2. Яджнавалкья произнес: «Он ведь говорил вам, что они достигли того места, которого достигают все принесшие коня в жертву. Мир этот простирается так далеко, как 32 дня колесницы богов (солнца). Этот (мир) охватывает землю на двойное расстояние. Эту землю окружает океан на двойное расстояние. Там же находится[777] (между двумя скорлупами яйца) пространство шириною в острие стригущего ножа или крыло мухи. Его принес Индра, как сокол, ветру; и ветер принял его в себя и отвел туда, где находятся принесшие коня в жертву. Приблизительно так говорил с вами Гандарва и хвалил ветер».
«Поэтому ветер есть особенность (виашти) и ветер же — всеобщность (самашти). Знающий это защищается от повторяющейся смерти!»
659
По словам этого текста, приносящие в жертву коня приходят в ту тесную расщелину меду скорлупами мирового яйца к тому месту, где обе скорлупы соединены и в то же время отделены друг от друга. Щель (разделение) материнской мировой души у Платона («Тимей») обозначена буквой «X», символом креста. Индра, в образе сокола похитивший небесный напиток сому (сокровище, которое трудно добыть), является психопомпом, доставляющим души ветру, рождающей пневме; индивидуальной и универсальной пране (жизненному дыханию), чтобы спасти их от «повторяющейся смерти». Этим ходом мысли индийская философия кратко и сжато резюмирует смысл бесчисленных мифов. Это наилучший пример того, что философия внутренне — не что иное, как утонченная сублимированная мифология*.
|
|
В драме мисс Миллер конь, животный брат героя, умирает первым. (Соответственно ранней смерти Энкиду, полуживотного брата Гильгамеша.) Эта жертвенная смерть напоминает целую категорию мифологических животных жертв. Когда принесение в жертву животных теряет примитивное свое значение простого жертвенного дара и получает высшее религиозное значение, то находится в тесном отношении с героем, а через него и с божеством. Животное изображает самого бога; так, бык —
* Если мифологический символизм является для Зильберера (Silberer Н. Uber die Symbolbildung. III. S. 664 ff.) процессом когнитивным, процессом на мифологическом уровне, то между его взглядами и моими есть полное согласие.
Рис. 124. Священное дерево Аттиса. Рельефное изображение с алтаря Кибелы |
Загрея-Диониса и Митру, ягненок — Христа[778] и т. д. Жертва животного означает, поэтому, жертву животной природы, инстинктивного либидо. Яснее всего это выражено в культовой легенде об Аттисе.
Аттис — сын и возлюбленный матери богов Агдистис-Кибе- лы. Доведенный до сумасшествия влюбленной в него матерью, дарующей безумие, Аттис оскопляет сам себя под сосновым деревом. Сосна играет большую роль в его культе (рис. 124). Ежегодно сосну украшали венками, вешали на нее изображение Аттиса, а затем срубали. Кибела перенесла эту сосну в свою пещеру и там оплакивала его. Дерево явно знаменует собой сына — ибо, по другому сказанию, сам Аттис превратился в сосну, которую мать уносит с собой обратно в свою «пещеру», то есть в материнское чрево. В то же самое время дерево также имеет и материнское значение, так как повешение на него изображения Аттиса указывает и на значение матери («вешать на мать»). Срубание дерева имеет и параллельный мотив кастрации, являясь напоминанием о ней. В этом случае дерево имеет больше фаллическое значение. Но поскольку дерево прежде всего обозначает мать, то оно несет на себе значение материнской жертвы. Эти замысловатые перехлесты значений можно распутать только при сведении их к общему знаменателю. Этим знаменателем является само либидо: сын персонифицирует стремление к матери, существующей в психическом каждого индивида, который оказывается в подобной ситуации. Мать персонифицирует (инцестную) любовь к сыну. Дерево персонифицирует мать с одной стороны и фаллус сына — с другой. Фаллус, в свою очередь, выступает как либидо сына. Срубание сосны, то есть кастрация, обозначает жертву этого либидо, ищущего чего-то такого, что и неконгруэнтно, и невозможно. Поэтому миф рисует — через решение вопроса главного героя — типичную судьбу регрессии либидо, которая изживает себя, главным образом, в бессознательном. В то же время сами драматические персонажи возникают в сознании, как во сне, но, по сути, они являются только предвидениями потоков и тенденций либидо. Действующий принцип всех фи- гур — либидо, которое своим собственным единством увязывает свои продукты столь тесно друг к другу, что определенные свойства или поведение легко переходят от одного персонажа к другому — факт, который не представляет никаких трудностей для интуитивного понимания, но во всех аспектах усложняет задачу логического представления.
|
|
660
Побуждение к жертве исходит в вышеприведенном примере из mater saeva cupidinum, побуждающей сына к безумию и самокастрации. Как первичное бытие мать представляет бессознательное; соответственно, сами мифы говорят нам, что побуждение к жертве исходит из бессознательного. Это следует понимать в том смысле, что регрессия враждебна жизни и разрушает инстинктивные основы личности и сопровождается соответствующей компенсаторной реакцией, принимающей форму насильственного подавления и искоренения несовместимой тенденции. Это естественный бессознательный процесс, коллизия между инстинктивными тенденциями, которые сознательное эго в большинстве случаев переживает пассивно, потому что в норме оно не осведомлено об этих движениях либидо и сознательно в них не участвует.
Овидий, между прочим, говорит о сосне, что она «приятна матери богов, потому что в угоду матери Кибеле Аттис, ее любимец, превратился из человека в сосну»[779].
662
Превращение в сосну, очевидно, является скорее погребением в матери, подобно тому, как и Осирис окружен был выросшим вокруг него вереском (рис. 72). На Кобленцком рельефе Аттис[780] как бы вырастает из дерева. Это истолковано Ман- нхардтом как нумен (питеп), присущий дереву как растительной форме. Но, возможно, это просто рождение из дерева, как это случилось с Митрой (рис. 19). По свидетельству Фирмика Матерна, и дерево, и изображение играли также известную роль в культе Исиды и Осириса, а также и в культе Коры-Пер- сефоны[781]. Дионис носил дополнительное имя Дендрита, а в Беотии он же назывался «в дереве живущий». (При рождении Диониса Мегера посадила сосну на Кифероне.) В сказании о
|
|
Пентее, связанном с легендой о Дионисе, замечательным образом дополняется смерть Аттиса и плач о нем. В нем следует противоположный рассказ о том, как Пенфей[782], мучимый любопытством по поводу оргии менад, залезает на сосну, чтобы подсмотреть за ними; но его мать замечает это. Менады срубают дерево и, приняв его за животное, в неистовстве разрывают на куски[783], причем, первой нападает на него его мать[784]. Тут мы находим и фаллическое значение дерева (срубание = кастрация) и материнскую его природу (дерево «вынашивает» Пенфея), и отождествление с сыном (срубание = умервщле- ние Пенфея); тут же и Ужасная Мать, являющаяся дополнительным противопоставлением к Пьете. Праздник Аттиса праздновался весной как оплакивание его, соединенное со следующей за ним радостью. (Страстная пятница и Пасха.) Жрецы культа Аттиса и Кибелы часто бывали кастратами и назывались галлами (galloi) [785]. Архигалл (archigallos) назывался Атисом {Atys) [786]. Вместо ежегодной кастрации они до крови царапали себе руки. (Рука как замена фаллуса. «Вывертывание руки»******.) Подобную же символику жертвы инстинктов мы встречаем в религии Митры, где важную роль играют поимка и укрощение быка. Параллелью Митре является и первочеловек Гайомар. Он был сотворен одновременно с
карл гусгав юнг |
663 |
662 |
символы трансформации
|
быком, и оба они пробыли 6000 лет в состоянии блаженства. Но когда мир вступил в эпоху Весов (Libra — седьмой зодиакальный знак), то в нем поселился принцип зла. Весы известны в астрологии как «положительный дом» Венеры, стало быть, принцип зла появился под властью богини любви, воплощающей эротический аспект матери. Так как этот аспект, что мы уже видели, психологически крайне опасен, то сыну угрожает классическая катастрофа. В результате этой звездной констелляции Гайомарт и бык умерли уже тридцать лет спустя. (Испытания Заратустры также продолжались тридцать лет.) Из мертвого быка возникло пятьдесят пять хлебных растений, двенадцать видов растений целебных и т. д. Семя быка для очищения попало на луну, семя же Гайомарта — на солнце. Это указывает на более женскую природу быка. Гош, или Драш- па, — является душой быка, и ей поклоняются как женскому божеству. Душа эта вначале из трусости не решалась стать богиней скота и стад, пока ей не возвещено было утешительное явление Заратустры. Параллель этому существует в индийской пуране, где земле обещают явление Кришны[787]. Душа быка изображается едущей на колеснице, как Ардвисура, богиня любви. Поэтому бык-анима появляется, несомненно, в женственной форме. В астрологии Таурус (Телец) также является домом Венеры. Этот миф о Гайомарте лишь повторяет в измененной форме первобытное представление о «замкнутом круге» самовоспроизводящегося мужского и женского божества.
|
|
663
У китайцев огонь, о принесении в жертву которого мы уже говорили в III главе, имеет женственную природу, подобно быку; об этом упоминает один из комментаторов[788] философа Чжу- ан-цзы (350 г. до н. э.), говоря, что «дух очага называется Ци; он одет в ярко-красный, подобно огню, цвет и походит на прекрасную, миловидную девушку». В «Книге ритуалов» сказано: «Дерево сжигается в огне за духа Ау»; жертва эта за Ау есть жерт-
* Spiegel F. Eranische Altertumskunde. II. S. 76. ** NageAl. Der chinesische Kuchengott (Tsau-kyun). S. 23.
ва старым женщинам, которые умерли. Эти духи огня и очага суть души отшедших поваров; поэтому они называются «старыми женщинами». Бог кухни возник из этого добуддийского предания; впоследствии он стал (будучи мужского пола) владыкой семьи и посредником между семьею и богом. Таким образом древний женский дух огня превратился в подобие Логоса.
664
Из семени быка произошли прародители быков и коров, а также 272 рода полезных животных*. Согласно книге «Меног-и- Храт»**, Гайомарт уничтожил дэва Арзура, которого считают демоном злой похоти. Ази, другой злой демон, остался самым стойким на земле, несмотря на все действия Заратустры. Но он будет уничтожен при воскресении из мертвых (как сатана в Откровении апостола Иоанна). По другому изложению, Ан- громайнью и змея останутся последними и будут уничтожены самим Ахурамаздой[789]. По предположению Керна, Заратуст- ра носит название «Золотой звезды и тождествен Митре»[790]. Имя Митры связано с современным персидским словом mihr, означающим «солнце» и «любовь».
665
В мифе Загрея мы видим, что бык также тождественен с богом, поэтому жертва быка есть также и жертва бога. Символ животного является до некоторой степени лишь частью героя; он жертвует лишь своим животным началом, то есть символически отказывается лишь от своей инстинктивной природы. Его внутреннее участие в акте жертвоприношения[791] великолепно выражено болезненно-экстатическими чертами лица
карл гусгав юнг |
бб7 |
БББ |
символы трансформации
|
ту в поддержку своим взглядам[792]. Как мы уже видели, это регрессивное либидо укрывает себя в бесчисленных символах наиболее гетерогенной (разнородной) природы, частью мужских, частью женских — половые различия оказываются вторичными и не столь важны психологически, как могло бы показаться на первый взгляд. Суть и движущая сила жертвенной драмы состоит в бессознательной трансформации энергии, о которой становится известно эго точно так же, как моряки узнают о вулканических извержениях под морским дном. Конечно, когда мы рассматриваем красоту и величественность целостного понятия жертвы и ее торжественный ритуал, то необходимо признать, что психологическая формулировка действует шокирующим образом отрезвляюще. Драматическая конкретность жертвенного акта сводится к скучной абстракции, а цветущая жизнь персонажей, участников этой драмы, оказывается плоской дву- мерностью. Научное понимание обречено, к несчастью, получать прискорбные результаты — с одной стороны; с другой — абстракция делает сомнительным более глубокое понимание самих явлений. Таким образом, мы приходим к пониманию, что эти фигуры в мифической драме обладают качествами, которые являются равнозначными или взаимозаменяемыми, потому что они не имеют того же самого «экзистенциального» значения, как конкретные фигуры физического мира. Последние переживают трагедию, возможно, в самом реальном смысле, в то время как другие просто разыгрывают ее против субъективного фона[793] интроспективного сознания. Самые смелые спекуляции человеческого разума относительно природы феноменального мира, а именно, что вращающиеся звезды и целостное течение человеческой истории не более чем фантасмагория божественного сна, стали, будучи примененными к внутренней драме, научной вероятностью. Существенной вещью в мифической драме является не сама конкретность фигур, не столь важным оказывается и то, какого вида само жертвенное животное или какой бог его жертвоприносит; единственно важным остается то, что это жертвоприношение имеет место, что процесс трансформации в бессознательном продолжается, и динамизм, содержания и предмет этого бессознательного, будучи изначально неведомыми, становятся видимыми косвенным путем сознательному разуму с помощью стимуляции има- гинативного материала, находящегося в его распоряжении, одеванием себя в него, точно танцоры, наряжающиеся в шкуры животных, или жрецы, напяливающие на себя кожу своих человеческих жертв.
670
Великое преимущество научной абстракции заключается в том, что она дает нам ключ к таинственным процессам «театральной кухни» за кулисами, где, оставив за собой пестрый сценический мир, мы входим в саму внутреннюю реальность психического динамизма и психической значимости. Это знание лишает бессознательные процессы всей эпифеноменаль- ности и дает им возможность проявиться как то, о чем наше целостное переживание говорит, они — автономные количества. Соответственно, каждая попытка проследить происхождение бессознательного из сознательной сферы представляет, по большей части, пустую болтовню, выхолощенную интеллектуальную салонную игру. Она сразу же становится подозрительной, как только писатели начинают говорить о «подсознательном» без явного понимания, насколько высокомерны те предрассудки, которые они выражают под видом суждений. Откуда им, ничтоже сумняшеся, известно, что бессознательное «ниже», а не «выше», чем сознание? Единственно определенным относительно такой терминологии остается то, что
сознание считает себя выше — выше, чем сами боги. Однажды, будем надеяться, это «божественное всемогущество сделает его дрожащим и трепещущим»!
Ежегодная жертва девушек дракону была, вероятно, идеальной жертвой на мифологическом уровне. Чтобы утешить гнев Ужасной Матери, жертвовали прекраснейшую женщину как символ мужского вожделения. Смягченными формами подобных жертв являлись жертвы новорожденных и различных ценных домашних животных. Другим идеальным случаем было самооскопление, смягченной формой которого служило обрезание. Здесь, по крайней мере, жертвуется только минимальное количество себя, что по сути приводит к замене жертвы символическим действием[794].
Жертвуя этими ценными объектами, составляющими предмет желания и обладания, инстинктивное либидо уступает их для того, чтобы получить их вновь в новой форме. Жертвой откупаются от смертельного страха и примиряются к требованиям Гадеса (Ада). В тех более поздних культах, где герой, с давних пор превозмогающий и смерть, и все зло, стал главным божественным представителем, он же становится священни- ком-жертвователем, вновь порождающим жизнь. Так как герой есть теперь божественная фигура и его жертва является трансцендентальной мистерией, значение которой далеко превосходит ценность простого жертвенного дара, то углубление этой жертвенной символики есть реверсия древней идеи о человеческой жертве, поскольку общее выражение все сильнее и больше нуждается в портретировании идеи о самопожерт-
Рис. 125. Горшок для смесей со львом и змеей. Деталь геддернгеймского рельефа {рис. 19) |
вовании. Таким образом, мы уже приближаемся к отношениям Митры с его быком. В мистерии Христа уже сам герой жертвует собой по своей собственной воле. На памятниках культа Митры мы часто находим следующее странное символическое изображение: кратер* (кувшин для смешения воды с вином), обвитый змеей, и при этом лев, враждебно стоящий против змеи** (рис. 125). Кажется, точно они спорят о кратере. Кратер, как мы уже видели, символизирует материнский сосуд возрождения; змея — страх и сопротивление, а лев — высшую силу и высшее хотение***.
Змея постоянно участвует в жертвоприношении быка, приносимом Митрой, причем она ползет к ране, источающей кровь. Из этого как бы можно заключить, что жизнь быка (кровь его) есть жертва змее, что это жертвоприношение силам подземного мира подобно крови, выпитой тенями в подземном спуске (nekyia) Одиссея. Выше мы уже указали на ре- ципрокное (обоюдное) отношение быка и змеи и нашли, что бык символизирует живого героя, сияющее солнце, змея же — мертвого, похороненного или хтонического героя. Так как герой в состоянии смерти находится в матери, то змея как сим-
* Беру следующее из рассказа Порфирия: «У Митры вместо источника была чаша вина с водою» (цит. по: Cumont F. Textes et monuments figures relatifs aux mysteres de Mithra). Это имеет значение для объяснения кратера (ср. также кратер Зосимы).
** Cumont F. Textes et monuments figures relatifs aux mysteres de Mithra. Vol. I. S. 100.
*** Как зодиакальный знак высшего солнечного жара.
вол смертельного страха есть также и символ пожирающей матери. Комбинация бычьей крови и змеи выглядит поэтому как единство противоположностей, а сражение льва и змеи за кратер может означать то же самое. Возможно, это причина чудесного плодородия, являющегося результатом жертвоприношения быка. Даже на первобытном уровне, среди австралийских чернокожих аборигенов, мы встречаемся с идеей, что жизненная сила «вынашивается», становится «плохой» или теряется и поэтому через какое-то время должна обновляться. Когда случается такое понижение, то необходимо совершать ритуалы обновления. Существует бессчетное число таких ритуалов, но даже на более высоком уровне они сохраняют свое первоначальное значение. Таким образом, убийство быка Митрой есть жертвоприношение Ужасной Матери, бессознательному, которое спонтанно притягивает энергию из бессознательного разума, потому что оно ушло слишком далеко от своих корней, забыв о власти богов, без которых вся жизнь вянет или катастрофически утрачивается в порочном хаосе. В самом акте жертвоприношения сознание уступает свою власть и одержимость в интересах бессознательного. Это делает возможным единство противоположностей, получающих свой выход в высвобождении энергии. В то же самое время акт жертвоприношения есть оплодотворение матери: хтонический демон-змей пьет кровь, то есть душу героя. На этом пути жизнь становится бессмертной, так как, подобно солнцу, герой регенерирует себя своим самопожертвованием и снова входит в мать. После всего этого у нас не должно быть трудностей в распознании жертвы сына матери в христианской мистерии. Точно так же, как Аттис кастрирует себя ради собственной матери, а его изображение вешается на сосне в память об этом деянии, Христос распинается[795] на Древе жизни, на дереве мученичества и материнства (рис. 69), и искупляет сотворение из смерти. Входя вновь в утробу матери, он смертью[796] платит за грех, который первочеловек (протоантропос) Адам совершил в жизни, и этим подвигом он регенерирует жизнь на духовном уровне, испорченную первородным грехом. Блаженный Августин, как мы уже отмечали, действительно толкует смерть Христа как иерогамию (священный брак) с матерью, напоминая празднество Адониса, на котором Венера и Адонис возлежали на брачном ложе:
Христос вышел, подобно жениху, из покоя своего; в предчувствии брака он отправился в мир; он достиг ложа на кресте и заключил брачный союз, взойдя на это ложе. Услышав оттуда стон творений, он отдал самого себя в благочестивом общении в качестве супруга, как возмездие, и навеки соединился со своею матерью [matrona][797].
672
Мать (матрона) на языке Блаженного Августина означает Церковь, новобрачную, агнца. Чувственный тонус классической иерогамии меняется здесь на свою противоположность:
мука вместо страсти и мученический кол вместо матери и возлюбленной. То, что переживалось как приносящее чувственное удовольствие — то есть единение мужского сознания с женским бессознательным, ощущается теперь как болезненное; символ иерогамии больше не переживается конкретно на телесном уровне, но переживается на высшем психическом уровне, как единство Бога с его прихожанами (corpus mysti- сит). Если представить это на современном психологическом языке, то мы имеем дело с проекцией иерогамии, означающей конъюнкцию (объединение) сознания с бессознательным, трансцендентную функцию, характеризующую процесс инди- видуации. Интеграция бессознательного неизменно приносит исцеляющий эффект[798].
673
Сравнивая жертву культа Митры с христианской жертвой, получается вполне ясное представление того, в чем состоит превосходство христианского символа: в прямом признании, что необходима не только жертва животной инстинктивности (символизируемая быком), но всецело природного человека, который является чем-то большим, нежели выраженный своим териоморфным символом. В то время как последний представляет животную инстинктивность и крайнюю приверженность закону вида, природный человек означает нечто большее чем это, нечто специфически человеческое, а именно — способность отклоняться от закона, или то, что на теологическом языке известно как способность ко «греху». Вообще, духовное развитие для homo sapiens возможно лишь потому, что эта вариабельность в его природе непрерывно сохраняется. Недостаток, однако, заключается в том, что это абсолютное и, по-ви- димому, достоверное руководство, обставленное влечениями, заменено ненормальной обучающей способностью, которую мы обнаруживаем также и у человекообразных обезьян. Вместо инстинктивной определенности существует неопределенность и, соответственно, потребность в выделении, оценке, отборе, различению в сознании. Если последнее преуспевает в компенсировании инстинктивной определенности, оно будет в возрастающей степени заменять пригодные правила и виды поведения инстинктивными действиями и интуицией. Тогда возникнет противоположная опасность для сознания — быть отделенным от своих инстинктивных основ и утверждения сознательной воли вместо природного побуждения.
674
Через жертву природного человека делается попытка достичь этой цели; только тогда доминирующий идеал сознания окажется в состоянии полностью утвердить себя и сформировать человеческую натуру так, как он этого желает. Возвышенность этого идеала является неопровержимой и, фактически, не должна оспариваться. Однако именно на этой неоспоримой возвышенной высоте человека охватывает сомнение, способна ли человеческая природа быть сформированной подобным образом и такова ли наша доминирующая идея, что может оформить сам природный материал без того, чтобы его не повредить. Только сам опыт может это подтвердить или опровергнуть. Между тем, должна быть предпринята и сама попытка взобраться на эти высоты, поскольку без такого начинания не существует никаких доказательств вообще относительно того, возможен ли этот смелый и отчаянный эксперимент самопреобразования. Не можем мы как-то оценить или понять и те силы, которые благоприятствуют этой попытке или делают ее совершенно невозможной. Только тогда мы будем в состоянии увидеть, является ли самопожертвование природного человека, как это понимает христианин, окончательным решением или взглядом, способным к дальнейшей модификации. В то время как митраическая жертва все еще символизировалась архаическим убийством животного и была нацелена на одомашнивание и дисциплинирование инстинктивного челове-
22 Символы трансформации
ка[799], христианская идея жертвоприношения символизируется смертью человеческого бытия и требует в качестве уступки всего человека — не просто сдачи его животных влечений, но полного их преображения и дисциплинирования его специфически человеческих, духовных функций ради духовной цели, лежащей за пределами этого мира. Этот идеал — усердное обучение, которое не может помочь отчуждению человека от его собственной природы и, в большой степени, от природы вообще. Эта попытка, как показывает история, была вполне возможна и привела на протяжении нескольких веков к развитию сознания, наличие которого уже не вызывает никаких сомнений,— речь идет лишь о степени его подготовки. Развитие такого рода — это не произвольные изобретения или просто интеллектуальные фантазии; оно имеет свою внутреннюю логику и необходимость. Заслон материалистического критицизма, направленный против физической невозможности догмы, уже с эпохи Просвещения находится вне зоны рассуждений. Догма должна быть физической невозможностью, ибо она не имеет ничего, что можно было бы сказать о физическом мире, кроме того, что это символ «трансцендентального» или бессознательных процессов, которые до тех пор, пока психология может понимать их вообще, кажутся связанными с неизбежным развитием сознания. Уверование в догму в равной степени является неизбежной остановкой перед ухабом или обрывом, которая должна быть рано или поздно заменена адекватным пониманием и знанием, если мы хотим, чтобы наша цивилизация продолжалась.
675
Таким образом, и фантазии мисс Миллер заключают в себе внутреннее принуждение, благодаря которому она от жертвы конем переходит к самопожертвованию героя. Первая символизирует отказ от половых побуждений, вторая же имеет более глубокий и нравственно более ценный смысл, а именно — смысл отречения от эго. В ее случае, конечно, это верно лишь в метафорическом смысле, поскольку это не сам автор истории, а ее герой, Шивантопель, кто добровольно приносит себя в жертву. Морально знаменательное действие делегировано герою, в то время как мисс Миллер лишь созерцает это с восхищением и восторгом, без того, как это кажется, понимания, что ее фигура-анимус вынуждена делать то, что сама она столь же знаменательно делать неспособна. Продвижением от животной жертвы к жертве человеческой является поэтому только некая идея, и когда мисс Миллер играет роль благочестивого зрителя этого образного жертвенного акта, ее участие не имеет этического значения. Как и обычно в таких случаях, она полностью не осознает то, что это значит, когда герой, это средство жизненно важного магического действия, погибает. Когда это случается, проекция уходит, и угрожающий жертвенный акт отступает к ней самой, то есть на личное эго самого мечтателя. В какой форме эта драма будет далее продолжаться, предсказать невозможно. Точно так же, как в случае мисс Миллер, в силу недостатка материала и моего незнания ее личности я не мог предвидеть или осмелиться предположить, что именно психоз явится составляющей частью жертвы Шивантопеля. Фактически, это была катохл — полная сдача, но не позитивным возможностям жизни, а ночному миру бессознательного,— разгром, катастрофа, сходная с той, которая застигла ее героя.
676
Шивантопель убит змеей. Мы уже видели многочисленные иллюстрации, представляющие змею как орудие жертвоприношения (легенда о св. Сильвестре, испытание девственности, ранение Ра и Филоктета, символика копья и стрелы). Она является убивающим ножом, но она же и фаллус как символ регенеративной силы зерна, которое, будучи зарыто в землю, как труп, является в то же самое время осеменителем земли (рис. 126). Змея символизирует нумен трансформативного акта, равно как и самой преобразующей субстанции, что особенно ясно видно в алхимии. В качестве хтонического обитателя пещеры она
Рис. 126. Символ возрождения празднеств в Галуа. С греческой вазы |
живет в утробе матери-земли, подобно змее Кундалини, живущей свернутой в кольцо в брюшной полости, в основании спинного мозга. В алхимии существует легенда о Габрике и Бейе, королевской паре — брате и сестре. Во время иерогамии Габрик попадает прямо внутрь тела своей сестры и полностью исчезает; он похоронен в ее утробе, где, растворенный на атомы, он превращается в душу-змею — serpens mercurialis [800] (рис. 14). Подобные фантазии не являются чем-то необычным среди пациентов. Так, например, одна моя пациентка имела фантазию, что она была змеей, которая обвивалась вокруг своей матери и, в конце концов, заползла прямо в нее.