Глава 28. Нюра Синицына

Нюра стояла у окна в палате и слушала, как шумит ветер, как, положив на подоконник ветки, с тихим шорохом касаясь ее рук, качается Валина березка. Нюра видела в темноте тонкий белый ствол молодого деревца, и сердце ее сжималось неостывающей тоской по Вале.

В палате не зажигали огня. Раненые, лежа на койках, глядели в раскрытое окно на выступающие в темноте кусты, на белые колышки забора, на развешанные между деревьями стираные халаты, на все, что было видно из окна и вносило с собой в палату какое-то разнообразие.

В палате «4 Б» кое-где уже слышалось сонное дыхание, разговор затихал. В сумерках смутно белели лица, шевелились закинутые за голову руки. Кто-то, осторожно шаркая туфлями, выходил в коридор...

До Нюры долетел приглушенный шепот. Облокотясь на подушку, Вася рассказывал соседу по койке:

—...Идем мы, леса густые... Мороз словно стекло под лигами рассыпал. Сучья трещат... Видим — ночевать надо. Разгребли мы снег под елью, застелили ветками, поверх палатку положили, легли вчетвером, друг о друга греемся...

Нюра низко склоняется к зеленой ветке березы. Ей вспоминаются длинные светлые косы, заткнутые за ременный поясок, синяя трубка тетрадок, зажатая в руке, и на длинной Миронихиной кофте рассыпавшийся букетик ромашек.

—...Ну, накрылись палаткой, согрелись кое-как... Выглянул я. Светит луна, сквозь ветви продирается. И стоит он по колено в снегу... с биноклем. Шапка снегом запорошена, вся блестками переливается, брови и ресницы тоже от мороза побелели. Все спят, а он стоит...

Что-то тревожит Нюру в рассказе Васи. Про кого это он опять? Про командира, верно... Почему же командир не спит?..

Она тихо отходит от окна, слушает, и рисуется ей белое-белое поле, тяжелые, засыпанные снегом ветви ели, взбитые метелью сугробы и утонувший в них до пояса командир в шинели бойца, в заснеженной шапке с красным огоньком звезды...

В углу палаты раздается голос Егора Ивановича:

— Попить бы, дочка...

Нюра осторожно проходит между койками, наливает в чашку воды и подносит ее раненому. Егор Иванович, покачиваясь, сидит на койке. В полумраке белеют туго забинтованная рука и на смуглой, заросшей шее широкий бинт.

— Мозжат кости, терпенья нет... Вот через недельку на электризацию назначат. Я уже просил Нину Игнатьевну, чтобы ты меня тогда водила, дочка. Тут через дорогу, недалеко... Только бы скорее назначили, — тихо говорит он, морща высокий лоб и глядя на Нюру изнуренными бессонницей глазами. — От тепла боль приутихает, дышать легче.

— Как только доктор скажет, так и пойдем, — ласково говорит Нюра. — Тут недалеко, мы потихоньку...

Напоив Егора Ивановича, она снова отходит к окну и, присев на подоконник, смотрит, как постепенно темнеет и темнеет во дворе. Сегодня Нюра сильно поссорилась с матерью. Закрывая за девочкой дверь, мать с сердцем сказала:

— В последний раз тебя пускаю! Что это за безобразие, что ты ни одного дня не посидишь дома! Вот сейчас вечер. Все порядочные девочки уже давно дома! Ну куда ты идешь?

Нюра молчала. Она часто упрямо молчит, избегая взгляда матери. А мать ждет, требует ответа; молчание Нюры возмущает ее до глубины души.

«Но разве ей можно что-нибудь рассказать! — с тоской думает Нюра. — Ведь она потом этим же попрекать станет!»

— Нюра, ты живешь с нами, как чужая... — сказала сегодня мать. Полный подбородок ее задрожал, в глазах появились слезы.

Нюра с тревогой смотрела, как мать прижимала к глазам платок, нервно комкала его в руках.

— Почему ты всегда молчишь, Нюра?

Мать вдруг, словно потеряв терпение, разразилась гневными упреками:

— Тебе твои товарищи дороже родителей! Ты целые дни без толку гоняешь с ними по всему городу... Но я этого не оставлю так! Я не для того свою дочь воспитывала, чтобы она лодыря гоняла с какими-то приятелями.

— Это не какие-то... Ты не должна так говорить, мама!

Мать и дочь смотрели друг на друга холодными, враждебными глазами. Потом Нюра отвела взгляд и пошла к двери.

Дел так много! Их накапливается все больше и больше. Теперь они уже начинаются с самого раннего утра. Ведь все ребята на работе! Что понимает в этом мать!..

Возвращаясь поздно вечером, Нюра с замиранием сердца слышит всегда одно и то же восклицание:

— Наконец-то!..

И пока Нюра, снимая на ходу пальтишко, проскальзывает в комнату, мать, шумно дыша, идет за ней, как грозный судья, имеющий право на угрозы, наказания и жалобы.

— В последний раз чтобы это было! И помни: если ты меня обманываешь... если все эти твои россказни, что ты ходишь в госпиталь, окажутся ложью... — Мать дробно стучит пальцем по столу, голос ее повышается до крика: — Я к главврачу пойду! Я тебя не пожалею... Я целый день как безумная мечусь по дому и не знаю, где моя дочь... Да мало мы с отцом из-за тебя пережили, когда ты на этой самой Украине застряли! Мало я ночей не спала! Неблагодарная!

Мать бессильно опускается на стул, закрывая лицо руками; крупные слезы просачиваются сквозь ее пальцы.

— Неблагодарная ты! Вот останешься без матери, вспомнишь тогда все.

Испуг и жалость охватывают Нюру. Она бросается к матери, пробует разнять ее руки, прижимается к ним лицом:

— Мамочка, ведь я не одна, ведь все ребята так! И я ничего тебе не солгала — мы все работаем.

— Кто — все? — грозно спрашивает мать. — Кто? Твои Трубачев? Вот эта самая компания, которая и испортила тебя вконец! Где моя дочь? Я ее не узнаю... То-то сюда и глаз не кажут! Стыдно им... Я на тебя все силы положила. Но ты готова на первых встречных променять родителей. Бессовестная! Тебе никого не жалко!

Нюра уже не слушает, как со слезами и возмущением упрекает ее мать, — она все равно не в состоянии доказать свою правоту.

Поздно ночью, когда приходит с завода отец, в комнате родителей затевается тяжелый спор. Нюра лежит на кровати, смотрит в темноту открытыми глазами и жадно ловит каждое слово отца.

Что делать? Как быть? Может быть, папа поймет ее?

Папа все время на заводе с людьми, он понимает, что каждый должен сейчас работать изо всех сил...

Отец встает очень рано; мать, измученная ссорами с дочерью, еще спит. Нюра в одной рубашонке выбегает в переднюю, бросается к отцу:

— Папа, подожди! Поговори со мной!

— Нюрочка, дружочек, что же тут говорить? Пожалей маму, доченька... Всем трудно, и ей трудно. Война... Пойми это, Нюрочка. Ты ведь уже не маленькая... Мы все с головой ушли в работу. Иначе нельзя. А маму надо жалеть. Мама у нас больная, она за тебя все глаза выплакала. Это надо понимать, доченька. — Отец гладит Нюру по голове, смотрит на нее расстроенными, умоляющими глазами. — До войны я жил для семьи — для тебя, для мамы, а теперь у меня так много дела, я прихожу только на несколько часов домой. Ты ведь большая девочка, Нюра, ты пионерка. Ты должна понять, что у каждого из нас есть долг перед страной... высокий долг... — Отец бессильно оглядывается, ищет убедительных слов. — Вот если бы был твой вожатый — он с вами умеет разговаривать, — он тебе объяснил бы. А я вот спешу сейчас... — Отец набрасывает пальто, бегло целует дочь. — Пожалей же папу, доченька... Будь хорошей девочкой, не волнуй маму, не затрудняй собой жизнь взрослых. Я не могу сейчас разбирать ваши ссоры, я должен работать, я не могу иначе... — бормочет отец на ходу.

— Папа, папа... я тоже не могу иначе! — беспомощно рыдает Нюра и ловит руки отца, чтобы удержать его, чтобы рассказать ему, что и в ее маленькой жизни есть свои обязанности перед Родиной.

На плач Нюры выходит из спальни мать. Девочка выпускает руки отца и убегает к себе. Некому, некому рассказать, не с кем поделиться своим горем... Если бы поговорить об этом с Лидой, с товарищами! Но Нюра скрытная. Ей стыдно за родителей, ей не хочется, чтобы кто-нибудь обвинял ее мать. Она даже никогда не зовет никого к себе в дом — стесняется матери. Мать может начать упрекать, сердиться, выговаривать. Разве в такой дом можно прийти товарищам? И Нюра молчит, затаив свое горе.

Дома она старается помогать матери. По утрам молча берет карточки и идет в булочную за хлебом. Она всегда ходит за хлебом в эту булочную, что на углу. Коля Одинцов тоже прикрепил там свои карточки, хотя эта булочная далеко от его дома.

Коля видит Нюру еще издали. Он занимает для нее очередь и берет сто граммов румяных, поджаристых сухарей. Коля старается не смотреть на распухшие от слез глаза подруги и, когда она выходит из булочной, неловко сует ей в руки свои сухари:

— Бери!.. Ну что ты еще... бери!

— Да нет, я не хочу! Лучше бабушке отнеси, — слабо возражает Нюра.

— Да бери, откусывай! Я для бабушки белого хлеба взял, — уговаривает Одинцов.

Они идут по улице, похрустывая сухарями. Заплаканные глаза Нюры тревожат се товарища, но он не смеет спросить, почему она плакала. Ведь Нюра все скрывает. А зачем скрывать? Ведь и Коля и все товарищи давно видят, что у нее дома как-то неладно. Недавно они все напали на Лиду: «Почему ты не спросишь? Ведь ты же ее подруга!» — «Я спрашивала... я двадцать раз спрашивала, но она не хочет, чтобы я знала. И вы меня не упрекайте! Я сама не знаю, что делать!» Лида сильно рассердилась на них за упреки.

— Мне скоро придется после обеда дядю Егора Ивановича на электризацию водить, — думая о своем, устало говорит Нюра.

— Давай вместо тебя я буду! — быстро предлагает Одинцов.

— Нельзя. Он со мной хочет. У него дома дочка такая же, вот он все со мной дружит.

— Нюра, — осторожно говорит Одинцов, — может, на тебя мама сердится за что-нибудь? Ты скажи нам... Может, тебе нельзя так часто из дому уходить?

Нюра молчит, и Одинцов сам пугается своего вопроса. Но уже все равно — начал так начал.

— Нюра, мы ведь все товарищи, ничего друг от друга не скрываем... Ты только скажи нам, может, мы к твоей маме пойдем, поговорим с ней... Может, Севе пойти или Трубачеву?

Нюра сразу настораживается:

— Нет, что ты! У меня... ничего особенного. Просто мама нервная — она не любит, когда я ухожу.

— Взрослые, конечно, все нервные. — бормочет Коля.

Но Нюра неожиданно твердо говорит:

— Но ты не беспокойся, я все равно буду ходить. Надо так надо. Помнишь, как в походе мы подошли к холодной, глубокой речке и все испугались, что придется ее вброд переходить, а Валя сияла тапочки и так просто сказала: «Надо так надо»? Помнишь?

Одинцов не помнит, но из уважения к памяти подруги грустно кивает головой.

— Вот и я так теперь буду. Надо так надо! — говорит Нюра.

— Трудно тебе все-таки с родителями... — опять начинает Одинцов.

Но Нюра, готовая защищать свою семью, смотрит на него настороженно и сухо. Коля в смущении надкусывает последний сухарь и протягивает его Нюре:

— Ты не думай, я ничего не говорю... Вот возьми еще сухарь, я нечаянно надкусил... Может, брезгаешь?

— Ой, как не стыдно! — вспыхивает Нюра и в доказательство поспешно засовывает в рот сухарь. Сухарь с хрустом разламывается пополам под ее крепкими зубами. — Вот как раз! На тебе половину! — радуется Нюра.

— Здорово сломался — точка в точку пополам! — с особым удовольствием похрустывая своей половинкой, замечает Коля.

Обоим становится беспричинно смешно и весело. И до самого дома, пока рядом с Нюрой идет ее друг и товарищ, она не вспоминает больше о тяжелой размолвке с матерью.

Глава 29. ШКОЛА No 2

Бывший пустырь привлекал внимание всех жителей маленького городка. «Школа № 2» — читали они объявление на приземистом столбике, вбитом в землю на том месте, где предполагался въезд в будущую аллею. Люди останавливались и с любопытством глядели на широкий двор, на большой дом, опоясанный вокруг лесами.

На крыше звонко отстукивал молоток кровельщика, плотники вставляли рамы, а по двору с тачками, носилками и лопатами пробегали школьники. Мокрые загорелые спины мальчишек жарко блестели на солнце, повязанные платочками головы девочек, как разноцветные маки, мелькали на пустыре. Двор был уже убран, яма с мусором аккуратно засыпана и сровнена с землей, освобожденная от щебня трава поднялась, и в ней зацвели желтые и синие цветики иван-да-марьи, зеленые калачики и мелкая ромашка.

— Давай, давай! Принимай! — слышался крик рабочих.

Доски и рамы поднимали на второй этаж на веревках. Упираясь крепкими ногами в землю, ребята держали железную лестницу, подавали инструменты.

— Эй, ребята, кто там из вас половчее, подай сюда плоскогубцы! — доносился с крыши голос кровельщика.

— Есть подать плоскогубцы!

Опережая товарищей, мальчуган в полосатой тельняшке бросался к лестнице и, поплевав на ладони, быстро, как обезьяна, карабкался наверх. Черные ленточки его бескозырки развевались в воздухе, и через мгновение задорный голос слышался уже на крыше:

— Приказ выполнен! Есть спускаться обратно!

Ленты бескозырки снова развевались в воздухе, и мальчуган прыгал на землю.

Заслышав гудок машины, ребята с торжествующими криками выбегали на улицу, прибирая по пути брошенные доски и обрезки железа:

— Везут! Везут!

— Отойдите, граждане! Посторонитесь!

На пустырь въезжала белая от извести машина. Зычные гудки ее наполняли двор. Тяжелый борт с грохотом откидывался, и белая пыль густо покрывала волосы и плечи школьников.

Известь сваливали в приготовленную яму, лопаты звонко скребли дно грузовика. Шофер, выглядывая из кабинки, давал задний ход:

— Эй, работнички! Отойди подальше!

— Разворачивай, дядя, разворачивай!

— Стой, стой! На доски наедешь!

Одна из машин сбросила прямо около столбика ящики с гвоздями и тяжелые листы железа.

Грозный с двумя рабочими принялся разбирать кучу железа.

Васек, откинув со лба мокрый от жары чуб, взмахнул рукой:

— Эй, ребята, носилки сюда!

Лида и Нюра оглянулись, схватили носилки и побежали на его зов. Васек обхватил обеими руками ящик с гвоздями, силясь поднять его с земли. На помощь ему со всех сторон бросились товарищи. Ящики потяжелее тащили волоком, оставляя примятый след на траве.

Любопытствующие граждане но выдерживали — крупно шагали за черту, где стоял врытый в землю столб, сбрасывали на сложенные бревна пиджаки и включались в работу:

— Стой, ребята! Веревки надо! Веревки давайте!

— Эй, ве-рев-ку! Ве-рев-ку давай! — неслось по двору.

Ящики с гвоздями обвязывали веревкой и втаскивали на второй этаж. Блестящие белые листы железа, поблескивая на солнце, плыли на головах людей к дому.

Прежний пустырь стал похож на жизнерадостный, трудолюбивый муравейник. Объявление Мазина скликало со всего города бывших учеников школы. Ребята входили во двор, как бы не веря своим глазам, со счастливыми, удивленными улыбками оглядывали работающих школьников, узнавали друг друга, радостно здоровались.

— Где директор? Ребята, где Леонид Тимофеевич?

— Он лесовоз хлопочет! На делянку поехал!

— Эй, чего спрашиваешь! Твоя школа?

— Ну как же! Вторая?.. Моя! Я в пятом классе учился, не узнаешь?

Как не узнать! Узнавали. Жарко хлопали пыльными от работы ладонями по чистой ладони пришедшего.

— Сбрасывай майку! Становись на работу!

Новый школьник сбрасывал майку, принимался за работу. По улице громыхала трехтонка. Ребята, оглушая криками шофера, заглядывали в кабинку. Из нес неторопливо выходил директор, с доброй усмешкой в карих глазах встречал вновь пришедших, вспоминал фамилии, пожимал протянутые руки.

— Здравствуйте, здравствуйте! Нашла вас школа? Очень рад... Какой класс? Шестой? Великолепно! Определяйтесь на работу. Вон Иван Васильевич покажет куда.

— Да что-то уж больно много помощников стало! Идут и идут! — ворчал Грозный. — Эдак вместо работы одна забота получится с ними.

Хитрость Мазина привлекала на пустырь не только школьников, но и родителей. Прочитав объявление, они торопились записать своих детей в школу.

Директор принимал посетителей прямо во дворе. На крыше гремело железо, вокруг дома по лесам ходили рабочие, со стен сыпалась отбитая штукатурка, на земле лежали горы стружек.

— Школы еще нет. Вот закончим ремонт, тогда начнем записывать детей, — устало пояснял директор.

Ремонт шел полным ходом. Директору приходилось ездить в Москву, ходить по разным учреждениям, хлопотать материал.

Возвращаясь на пустырь, он всегда спрашивал:

— Как у нас дела?

— Тес привезли! Мазин с дедушкой Миронычем ездили! — бойко докладывал ему Васек Трубачев.

— А другой Мироныч как? Закончил обвязку рам?

— Вставляет уже!

Двух плотников, по странной случайности, звали одинаковым отчеством — Миронычи. Старший — дедушка Мироныч, бородатый, с кудрявой сединой, — был всегда весел и говорлив; младший — дядя Мироныч, — наоборот, глубоко прятал под насупленными бровями глаза и, не тратя попусту слов, выразительно стучал корявым пальцем по спине приставленного к нему помощника, указывая бровями на нужную ему вещь. Работали оба плотника добросовестно, с охотой.

— Мы, товарищ директор, работаем на совесть. Мы, по общей человечности, труда не жалеем, потому как детям нужна школа... Денег с вас мы не требуем, потому как нас выделил завод. Мы пришли от коллектива рабочих. Дело это почетное, и Родина нам зачтет, — перебрасывая доски, рассуждал дедушка Мироныч. — Вот, конечно, ежели после работы кружечку пивца поднесете — это мы не откажемся, это, так сказать, мы в своем праве. Как ты думаешь, Мироныч, а?

— Я к этому делу равнодушный, — искоса поглядывая на директора, отвечал младший Мироныч, — разве от жары, конечно.

Леонид Тимофеевич посылал Грозного за пивом. Грозный, неодобрительно поглядывая на старика Мироныча, качал головой, советовал:

— Вечером угощайте, после работы. А то уж очень разговорчивый дед попался!

Внешний вид дома постепенно восстанавливался. Можно было приниматься за отделку комнат нижнего этажа. Работа задерживалась из-за отсутствия печника.

— Что ты будешь делать! — горевал школьный сторож. Нет как нет! Леонид Тимофеевич весь исхлопотался! И куда они все подевались в городе?

— Дефицитный товар. Большой спрос на печника идет, — авторитетно заявлял Мироныч-старший.

— Как хотите, а доставайте. Школа без печей не может быть, — хмуро цедил младший.

В комнате стояли аккуратными столбиками сложенные кирпичи. Ребята наносили песку, глины, но печника не было.

Каждое утро, почистив с помощью Грозного свой выходной костюм, Леонид Тимофеевич отправлялся на поиски.

Однажды, вернувшись, он весело похлопал сторожа по плечу:

— На днях печник будет!

— Откуда? — всполошился Грозный.

— Из райкома комсомола, — с лукавой усмешкой ответил Леонид Тимофеевич.

Сторож значительно поднял брови.

— Уж это без ошибки! — с уважением сказал он.