2020-08-05
73
Декретом от 28 июня предписывалась национализация всех промышленных предприятий и железных дорог с капиталом в 1 млн. рублей и более, принадлежавших корпорациям и компаниям, без всякого возмещения убытков. Исключение составляли кооперативы. Оборудование и другое имущество национализированных предприятий передавалось государству. Руководителям предприятий надлежало оставаться на местах и продолжать исполнять свои обязанности под угрозой суровых наказаний.
Процесс национализации пошел семимильными шагами, и к осени 1920 года в ведении ВСНХ было 37 226 предприятий, на которых работало 2 млн. человек. Почти половина этих предприятий не имели никакого механического оборудования, а в 13,9 % случаев на них был занят только один рабочий. Однако реально ВСНХ руководил небольшой частью подведомственных ему предприятий (по одной из оценок, их было 4547), остальные принадлежали государству лишь номинально76. В ноябре 1920 года вышел дополнительный правительственный декрет, которым была объявлена национализация большинства малых предприятий77. В начале 1921 года на бумаге государство владело и распоряжалось практически всей российской промышленностью — от небольших мастерских, где было занято по одному человеку, до гигантских заводов. В действительности оно контролировало лишь малую их часть, а непосредственно руководило еще меньшей. [Не очень ясна структура оборонной промышленности. В августе 1918 г. ВСНХ учредил Чрезвычайную комиссию по снабжению Красной Армии. Эта комиссия, которую возглавил Красин, получала от военных и передавала промышленности заказы, исполнение которых было обязательным. Со временем ответственность за снабжение вооруженных сил перешла к Совету обороны.].
|
|
|
Высший совет народного хозяйства, этот, как его называли, «трест трестов»78, породил громоздкую бюрократическую машину, во главе которой стоял Президиум. Система имела вертикальные (функциональные) и горизонтальные (территориальные) членения. Вертикальными подразделениями были «тресты», которые назывались главками или центрами. В конце 1920 года их насчитывалось 42. Каждый работал под руководством своего совета и управлял какой-либо отраслью. У них были мелодичные акронимы: Главлак, Главсоль, Главбум и т. д., которые указывали на их связь с производством, соответственно, красок, соли или бумаги79. Как признался позднее Ларин, имевший непосредственное отношение к разработке структуры и функций аппарата ВСНХ, идею он позаимствовал за рубежом: «Я взял немецкие «Кригсгезельшафтен» (центры регуляции индустрии в военное время), перевел их на русский язык, влил в них рабочий дух и под именем главков пустил в оборот»80. В дополнение к главкам в ВСНХ имелась также сеть местных отделений. В 1920 году их было 140081. Организационная структура ВСНХ напоминала карту звездного неба, где Президиум-солнце окружен, словно планетами и их спутниками, центрами, главками и региональными отделениями82.
|
|
|
За границей этот размах «социалистического строительства» произвел огромное впечатление. Советская пропаганда вовсю расписывала на Западе «рационализацию» советской промышленности, осуществляемую под великодушным и всевидящим оком правительства. Диаграммы и схемы, изображающие процесс управления российской индустрией, вызывали восхищение у многих на Западе, старавшемся как-то справиться с хаосом послевоенного мира. Однако в самой России — в выходивших здесь газетах и журналах, в выступлениях на партийных съездах — складывалась совсем иная картина. Все разговоры об экономическом планировании оказывались пустым звуком: шел уже 1921 год, когда Троцкий заявил, что не существует никакого централизованного экономического плана, а «централизация» охватывает в лучшем случае 5-10 % хозяйства страны83. В статье в «Правде», опубликованной в конце 1920 года, было прямо сказано: «хозяйственного плана нет»84. Главки ВСНХ не имели ни малейшего представления о состоянии тех отраслей промышленности, за которые они несли прямую ответственность: «Ни один главк и центр не обладает достаточными и исчерпывающими данными, которые позволили бы подойти к действительному регулированию промышленности и производства страны. Десятки организаций параллельно друг другу ведут одну и ту же работу по собиранию однородных сведений и в результате собирают совершенно разнородные данные… Учет ведется неточный, причем иногда до 80–90 % учитываемых предметов ускользает из-под контроля соответственной организации. Неучтенные предметы и изделия становятся объектом дикой и безудержной спекуляции, переходя десятки раз из рук в руки, пока дойдут до потребителя»85.
Что касается региональных отделений, то у них возникали постоянные трения с органами центрального управления в Москве86.
В целом, по свидетельствам современников, ВСНХ предстает как чудовищная и беспорядочная бюрократическая организация, которая, вместо того чтобы руководить экономикой, скорее мешала хозяйствовать, и чьей основной функцией было обеспечение занятием тысяч работников умственного труда. В начале 1920 года в региональных отделениях ВСНХ и экономических отделах местных Советов работало около 25 тыс. человек87, главным образом интеллигенция. Ярким примером искусственного раздувания аппарата был Бензиновый трест (Главанил), в штате которого числилось 50 человек, управлявших единственным подведомственным предприятием, где трудилось 150 рабочих. [Литвинов // Правда. 1920. 21 нояб. Профессор Шейберт (Scheibert P. Lenin an der Macht. Weinheim, 1984. S. 240) ошибочно расшифровывает акроним Главанил как «Ванильный трест».]. Красочное описание типов, находивших себе работу в ВСНХ оставил один из служивших там чиновников. Процитируем его подробно, ибо картина эта весьма характерна и для других органов коммунистического правительства:
«Низшие должности были по преимуществу заняты многочисленными барышнями и молодыми людьми из бывших бухгалтеров, приказчиков, конторщиков или из студентов, гимназистов, «экстернов». Всю эту армию молодежи привлекало на службу сравнительно высокое вознаграждение и очень малое количество работы, приходящейся на долю каждого. Все они по целым дням слонялись по многочисленным коридорам громадного дома, флиртовали, бегали покупать в складчину халву и орехи, распределяли между собою добытые кем-либо из них билеты в театр или мясные консервы и, в качестве рефрена к этим деловым занятиям, ругательски ругали большевиков…
|
|
|
Следующая по многочисленности категория состояла из бывших министерских чиновников еще царского режима. Этих побуждала идти на советскую службу или материальная необходимость, или, не менее часто, — тоска по привычному делу, съевшему не один десяток лет жизни почти каждого из них. Нужно было видеть, с какою страстью накидывались они на «исходящие» и «входящие» или на «отзывы» и «отношения», на «докладные записки» и прочую канцелярскую премудрость, чтобы понять, что без этой бумажной атмосферы им гораздо труднее жить, чем без хлеба и сапог. Эти старались служить добросовестно, приходили первыми, уходили последними, как прикованные сидели на своих стульях, — но, может быть, именно благодаря такой добросовестности из их работы ничего, кроме невообразимой чепухи, не получалось, ибо беспорядочность и стремительность действий высших органов путала всю их любовно-кропотливую пряжу «входящих» и «отношений»…
Наконец, большая часть средних служащих и часть высших, не принадлежавшая к коммунистам, состояла из интеллигентов разных типов. Были здесь, так сказать, романтические натуры, которым в службе в одной из вражеских цитаделей чудился запах какой-то острой авантюры; были люди беспринципные, которым все на свете безразлично, кроме собственного благополучия, и просто темные фигуры, стремившиеся примазаться к большевистскому хаосу для того, чтобы под покровом его тьмы и бестолочи грабить сколько влезет; были и люди другого сорта: специалисты, надеявшиеся спасти дорогое им дело, или те, кто подобно мне отправился «смягчать режим»»88. Так воплотилась заветная идея Ленина о «превращении всего государственного механизма в единую крупную машину», работающую по «одному плану».
Несколько более успешной была борьба большевиков с анархией на производстве, возникшей в результате распространения рабочего контроля. Синдикалистская политика, которой большевики придерживались в течение короткого времени до и после октября 1917 года, имела целью переманить на их сторону рабочих, шедших за меньшевиками, и помогла большевикам завоевать большинство в фабричных комитетах. После подписания Брестского договора было решено вернуться в управлении промышленными предприятиями к традиционным методам единоначалия, привлекая для этого «буржуазных специалистов». Троцкий говорил об этом в марте, а Ленин — в мае 1918 года89. Действительно, многие из прежних владельцев и управляющих заводами и фабриками не покинули свои предприятия, а декрет от 28 июня 1918 года запретил им это делать. В ВСНХ таких людей работало тоже немало. Как отмечал осенью 1919 года один посетивший Москву сибиряк, «во главе многих центров и главков стоят бывшие предприниматели, ответственные сотрудники и руководители предприятий, и неподготовленный посетитель, лично знавший прежний торгово-промышленный мир, был бы поражен, увидев в Главкоже бывших владельцев кожевенных заводов, в центротекстильном учреждении — крупных мануфактуристов и т. д.»90
|
|
|
Но настойчивые призывы Ленина и Троцкого использовать опыт «буржуазных специалистов» натолкнулись на сопротивление левых коммунистов, профсоюзных деятелей и фабричных комитетов. Их обижало, что прежняя «капиталистическая» элита получала, благодаря своим знаниям и опыту, власть и привилегии в системе советского производства. Поэтому они всячески унижали и запугивали «спецов»91.
Вплоть до окончания гражданской войны правительство сталкивалось с огромными трудностями, пытаясь ввести принцип единоначалия на производстве. В 1919 году управление строилось по этому принципу лишь на 10,8 % предприятий. Но в 1920–1921 годы в этом направлении были предприняты решительные действия, и к концу 1921 года уже 90,7 % предприятий работало в условиях единоначального руководства92. Однако и после этого раздавались голоса в защиту «коллегиального» управления. Главный довод его сторонников состоял в том, что единоначалие отчуждает рабочих от власти и позволяет «капиталистам», под маркой служения государству, удерживать контроль над экспроприированными заводами и фабриками93. Вскоре этот аргумент был взят на вооружение Рабочей оппозицией и зазвучал в масштабах всей страны.
* * *
В области промышленного производства главная экономическая задача правительства в период военного коммунизма заключалась, несомненно, в том, чтобы поднять производительность труда. Однако, как показывают статистические данные, результат проводившейся коммунистами политики оказывался совершенно обратным. Производительность не просто уменьшилась, — она стремительно упала до такой отметки, что, если бы этот процесс шел дальше теми же темпами, к середине 1920-х годов в советской России не осталось бы вообще никакой промышленности. Эта тенденция прослеживается по различным показателям.
Динамика падения уровня производства в российской промышленности (%) [Крицман. Героический период. С. 162. Цифры, приведенные в сборнике «Народное хозяйство СССР в 1958 году» (М., 1959), показывают, что общая производительность промышленности упала к 1921 г. по сравнению с 1913 г. на 69 %, а по тяжелым отраслям — на 79 %.].
| 1913 | 100 |
| 1917 | 77 |
| 1919 | 26 |
| 1920 | 18 |
Уровень промышленного производства в России по некоторым отраслям в 1920 г. в сравнении с 1913 г. 94 (%; 1913 г.-100 %)
| Уголь | 27,0 |
| Чугун | 2,4 |
| Хлопчатобумажная пряжа | 5,1 |
| Нефть | 42,7 |
Динамика падения производительности труда одного рабочего в России 95 (%)
| 1913 | 100 |
| 1917 | 85 |
| 1918 | 44 |
| 1919 | 22 |
| 1920 | 26 |
Динамика падения числа занятых в промышленности рабочих [Aluf А. Цит. по: Волин С. Деятельность меньшевиков в профсоюзах при советской власти // Inter-University Project on the History on The Menshevik Movement. Paper № 13. N.Y., 1962. P. 87. К 1918 г., который здесь принят за 100 %, численность рабочих, занятых в промышленности, значительно снизилась по сравнению с 1913–1914 гг.].
| 1918 | 100 |
| 1919 | 82 |
| 1920 | 77 |
| 1921 | 49 |
Таким образом, в период военного коммунизма российский «пролетариат» сократился наполовину, выпуск индустриальной продукции — на три четверти, а производительность в промышленности — на 70 %. Обозревая последствия этого крушения, Ленин в 1921 году восклицал: «Что называется пролетариатом? Это класс, который занят работой в крупной промышленности. А крупная промышленность где? Какой это пролетариат? Где ваша [sic!] промышленность? Почему она стоит?»96 Ответ на эти риторические вопросы заключался в том, что утопические программы, которые проводились в жизнь с одобрения Ленина, привели к практически полному развалу российской промышленности и истреблению в России рабочего класса. Однако в течение всего этого периода деиндустриализации расходы на содержание хозяйственной бюрократии росли головокружительными темпами. К 1921 году они поглощали 75,1 % бюджета. Что касается Высшего совета народного хозяйства — органа, непосредственно руководившего советской промышленностью, — то его штаты выросли за это время в 100 раз. [Бурышкин. Экон. вести. 1923. № 2. С. 141. Для ВСНХ даны следующие цифры: в марте 1918 г. — 318 работников, а в 1921 г. — 30 000.].
* * *
Спад производства в сельском хозяйстве был менее резким, но из-за того, что излишки продовольствия были невелики, он имел гораздо более тяжелые последствия для населения.
Большевистское правительство видело в крестьянстве классового врага и вело против него войну с помощью регулярных частей Красной Армии и отрядов вооруженных головорезов. Ввиду упорного сопротивления крестьянства программу 1918 года — удушение всякой частной торговли сельскохозяйственными продуктами — пришлось скорректировать. В 1919 и 1920 годы правительство использовало различные способы, чтобы отобрать у крестьян продовольствие: принудительные поставки, прямой обмен продуктов на промышленные товары, наконец, закупки по более или менее реальным ценам.
В 1919 году было разрешено реализовать ограниченное количество продуктов питания на свободном рынке. Молочные продукты, мясо, фрукты, большинство овощей и дикорастущие растения — все это в течение какого-то времени можно было продавать бесконтрольно, но затем государство стало регулировать и их продажу.
Проводя по отношению к крестьянству политику кнута и пряника, правительство ухитрялось как-то накормить крупные города, индустриальные центры, не говоря уж об армии. Но в будущем перспектива вырисовывалась довольно мрачная, ибо крестьянин, не заинтересованный в том, чтобы выращивать больше, чем нужно ему самому, сокращал посевные площади. В районах, где традиционно выращивали зерновые культуры, посевные площади сократились с 1913-го по 1920 год на 12,5 %97. Впрочем, по этой цифре трудно судить о реальном снижении производства хлеба. Дело в том, что три четверти урожая крестьяне потребляли сами и оставляли как семейной фонд. Поэтому снижение посевных площадей на 12,5 % означало, что количество зерна, шедшего городскому населению, сокращалось вдвое. А кроме того, на оставшихся под посевом землях урожайность все время падала, в частности из-за нехватки лошадей, четвертая часть которых была реквизирована для нужд армии. Урожай, снимаемый с одного га в 1920 году, составлял 70 % от того, что снимали с той же площади перед войной98. Если учесть сокращение посевных площадей на 12,5 % и снижение урожайности на 30 %, получится, что производство зерна составляло лишь 60 % от довоенного. Как видно, из статистических данных, сообщаемых советским экономистом, эти выкладки соответствуют действительности:
Производство зерновых в центральной России99 (млн. тонн)
| 1913 | 78,2 |
| 1917 | 69,1 |
| 1920 | 48,2 |
В такой ситуации достаточно было испортиться погоде, чтобы в стране наступил голод. При коммунистическом правлении в сельском хозяйстве не стало излишков, поэтому, случись неурожай, бороться с его последствиями было бы нечем. Осенью 1920 года, когда коммунистические газеты стали предупреждать о наступлении нового врага — засухи, перспектива катастрофы стала обретать черты реальности100.
Настоящий, азиатский голод, грозивший унести миллионы человеческих жизней, голод, которого ни Россия, ни остальная Европа до сих пор просто не знали, был еще впереди. А пока страна находилась в состоянии перманентной нехватки продовольствия, постоянного изнурительного недоедания, лишавшего сил, возможности работать, желания жить. Один из ведущих большевистских экономистов, анализируя в 1920 году спад производства в промышленности, усматривал его главную причину в нехватке продовольствия. По его расчетам в период с 1908 по 1916 год русский рабочий потреблял ежедневно в среднем 3820 калорий, а в 1919 году эта цифра снизилась до 2680. Для выполнения тяжелого ручного труда этого было явно недостаточно. 30-процентное снижение калорийности питания стало, по его мнению, основной причиной уменьшения производительности труда рабочих в больших городах101. Конечно, это был упрощенный подход, но он указывал на вполне реальную проблему. Как писал другой советский специалист, по дореволюционным критериям потребление 180–200 кг хлеба в год означало недоедание, следовательно, в 1919–1920 годах советские рабочие в северных регионах, потреблявшие 134 кг хлеба, просто голодали102. То, что в этот период в больших городах России не разразился настоящий голод, было чистой случайностью, ибо, когда это уже почти произошло, большевики выиграли гражданскую войну и овладели Сибирью, Северным Кавказом и Украиной, где в условиях, свободных от коммунистической диктатуры, скопились богатые запасы зерна.
* * *
Как говорил Троцкий, «социалистическая организация экономики начинается с ликвидации рынка». В самом деле, для последовательного марксиста рынок, — эта арена обмена товарами, — является сердцем капитализма, так же как деньги являются его кровью. Капиталистическая экономика не может функционировать без рынка. Поэтому удушение свободного обмена продуктами и услугами стало стержнем экономической политики большевиков. Национализация рынка и централизация распределения вовсе не были, как это нередко ошибочно утверждают, реакцией на нехватку товаров, возникшую в результате революции и гражданской войны. Дефицит был создан системой сознательных действий, направленных против врага-капиталиста.
Чтобы уничтожить свободный обмен товарами, большевики пошли на чрезвычайные меры. Их намерения изложены в партийной программе, принятой в 1919 году. «В области распределения, — говорилось там, — задача Советской власти в настоящее время состоит в том, чтобы неуклонно продолжать замену торговли планомерным, организованным в общегосударственном масштабе распределением продуктов. Целью является организация всего населения в единую сеть потребительских коммун, способных с наибольшей быстротой, планомерностью, экономией и с наименьшей затратой труда распределять все необходимые продукты, строго централизуя весь распределительный аппарат».
Преследуя эту цель, большевики прибегали к различным средствам, включая конфискацию средств производства любых продуктов, кроме продовольственных, принудительные реквизиции продовольствия и других товаров, введение государственной монополии в торговле и, наконец, ликвидацию денег как менового эквивалента. Товары среди населения распределялись по карточкам вначале (в 1918–1919 годы) по номинальным ценам, а затем (в 1920-м) — бесплатно. Жилье, коммунальные услуги, транспорт, образование и увеселения были также изъяты из сферы рыночных отношений и в конце концов стали бесплатными.
В то время как производство промышленных товаров находилось в ведении ВСНХ, ответственность за распределение была возложена на комиссариат по продовольствию — еще одну бюрократическую империю со множеством собственных главков и сетью органов распределения. Возглавлял это ведомство А.Д.Цюрупа. (Его опыт организационной деятельности был невелик: до революции он служил управляющим в частном имении.) Наркомат по продовольствию был весьма дорогостоящим учреждением. Его первой и важнейшей задачей было получение и распределение продовольствия, добытого государством путем закупок, обменных операций или насильственных реквизиций. Предполагалось также, что этот наркомат станет получать для заключения бартерных сделок потребительские товары, изготовленные на национализированных предприятиях или рабочими-надомниками. Решая задачи распределения, наркомпрод опирался отчасти на свою собственную сеть государственных магазинов, но главным образом на потребительские кооперативы, возникшие еще до революции и с некоторой неохотой сохраненные затем большевиками, прогнавшими из их руководства меньшевиков и эсеров104. Весной 1919 года эти кооперативы были национализированы. Декретом от 16 марта 1919 года105 предписывалось создание в городах и сельских центрах потребительских коммун, в которые должны были вступить все без исключения жители данной местности. Предполагалось, что в коммунах они станут получать, предъявляя карточки, продукты и предметы первой необходимости. Карточки эти подразделялись на несколько категорий. Самые щедрые выдавались рабочим, занятым в тяжелой промышленности. Представители «буржуазии» получали примерно одну четвертую часть рациона рабочего, а нередко и вообще ничего106. [Обладание карточкой, дававшей минимальный паек, служило для ЧК признаком, указывавшим на принадлежность к «буржуазии». Владельцы таких карточек становились в первую очередь жертвами грабежа и террора.]. Эта система давала простор для чудовищных злоупотреблений: например, в Петрограде в 1918 году карточек было напечатано на треть больше, чем было в городе жителей, а в 1920-м наркомпрод распределил 21,9 млн. карточек для горожан, в то время как в действительности их насчитывалось всего 12,3 млн.107.
Как сказал Мильтон Фридман, чем более значительной является экономическая теория, тем менее реалистичными допущениями она оперирует. Советский эксперимент с национализацией торговли может служить ярким подтверждением этого правила. Вместо того чтобы ликвидировать рынок, меры, предпринятые в период военного коммунизма, раскололи его надвое: в 1918–1920 годах в советской России существовал государственный сектор, распределявший товары по карточкам — по фиксированным ценам или бесплатно, а параллельно действовал нелегальный частный сектор, где распределение осуществлялось по законам спроса и предложения. И чем шире становился государственный сектор, тем более угрожающие размеры, к удивлению большевистских теоретиков, принимал свободный сектор, названный одним из них «неустранимой тенью». Действительно, частный сектор наживался на государственном, ибо значительная часть потребительских товаров, которые рабочий покупал по номинальной цене или получал бесплатно в государственном магазине или в «потребительской коммуне», продавались затем на черном рынке108. Правительство положило начало бесплатному обслуживанию. Изданный в октябре 1920 года закон освобождал от платы за пользование телеграфом, телефоном и почтой советские учреждения, а в следующем году эти услуги стали бесплатными для всех граждан. Одновременно все государственные служащие были освобождены от платы за коммунальные услуги. В январе 1921 года для жильцов государственных и муниципальных домов была упразднена квартирная плата109. Считалось, что зимой 1920/1921 годов наркомпрод удовлетворял по существу бесплатно основные потребности 38 млн. человек110.
Конечно, такая щедрость режима могла быть только временной. Большевики могли проявлять ее лишь до тех пор, пока они не израсходовали капитал, унаследованный от царизма. Так, новым властям легко было отказаться от взимания квартирной платы, поскольку они не строили жилья и не несли расходов по его содержанию: практически весь городской жилой фонд России, включавший в то время около полумиллиона зданий, был построен до 1917 года. Когда военный коммунизм был уже в самом разгаре, правительство построило и отремонтировало всего 2601 постройку111. Еще одним фактором, открывшим возможность бесплатного распределения благ, было то, что правительство изымало хлеб у крестьян без всякой компенсации или с чисто символической компенсацией в виде потерявших всякую цену денег. Ясно поэтому, что такое положение не могло длиться вечно, ибо здания ветшали, а крестьяне отказывались выращивать лишний хлеб.
В то же время пышным цветом расцвел частный сектор. На свободном рынке можно было найти любой мыслимый товар, прежде всего любые продукты питания. Именно рынок, а не сеть государственных торговых точек, был в период военного коммунизма главным источником продовольствия для городского населения советской России. В сентябре 1918 года власти вынуждены были разрешить крестьянам привозить в города и продавать по рыночным ценам до полутора пудов зерна112. «Полуторапудники» доставляли в города львиную долю хлеба и других потреблявшихся там сельскохозяйственных продуктов. Согласно статистическому обследованию, проведенному зимой 1919/1920 годов, жители городов только 36 % хлеба покупали в магазинах. Остальное, по уклончивой формулировке в отчете, они получали в результате «снабжения другими способами»113. Было также установлено, что из всей пищи, которую потребляли в эту зиму горожане (крупы, овощи, фрукты), если измерять ее ценность в калориях, рынок давал от 66 до 80 %. В сельских районах количество продуктов, которые население получало через «потребительские коммуны», составляло всего 11 %114.
Иностранец, посетивший Россию весной 1920 года, отмечал, что почти все магазины закрыты. Кое-где работали небольшие лавки, распределявшие одежду, мыло и другие потребительские товары. Торговые точки наркомпрода тоже попадались редко. Но вовсю шла нелегальная уличная торговля.
«Москва живет. Но живет не только выданными на карточки продуктами и заработанными деньгами. В огромной степени Москва живет черным рынком — активно и пассивно. Она продает на черном рынке, она покупает на черном рынке, она спекулирует, спекулирует, спекулирует…
В Москве деньги делаются на чем угодно. Все продается на черном рынке — от булавки до коровы. Мебель, бриллианты, пирожные, хлеб, мясо — все это можно купить на черном рынке. Нелегальный рынок и склады этого рынка в Москве — Сухаревка. Время от времени милиция совершает здесь рейды, но она не может уничтожить черного рынка. Это — гидра о тысяче голов, которые вырастают снова и снова.
В Москве есть свободные рынки. Их несколько, и они вполне легальны. Это рынки, где можно покупать дополнительные продукты, деликатесы. Например, есть такой рынок у Театральной площади. Там продаются огурцы, рыба, печенье, яйца, разнообразные овощи. На длинном тротуаре царит ужасная суматоха. Вдоль обочины стоят палатки, одни торговцы сидят на корточках, другие что-то шепчут на ухо покупателям.
Огурец стоит 200–250 рублей, яйцо — 125–150 рублей. Цены на остальные товары соответствующие. Это не так уже много в пересчете на западную валюту, особенно на доллары. Во время моего пребывания в Москве спекулянты валютой давали 1000 большевистских рублей за один доллар. Мне рассказали, что один американец обменял 3000 долларов на 9 млн. большевистских рублей. Спекуляция запрещена… Но валютой спекулируют. Выгоду извлекают из всего, и из денег, естественно, тоже…
Спекуляция, черный рынок, создание нелегальных запасов, — все это мешает работать. Спекуляция сидит в крови у рабочих. Они спекулируют во время работы. Они спекулируют в то время, когда им следовало бы работать»115.
Уличными торговцами часто были солдаты, предлагавшие свою форму; в результате многие москвичи ходили в ту пору в одежде военного образца116. Почтенные дамы, смущаясь, продавали на тротуарах личные вещи, напоминавшие о более счастливых днях.
«Мелкое хозяйство с непреодолимым упорством отстаивало методы товарного хозяйства» — так описывал живучесть свободного рынка советский экономист117. Об это «непреодолимое упорство» разбивались все попытки правительства монополизировать систему распределения. Власти оказались в абсурдном положении: если бы они стали жестко проводить политику запрещения частной торговли, они обрекли бы все городское население на голодную смерть. В одной из советских экономических публикаций начала 1920-х годов автор с сожалением признавал, что частный («спекулянтский») рынок паразитирует на государственной системе снабжения: «Одним из самых разительных противоречий нашей современной экономической действительности является противоречие между зияющей пустотою советских магазинов с их вывесками: «галантерейный магазин московского совета р. и к. д.», «книжный магазин», «магазин кожаных изделий» и т. д. и кипучей деятельностью ярмарочной торговли на Сухаревке, Смоленском рынке, Охотном ряду и других очагах спекулятивного рынка… Массовое предложение товаров всех категорий, которые имеются ныне на спекулятивном рынке, исключительно имеет своим источником товарные склады советской республики, уголовным путем поставляющие эти товары на Сухаревку»118.
