне и социалистической революции, в буржуазной периодической печати обсуждались проблемы социального отбора и нрава на существование. Появление фрейдизма придало проблеме борьбы за существование форму «борьбы за самку». В социологию проникают идеи энергетизма. Со своей стороны социология завоевывает смежные науки и дисциплины. Появляются «социальное законодательство» и «социальная педагогика», «социология культуры» и «социология технических изобретений» и т.д. — все это фигурирует в рубриках периодической печати.

Если в 70-90-е годы в журналах шли споры о преимуществах субъективного метода перед объективным, а в начале XX столетия неокантианская социология выдвинула проблему специфики гуманитарного познания, то во втором десятилетии нового века ставится проблема логики и методологии общественных наук, снова делается попытка сопоставления методов естественных и общественных наук[166].

Предметом особого исследования становится конкретное изучение общественных проблем с помощью анкетных опросов. Отмерим только, что в 1900-1909 гг. эти работы на страницах журналов занимали не менее 1/8 социологических публикаций, а в последующем выросли до 1/4. В отдельных журналах их доля была гораздо выше. Например, в «Вестнике воспитания» она составляла до половины социологических материалов, в том числе итоги не менее четырех анкетных опросов ежегодно[167].

Эволюция русских социологических школ, сдвиги научных интересов их представителей, изменения в трактовке основных социологических проблем и выдвижение новых вопросов — все это, как показывает общее обозрение русской журналистики, в конечном счете отражало сквозь призму буржуазного сознания глубинные изменения общественного процесса: становление и упрочение капитализма в России, переход его в империалистическую фазу, приливы и отливы классовой борьбы и рост национальных движений, назревание первой мировой войны.

Существенным моментом изучения социологической мысли в периодической печати является рассмотрение направлений, по которым в русской журналистике происходила критика отечественных и иностранных социологических работ. Эта критика находилась в тесной связи с политическими симпатиями органов печати, а после 1905 г. особенно отчетливо выражала непосредственную партийную принадлежность ее авторов.

Прогрессивная критика 70-80-х годов была нетерпима к любым проявлениям славянофильской и почвеннической традиции, связавшей себя с проповедью консервативных и охранительных начал в области социологической мысли. Такая направленность русской критики полностью локализовала, например, политический и теоретический престиж теории «культурно-исторических типов» Н.Я. Данилевского в его книге «Россия и Европа», несмотря на усилия ее апологетов типа Н.Н. Страхова и поддержку официозных органов[168].

Рецензент журнала «Дело» показал враждебность доктрины «культурно-исторических типов» всякому прогрессу. Последнее, по мнению критики, смягчалось лишь одним обстоятельством:

в своих устремлениях славянофилы не могли быть последовательными антизападниками, поскольку получали европейское образование. Поэтому концепция Данилевского содержала логическое противоречие, которое можно было выразить формулой: «с Западом против Запада, за славян против славян»[169].

Столкнувшись с усилением пропаганды идей книги Данилевского, критика 80-х годов перешла к детальному доказательству ее теоретической несостоятельности, но и здесь разоблачалась преимущественно служебная роль теории «культурно-исторических типов» в обосновании «кодекса славянофильства».

Так, Н.И. Кареев в статье «Теория культурно-исторических типов» доказывал, что мысль Данилевского, отрицающая передачу начал цивилизации одного народа другим, есть лишь славянофильское желание — навязать заповедь: «Элементы культуры не должны заимствоваться»[170]. Критик вскрыл вопиющую логическую непоследовательность Данилевского, одновременно разделявшего и «теорию исторических наследий» (Запад — от Рима, Россия — от Византии), которая позволяла ему постоянно отклоняться от собственных принципов.

Кареев указал на стремление Данилевского придать субъективным основаниям своей теории объективное значение, но тем не менее сформулированные в рамках его теории «культурно-исторических типов» аргументы работали против «всяких наследий», в том числе необходимых для доказательства славянофильской доктрины. Таким образом, с точки зрения буржуазной историографии концепция Данилевского оказалась неосновательной[171].

Критика сурово отнеслась к трудам органициста А.И. Стронина, осудив пристрастие автора к рискованным аналогиям и его невнимание к «механизму исторической эволюции» (взаимодействие личности с развивающейся «надорганической средой»)[172], а«славянофильский утопизм» автора «Политики как науки», который мечтал соединить все христианские церкви в православии, славян — в русском племени, а всю Европу — в «ославянившейся России», был признан реакционнее, чем устремления «московского славянофильства», гораздо более «гуманного и безобидного»[173].

Наиболее острой была реакция демократической печати на книгу И.И. Каблица (Юзова) «Основы народничества», которая отразила внутреннюю неоднородность народничества и борьбу внутри него в начале 80-х годов. Каблица обвиняли в том,

что живое течение общественной мысли он превратил в застывший догмат, в «коран народника», сближающий его со славянофилами. Главную аналогию между Каблицем и «московскими самобытниками» критика усмотрела в вопросе о национализме. У славянофилов, как указывала критика, в центре внимания также находился не социальный, а национальный организм: проблема устойчивости национальной формы. В частности, их беспокоил вопрос «восстановления» этой формы, если «самоизменническое» поколение (выражение И.С. Аксакова) вздумает изменить ее по своему «извращенному вкусу». Критика считала национальность лишь «совокупностью отвлеченных признаков», фикцией. В итоге делался вывод, что Каблиц «приложил посильную подпорку гнилому принципу национализма», помог «Московским ведомостям» Каткова[174].

В 90-е годы представители буржуазной социологии развернули ожесточенную полемику против марксизма и материалистического понимания истории. Первоначально критика на страницах периодической печати носила форму полемики вокруг так называемого экономического материализма.

Дело в том, что идеи материалистического понимания истории длительное время, вплоть до возникновения группы «Освобождение труда», распространялись в искаженном виде в русле буржуазного и мелкобуржуазного мировоззрения, в отрыве от собственной социальной и методологической почвы[175]. В результате появился тот экономический материализм, который часто отождествляли с историческим материализмом, хотя это была лишь его буржуазная интерпретация — эклектическое заимствование, весьма удобное подчас для критических упражнений против действительного исторического материализма.

Немалую роль в фальсификации марксизма в России сыграла буржуазная периодическая печать. Интерес русского читателя к марксизму был бесспорно велик. Достаточно напомнить, что появление труда К. Маркса «Капитал» и его первого русского перевода (1872) в течение только одного десятилетия вызвало к жизни весьма солидную по тому времени литературу — 169 публикаций[176]. Однако доброжелательная пропаганда марксизма писателями революционно-демократического и демократического лагеря сменяется ревизионистской критикой из стана буржуазных либералов, симпатизировавших западноевропейскому реви-

зионизму. Необходимо отметить одну важную особенность: наличие серьезной. количественной диспропорции между большой литературой о марксизме и изданием трудов Маркса и Энгельса. С 1886 по 1900 г. в русских журналах было опубликовано только 13 произведений Маркса и Энгельса[177].

Резкие нападки на марксизм в буржуазных журналах стали типичными не сразу. Первоначально была характерна эклектическая позиция «синтеза» (Кареев и др.), но в последнее пятилетие XIX в. отношение к марксизму буржуазных социологов сделалось откровенно негативным. В этот период сторонников марксизма, который в периодической печати именовался «экономическим материализмом», особенно часто упрекали в «фатализме».

На страницах некоторых журналов шла борьба, появлялась и антикритика. Интересно в этом отношении письмо К.А. Лубкова в редакцию «Нового слова», озаглавленное «К вопросу об экономическом материализме», где отвергается обвинение в фатализме: «Мне все представляется, что именно для экономического материализма фатализма и нет. Напротив, если вся сила в экономических отношениях, то тем серьезнее, сложнее задача каждого общественного деятеля, так как, право, гораздо труднее воздействовать на изменение этих отношений, нежели на изменение законодательства. Важно также знать, откуда следует, что экономический материализм отрицает сознательное воздействие на экономические отношения»[178].

В этом же журнале известный польский социолог Людвиг Крживицкий (1859-1941) выступил против Кареева в защиту марксизма, показав классовую обусловленность критического непонимания им марксистской социологии. «С экономическим материализмом я познакомился впервые лет тому пятнадцать, во время моего пребывания в Лейпцигском университете, — писал Крживицкий, — но лишь после многих годов я дождался того момента, когда и официальный ученый мир начал толковать о теории диалектического понимания истории, причем я с удивлением заметил, что иногда интеллигентный наборщик или механик лучше и глубже ее понимает, нежели немецкие доценты, составляющие себе карьеру критикой их стремлений»[179].

Буржуазные публицисты и социологи, как правило, дезориентировали читателя в вопросах исторического материализма. Безудержная фальсификация марксизма становится в это время обычным явлением на страницах журналов. Чаще всего буржуазные теоретики приписывали Марксу мысль, что общение людей в процессе производства якобы представляет обмен «психической деятельностью» и что под экономическим базисом Маркс «твердо установил психические основы общественности», ту «непосредственную среду, в которой человечество живет духовно»[180].Вся эта фальшь требовалась для подмены марксистской теории классов и классовой борьбы чуждыми марксизму тезисами: «вся история человечества есть борьба совокупных организмов» и «психологическая основа во всех этих случаях одна и та же, и колыбелью всякой общественности оставалась и остается толпа. Все современное устройство... течет по законам скоротечной жизни толпы»[181].

Таким образом, буржуазная периодическая печать стала выразительницей отказа социологов видеть за действиями масс объективную закономерность классовых отношений и борьбы классов, а это вело к сомнению в возможности научного предвидения в истории.

Не удивительно, что борьба вокруг вопроса «быть или не быть» марксистской социологии занимает в периодической печати после первой русской революции особое место. С одной стороны, признавалось, что «метод, внесенный материализмом, отразился далеко за пределами круга партийных или философских единомышленников; историки всех направлений, в том числе очень консервативных, вынуждены, сознательно или незаметно для себя, идти по линиям, указанным этим методом, и группировать исторические явления по рубрикам социально-классовой терминологии, отыскивать социальные основания для идейных течений»[182].

С другой стороны, у буржуазных авторов появилось настойчивое желание поскорее искоренить эту традицию. Атака направлялась прежде всего против понятия класса в материалистической социологии. Р.Ю. Виппер с позиций неокантианского релятивизма пожелал «внести ряд поправок, по возможности расширить понятие группы, освободить его от узких границ, от исключительности, в которую оно поставлено историческим материализмом»[183].

Проблема последовательной защиты принципов материалистического понимания истории требует изучения выступлений Г.В. Плеханова и особенно В.И. Ленина и его соратников на

страницах большевистской периодической печати. Эта актуальная тема, к сожалению, еще не нашла своего исследователя. Отметим только, что, например, в марксистском научно-политическом журнале «Заря» (1901-1902) были напечатаны работы В.И. Ленина «Гонители земства и Аннибалы либерализма», «Аграрная программа русской социал-демократии» и др., работы Г.В. Плеханова «Критика наших критиков. Г-н П. Струве в роли критика марксистской теории общественного развития», «Cant против Канта, или духовное завещание г. Бернштейна». В другом марксистском журнале «Правда» за четыре года существования опубликовано в среднем ежегодно 16 статей и рецензий, относящихся к вопросам социологии и социально-статистических исследований. Марксистский философский и общественно-экономический журнал «Мысль» (1910-1911), в дальнейшем выходивший под названием «Просвещение», за три с небольшим года опубликовал 26 работ, имеющих значение и для социологии. Среди них такие статьи В.И. Ленина, как «О статистике стачек в России», «Наши упразднители (О г. Потресове и В. Базарове)», «По поводу юбилея», «О социальной структуре власти, перспективах и ликвидаторстве» и др. Статьи данной тематики печатались также в марксистском журнале «Коммунист» (1915). Для большевистской печати было характерно отсутствие абстрактной постановки социологических проблем, поэтому статьи всегда имели актуальное политическое звучание.

Для познания процесса формирования русской социологической мысли не менее важно учитывать эволюцию еще одного аспекта журнальной критики. Несмотря на то что социология не нашла себе места в лоне казенного просвещения России, оперативность поступления зарубежной социологической информации непрерывно возрастала. В конце XIX ‑ начале XX в. русские издатели перешли к непосредственному либо через отечественных ученых контакту с иностранными социологами. Стал обычным «перевод с разрешения автора», «авторизованный перевод», «перевод с рукописи». Все новинки появлялись в России в тот же год, что и за рубежом, а иногда и несколько раньше. Трудно назвать западного социолога, который не печатался в русских журналах, хотя бы реферативно. До 90-х годов в ряде журналов практиковалось печатание частями с продолжением книг по социологии. Затем эти книги издавались отдельно. Наконец, стали издаваться приложения-библиотеки.

Наиболее известными в России психологистами были Г. Лебон, Л. Уорд и особенно Г. Тард[184]. Социологизм Э. Дюркгейма привлекал внимание в конце 90-х годов, сравнительно мало — в 900-х, но стал заметно обсуждаться органами печати накануне первой мировой войны. Неокантианская социология (Г. Зиммель,

Р. Штаммлер, Ф. Тённис и др.) была весьма популярна в 900-е годы[185].

Движение «внешней» критической мысли в русских буржуазных органах печати заметно меняет ориентацию между 70-80-ми и 90-ми годами. Если, например, сочинения Спенсера в 60-80-е годы безусловно приветствовались и популяризировались, то в 90-е годы критика нередко становилась на сторону его противников. Так, криптоним «М.П.», разбирая полемику Ритчи со Спенсером по вопросу об отношении личности к государству, симпатизирует противнику последнего. Спенсер — идеолог домонополистического капитализма — выступил (в статье «Великий политический предрассудок») «самым авторитетным противником вмешательства государства в экономическую жизнь народа». Ритчи же требовал «расширения функций центральных и местных органов управления не для потворства сильным в эксплуатации слабых и беззащитных, а для защиты экономически и часто юридически бесправных от сильных в том и другом отношении»[186].

В солидарности с Ритчи нашла свое выражение либерально-народническая, а позже полукадетская программа «Русского богатства». Известно, что В.И. Ленин дал презрительно-беспощадную оценку этим мещанским иллюзиям: «Они замазывают антагонизм современных русских общественно-экономических отношений, рассуждая так, как будто бы делу можно помочь общими, на всех рассчитанными мероприятиями по „подъему”, „улучшению” и т.д., как будто бы можно было примирить и объединить. Они — реакционны, изображая наше государство чем-то над классами стоящим и потому годным и способным оказать какую-нибудь серьезную и честную помощь эксплуатируемому населению.

Они реакционны потому, наконец, что абсолютно не понимают необходимости борьбы и борьбы отчаянной самих трудящихся для их освобождения»[187].

Первая русская революция знаменовала политические сдвиги буржуазной социологической мысли, которая отказывается от социал-дарвинистского понимания борьбы в обществе и выдвигает неокантианскую идею этической социальной необходимости. Поэтому анонимный автор «Русского богатства» выступил против концепции Л. Гумпловича, полагавшего, что там, где грозит прекратиться борьба «естественных разнородностей», природа образует искусственные «социальные разнородности», и что основным социальным законом выступает стремление каждой социальной группы подчинить себе другую. Поскольку такая версия явно расходилась с политической программой журнала (хотя, как из-

вестно, «социальные конфликты», по Л. Гумпловичу, разрешаются не революцией, а деспотией государства), критик счел нужным напомнить, что «историческая необходимость, хотя бы и правильно познанная, чего, конечно, нельзя сказать о Гумпловиче, сама по себе не создает еще никакого нравственного права. Вопрос о должном есть вопрос этический и, конечно, не может быть решен только исследованием существующего, необходимого»[188].

Изменение общественных отношений, политической позиции русской буржуазии находило свое отражение в характеристике и оценке различных социологических направлений и произведений западноевропейских социологов на страницах периодической печати. Духовная эволюция немарксистской социологии убедительно иллюстрируется ее отношением к работам ряда ведущих западных социологов тех лет — Г. Тарда, Г. Зиммеля, Э. Дюркгейма и др.

После появления «Законов подражания» (1890) эта работа Тарда была довольно благосклонно встречена русскими субъективистами, особенно Н.И. Кареевым. Последний отмечал ее известную идейную близость с более ранними работами Н.К. Михайловского, видя в этом факте лишнее доказательство правоты психологизма в социологии. Правда, Кареев подчеркивал и некоторый схематизм и крайности «теории подражания» Тарда[189].Сходное отношение обнаруживается и у других критиков — Л.Е. Оболенского, С.Н. Южакова. Работы Тарда начинают усиленно переводить и печатать как монографиями, так и отдельными главами в различных журналах — в «Русском богатстве», «Образовании», «Научном обозрении» и др.

В 900-е годы восторги несколько утихли, так как русский субъективизм попал в полосу сложных конфликтов с антипозитивистскими течениями, с одной стороны, а с другой — окреп и стал усиленно развиваться марксизм. Новое внимание к Тарду вспыхнуло в связи с его полемикой против социологизма Э. Дюркгейма. Тард, будучи позитивистом, тем не менее защищал социологический номинализм — позицию, в целом выдвигаемую антипозитивистами. В начале XX в. и особенно после смерти Тарда (1905) появляется большая серия публикаций различных социологов, которые пытаются критически осмыслить его наследие и несколько механически подключить в той или иной мере его к собственным взглядам и концепциям[190].

Психологист Лебон не встретил в конце XIX в. сочувствия, но после 1905 г. буржуазная критика поправела. Характерно, что критик из «Журнала министерства народного просвещения», органа, к которому буржуазная печать обычно афишировала свою оппозицию, одобрил пессимизм Лебона, человека «серьезной научной мысли», перед лицом социализма — «грозного явления нашего времени»[191]. Таким образом, общий страх перед революцией нивелировал в известной мере социологические симпатии буржуазной и официальной критики.

Буржуазные государственные деятели в капиталистических странах Запада возлагали на социологию большие надежды. Например, итальянский министр просвещения Луиджи Кредаро подчеркнул в речи на Римском конгрессе Международного института социологии (1912), что право и обязанность социологии — выступать «на поле практической жизни силою, направленной к сплочению государства и установлению прочной социальной гармонии»[192]. Но в России царское правительство не желало, да и не могло по достоинству оценить возможность таких практических услуг (большинство русских социологов находилось в лагере буржуазно-либеральной оппозиции самодержавному режиму), хотя в лице М.М. Ковалевского русская буржуазная социология открыто демонстрировала свою лояльность, отмежевываясь от революционных партий («ликвидаторы» самого общества), заявляя, что «не видит возможности обеспечить прогресс или поступательное развитие человечества без прочного общественного порядка[193].

Анализ русской периодической печати (в первом приближении) показывает, что многие позднее ставшие модными установки были впервые выдвинуты в России[194]. Однако русская буржуазная социологическая мысль отставала в создании собственных теоретических и идеологических учреждений, в том числе не имела своего специального научного периодического издания. Русские социологи, как правило, ориентировались на буржуазный тип прогресса и усиленно пропагандировали в журналах его социологическое обоснование. Не случайно поэтому подавляющее большинство из них после победы Великой Октябрьской социалистической революции вели контрреволюционную деятельность,

приступив к изданию «Мысли и слова» в Москве (1917-1921), «Мысли» в Петрограде (1922) и др. Буржуазные социологи сотрудничали «на старый манер» и в советских периодических изданиях, но главным образом печатались в многочисленных частных и кооперативных журналах.

Поражение эксплуататорских классов в революционной схватке с пролетариатом не прошло бесследно: многие буржуазные социологи меняют в начале 20-х годов свою теоретическую ориентацию. Одни эволюционировали к бихевиоризму, другие, переживая общественную ломку беспримерных в истории масштабов, все больше впадали в психическую депрессию и искали ответа на вопрос: «что же произошло в России?» — на путях углубления в религиозную мистику и иррационализм[195]. Естественно, что логика классовой борьбы сделала многих из них активными противниками нового строя[196].

Глава 3

Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями: