Под этим заголовком мы обсудим некоторые общие характеристики когнитивного стиля, свойственного группе гетерогенных во всех иных отношениях конечных областей значения, ни одна из которых не сводима к другой. Эта группа пользуется общей известностью как мир фантазии и воображения и охватывает, помимо всего прочего, царства дневных грез и мечтаний, свободной игры, художественной литературы, сказок, мифов и шуток. До сих пор философия еще не задумывалась над вопросом о своеобразии конститурования этих бесчисленных областей жизни нашего воображения. Каждая из них берет начало в специфической модификации, которую претерпевает верховная реальность нашей повседневной жизни в силу того, что наш разум, отвращаясь по мере уменьшения напряженности сознания от мира работы и его задач, снимает с некоторых его слоев характеристику реальности и замещает его контекстом предположительно квазиреальных фантазмов. Для проблемы, занимающей нас здесь, будет достаточно беглого взгляда на то, что есть общего во всех этих мирах.
|
|
Живя в том или ином из многочисленных миров фантазии, мы уже не должны овладевать внешним миром и преодолевать сопротивление его объектов. Мы избавляемся от прагматического мотива, управляющего нашей естественной установкой
по отношению к миру повседневной жизни, освобождаемся от связывавших нас пут «интеробъективного» пространства и интерсубъективного стандартного времени. Нас не удерживают более границы нашей реальной, восстановимой или достижимой досягаемости. Происходящее во внешнем мире уже не навязывает нам альтернативы, из которых мы должны делать выбор, и не ставит пределы нашим возможным достижениям.
Между тем, в мире фантазмов нет «возможных достижений», если использовать этот термин как синоним слова «выполнимые». Фантазирующее Я не работает и не исполняет в смысле данных выше определений. Активность воображения может быть спроектированной лишь постольку, поскольку ее можно заранее представить и включить в иерархию планов. Однако это значение термина «проект» не совпадает в точности с тем, в котором мы его использовали, когда определяли действие как спроектированное поведение. Строго говоря, дело обстоит с точностью до наоборот: спроектированное действие всегда является воображенным выполненным актом, – воображенным в будущем совершенном времени. Здесь нас не особенно интересует анализ того, все ли формы жизни нашего воображения можно квалифицировать как «действие», только некоторые из них или ни одну нельзя, равно как и то, не принадлежит ли всецело активность фантазирования к категории просто мышления. Тем не менее, крайне важно понять, что воображение как таковое всегда лишено намерения реализовать фантазм; иначе говоря, в нем нет целевого «понуждения». Пользуясь языком гуссерлевских «Идей»21, можно сказать, что всякая активность воображения «нейтральна», т.е. ей недостает специфической позициональности тетического сознания.
|
|
Однако следует проводить четкое различие между активностью воображения как проявлением нашей спонтанной жизни и воображаемыми образами. Действование может воображаться как подлинное действие и даже работа, в смысле принятых выше определений; может воображаться как соотносящееся с заранее составленным проектом, как обладающее своими специфическими мотивами для-того-чтобы и потому-что, как проистекающее из выбора и принятия решения и как имеющее свое место в иерархии планов. Более того, оно может воображаться как наделенное интенцией реализовать проект, осуществить его, может быть представлено в фантазии встроенным во внешний мир. Однако все это относится к образам, производимым в акте воображения и благодаря ему. «Испол-
428
429
нения» и «акты работы» не более чем воображаются как исполнения и акты работы; и сами они, и сопряженные с ними категории заключены, по выражению Гуссерля, в «скобки». Сама же активность воображения всегда безрезультатна и при любых обстоятельствах остается вне иерархии планов и целей, значимых в мире работы. Само по себе воображение не создает никаких изменений во внешнем мире.
Но как же так? Разве не встраивается во внешний мир ДонКихот, когда бросается в атаку на ветряные мельницы, представляя в воображении, что это великаны? Разве не предопределено то, что он делает, мотивами, действенными в мире работы, а именно, его для-того-чтобы-мотивом убить великанов и его потому-что-мотивом быть на высоте своей рыцарской миссии, которая включает в себя, помимо прочего, долг сразиться со злыми великанами, где бы ни довелось с ними встретиться? Разве не включено все это в иерархию жизненных планов Дон-Кихота?
Ответим так: Дон-Кихот, действуя описанным образом, не вторгается в пределы мира работы. Для него – фантазера, противостоящего реалиям (подобно тому, как Уленшпигель реалист, противостоящий фантазиям) – в реальности его мира работы нет воображаемых великанов, там находятся реальные великаны. Задним числом он признает, что его интерпретация представшего перед ним объекта была обесценена дальнейшими событиями. Это опыт того же рода, что и тот, который имеем все мы в естественной установке, когда обнаруживаем, что нечто далекое, принятое нами за дерево, оказалось челове-ком22. Но далее Дон-Кихот реагирует иначе, нежели мы в аналогичных ситуациях. Он не подчиняется «обесценению своего опыта», не признает, что обманулся, и не соглашается с тем, что атакованные им объекты всегда были ветряными мельницами и никогда не были великанами. Разумеется, он вынужденно признает актуальную реальность ветряных мельниц, сопротивлению которых он уступил, но интерпретирует этот факт так, как если бы тот не имел никакого отношения к реальному миру. Для объяснения этого факта он прибегает к теории, что, дескать, его заклятый враг, колдун, чтобы досадить ему, в самый последний момент, должно быть, превратил не менее реальных прежде великанов в ветряные мельницы. И только теперь, придя к этому выводу, Дон-Кихот недвусмысленно удалил характеристику реальности с мира работы и перенес его на мир собственных образов. С точки зрения послед-
него, ветряные мельницы – не реальности, а просто кажимости, не более чем фантазмы. Существование колдунов и великанов и превращение последних в мельницы – как бы ни было все это несовместимо с естественной установкой, господствующей в мире работы, общем для Дон-Кихота, Санчо Пансы и цирюльника, – вполне совмещается с другими фантазиями Дон-Кихота, наличествующими в конечной области его частного воображения, где это столь же «реально», как и все остальное. – Mutatis mutandis, подобный анализ можно бы было проделать и в отношении других квазиреальностей, таких, как магический мир первобытного человека, вымышленный мир детской игры и т.д.
|
|
Если представить полученный вывод в более общих терминах, то оказывается, что он созвучен утверждению У. Джемса, что «любой объект, которому ничто не противоречит, ipso facto становится предметом веры и полагается как абсолютная реальность». «Если мне просто грезится лошадь с крыльями, моя лошадь ничему не мешает, и следовательно, ей нечего противопоставить. Эта лошадь, ее крылья, ее место – все одинаково реально. Эта лошадь существует не иначе, как крылатой и, более того, существует именно здесь, ибо это место существует не иначе, как в качестве места этой лошади и не претендует на связь ни с какими другими местами в мире. Но если с этой лошадью я вторгаюсь в мир, известный иначе, и говорю, например: «Это моя старая кобыла Мэгги, у которой выросла пара крыльев, пока она стояла в своем стойле», – все коренным образом меняется, ибо теперь лошадь и место идентифицируются с лошадью и местом, известными иначе, и то, что я знаю о последних объектах, несовместимо с тем, что я представил в первых. «Мэгги, в своем стойле, да с крыльями! Нет, никогда!» Крылья нереальны, мне это только померещилось. Мне пригрезилась ложь о Мэгги, стоящей в своем стойле»23.
Гуссерль24, изучивший заключенную здесь проблему глубже, чем кто бы то ни было из философов, приходит к такому же выводу. Он проводит различие между предикациями существования (Existenzialprдdikationen) и предикациями реальности (Wirklichkeitsprдdikationen). Противоположностью первых являются предикации не-существования, противоположностью вторых – предикации не-реальности, фикции. Исследуя «источник» предикаций реальности, Гуссерль приходит к выводу:
|
|
«Для естественной установки изначально (до рефлексии) не существует предиката «реальный» и категории «реальность».
430
431
Только когда мы фантазируем и переходим от установки жизни в фантазии (т.е. установки квазипереживания во всех ее формах) к данным реальностям и когда мы, тем самым, выходим за пределы единичного случайного фантазирования и его фантазма, беря то и другое как примеры возможного фантазирования как такового и фикции как таковой, мы получаем, с одной стороны, понятие фикции (и соответственно, фантазирования) и, с другой стороны, понятия «возможное переживание как таковое» и «реальность»… Мы не можем сказать, что фантазирующий и живущий в мире фантазмов («сновидец») полагает фикции как фикции; он модифицировал реальности, «реальности как если бы»… Иметь понятия фикции и реальности может только тот, кто живет в своих переживаниях и оттуда устремляется в мир фантазмов, при условии, что фантазм не соответствует переживаемому в опыте».
Из нашего анализа поведения Дон-Кихота и приведенной цитаты из Гуссерля можно почерпнуть еще одно важное прозрение. Совместимость переживаний, свойственная миру работы в повседневной жизни, в царстве воображения отсутствует; однако логическая структура согласованности – или, по словам Гуссерля, предикации существования и не-существования – остаются в силе. Я могу представить в воображении великанов, колдунов, крылатых лошадей, кентавров, даже perpetuum mobile, но никогда не смогу представить правильный декаэдр, разве что остановлюсь – как мне пришлось бы это сделать в полностью бодрствующем сознании – на слепом сопоставлении пустых терминов. Иными словами: в царстве воображения можно преодолеть лишь фактуальную несовместимость, но не логическую.
Следствием из последнего утверждения является то, что в мире фантазмов не существует шансов достижимости и восстановимо-сти фактуальных ситуаций в том смысле, в каком они существуют в мире работы. То, что в последнем является шансом, в первом есть то, что римские юристы называют conditio potestativa, т.е. обстоятельство, вызвать или не вызвать которое – во власти самой заинтересованной стороны. Фантазирующий индивид, так сказать, хозяин своих шансов: пустые предвосхищения своих фантазий он может наполнять любым содержанием, каким пожелает; что до предвосхищения воображаемых будущих событий, то тут он полностью свободен выбирать.
Это замечание выводит нас на временные перспективы мира фантазий, имеющие в высшей степени важное значение для его
конституирования. В своих восхитительных исследованиях, касающихся временного измерения фантазмов, Гуссерль25 указал, что фантазмы лишены фиксированного положения в порядке объективного времени. Следовательно, фантазмы не индивидуализированы, и категория тождества к ним не применима. «Тот же самый» фантазм может повторно появляться в непрерывной преемственности единичной активности фантазирования, единство которой обеспечивается преемственностью внутреннего времени, в котором эта активность происходит. Но фантазмы, принадлежащие к разным нитям фантазирования или, согласно нашей терминологии, разным конечным областям значения, не могут быть подвергнуты сравнению на предмет их тождества и подобия. Бессмысленно спрашивать о том, является ли ведьма из одной сказки той же самой, что и ведьма из другой.
Наша задача не требует следовать далее за Гуссерлем в глубины заключенных здесь проблем конститутивного анализа. Но вместе с тем, важно отметить, что воображающее Я в своих фантазиях может уничтожить все свойства стандартного времени, кроме его необратимости. Можно вообразить любые события так, как если бы они виделись, так сказать, через призму временного замедлителя или временного ускорителя. Однако их необратимость ускользает от каких бы то ни было видоизменяющих воздействий со стороны фантазии, ибо она берет начало в durйe, которое само по себе является конститутивным для всех деятельностей нашего разума, а следовательно, для нашего фантазирования и рождаемых им образов тоже. Погружаясь в фантазии или даже сновидения, я все равно продолжаю стареть. Тот факт, что я могу нынешним воображением перемоделировать свое прошлое, не противоречит данному утверждению.
В своих фантазиях я могу вообразить себя в любой роли, какую только пожелаю принять. Но, делая это, я не сомневаюсь в том, что воображаемое Я только часть моей целостной личности, одна из возможных ролей, которую я могу принять, «Ме», существующее лишь по моей собственной милости. В своих фантазмах я могу даже менять свой физический облик, но эта свобода выбора упирается в предел, установленный примордиальным переживанием границ моего тела. Они останутся такими, каковы они есть, независимо от того, воображу ли я себя карликом или великаном.
Активность воображения может быть как уединенной, так и социальной, а следовательно, имеющей место в Мы-отноше-
432
433
нии и всех производных от него формах и модификациях. Примером уединенного воображения служат мечты и грезы, примером социального воображения – взаимно ориентированная интерсубъективная игра детей, протекающая по выдуманным правилам, или некоторые феномены, изучаемые массовой психологией. С другой стороны, объектами активности воображения могут становиться другие люди, любой тип социального отношения, социальные действия и реакции. Свобода действий фантазирующего Я очень велика. Возможно даже, что фантазм будет включать воображаемое сотрудничество с воображаемым другим человеком, вплоть до того, что воображаемые реакции последнего могут поддерживать или полностью уничтожить мои фантазмы.
IV. Мир сновидений
Если бодрствованием мы называем высшую напряженность сознания, соответствующую полному вниманию к жизни, то сон можно определить как полное расслабление, как отвлечение от жизни26. У спящего Я отсутствует какой бы то ни было прагматический интерес к трансформированию своих принципиально смутных перцепций в состояние частичной ясности и отчетливости; иначе говоря, у него нет интереса к трансформированию их в апперцепции27. Тем не менее, оно продолжает воспринимать, вспоминать и думать. Продолжаются соматические перцепции собственного тела, его положения, веса, границ, перцепции света, звука, тепла и т.д.; при этом, однако, отсутствует всякая активность, наподобие обращения внимания, вслушивания, разглядывания, которая только и могла бы сделать эти перцепты апперцептированными. К тому же, сохраняются малые перцепции, которые в состоянии бодрствования, в силу прагматической ориентации на жизненные задачи, остаются неразличимыми и невыразимыми в словах, или, как принято их теперь называть, бессознательными. Избегая цензуры со стороны внимания к жизни, эти малые перцепции приобретают в мире сновидений большое значение. Хотя они не становятся ясными и отчетливыми, продолжая пребывать в состоянии смутности, они более не скрываются и не искажаются вмешательством активного, прагматически обусловленного внимания. Именно пассивное внимание, т.е. общая сумма воздействий, оказываемых малыми перцепциями
на интимный центр личности, – и только оно – определяет интерес сновидящего и те темы, которые становятся темами его сновидений. Несравненной заслугой Фрейда и его школы было прояснение этой соотнесенности жизни сновидений с бессознательным, хотя само понятие бессознательного (а также его теория о том, что душевный аппарат – «топографически» – образуется из Оно, Я и Сверх-Я) содержит неверное понимание базисной интенциональности потока мышления28.
Сновидящее Я не работает и не действует. Это утверждение было бы простым трюизмом, если бы мы не высказали аналогичного утверждения в отношении фантазирующего Я. А потому мы должны коротко показать основные модификации, которые претерпевает «заключение мира работы в скобки», с одной стороны, в областях фантазмов и, с другой стороны, в области сновидений. Я утверждаю, что миры воображения характеризуются тем, что мы назвали свободой действий, тогда как мир сновидений лишен такой свободы. Воображающее Я может «произвольно» наполнять свои пустые протенции и предвосхищения любым содержанием, и, строго говоря, именно этим наполнениям воображающее Я придает акцент реальности. Оно может как угодно интерпретировать «шансы», находящиеся в его власти. У сновидящего же нет свободы действий, он не свободен управлять своими шансами по собственной воле, лишен возможности наполнять содержанием пустые предвосхищения. В частности, ночной кошмар ясно демонстрирует неизбежность события в мире сновидения и бессилие снови-дящего как-то на него повлиять.
Все это, однако, не означает, что жизнь сновидений ограничивается лишь пассивным сознанием. Напротив, большинство активностей разума, которые Гуссерль называет интенциональ-ными активностями (и которые, конечно, не следует путать с преднамеренными действиями), сохраняется в ней, однако, без направленности на объекты внешнего мира работы и без направляющего воздействия со стороны активного внимания. Между тем, в этой деятельности нет активностей апперцепции и воления. Жизнь сновидения лишена цели и проекта.
Но чем можно подтвердить такое утверждение, учитывая, что Фрейд и его последователи учили о том, что преобладающую роль в мире сновидений играют воления и инстинкты? Я не думаю, чтобы здесь были какие-либо противоречия. Реальные воления, реальные проекты, реальные цели и т.д. в жизни сновидений не существуют. Все элементы волений, проектов, целей,
434
435
обнаруживаемые в сновидениях, имеют источник не в снови-дящем Я. Это воспоминания, ретенции и репродукции волевых переживаний, берущие начало в мире бодрствования. Теперь они являются повторно, хотя при этом модифицируются и интерпретируются заново в соответствии со схемой соотнесения, преобладающей в данном конкретном типе сновидения. Всю психоаналитическую технику толкования сновидений можно рассматривать как попытку соотнести содержания сновидения с теми исходными переживаниями в мире бодрствования, в которых и посредством которых они были конституированы.
Вообще говоря, в мире сновидений сохраняются как воспоминания и ретенции мира работы, по крайней мере фрагментарно. В этом смысле можно сказать, что attention а la vie сно-видящего направлено на прошлое его Я. Это внимание в прошедшем времени. Содержания жизни сновидения образуются, прежде всего, из прошедших или прошедших совершенных переживаний, которые переистолковываются посредством преобразования прежде смутных переживаний в отчетливые, посредством экспликации содержащихся в них горизонтов, посредством рассмотрения их предвосхищений в терминах прошлого, а их репродукции – в терминах будущего. Таким образом, осажденные переживания мира бодрствования, так сказать, разбиваются и перестраиваются иначе; при этом Я уже не проявляет прагматического интереса к сохранению целостности своего запаса опыта как непротиворечиво и связно унифицированной схемы соотнесения. Однако сами постулаты непротиворечивости, связности и единства опыта берут начало в прагматических мотивах, ибо предполагают ясные и отчетливые апперцепции. Поэтому они и даже некоторые логические аксиомы, например аксиома тождества, теряют силу в сфере сновидений. Часто сновидцу бывает удивительно видеть совместимым то, что, как он помнит, было несовместимым в мире его бодрственной жизни, и наоборот. Все это Фрейд и другие психоаналитики подвергли самому доскональному исследованию, и здесь мы намерены лишь перевести некоторые из полученных ими результатов, важных для выбранной нами темы, на наш язык и определить им место в нашей теории.
Я могу видеть себя во сне работающим или действующим, и такое сновидение часто может сопровождаться знанием того, что «на самом деле» я не работаю и не действую. В этом случае моя снящаяся работа обладает своими квазипроектами, квазипланами и их иерархиями; все они имеют источник в
осажденных прежних переживаниях, которые были у меня в мире повседневной жизни. Часто случается, что снящееся «Me» исполняет свою работу без всякого намерения ее осуществить, без всякой волевой санкции и что это «Ме» достигает результатов либо непропорционально огромными, либо несоразмерно малыми усилиями.
Временная перспектива мира сновидений имеет очень запутанную структуру. Предшествующее и последующее, настоящее, прошлое и будущее кажутся перемешанными; будущие события воспринимаются как прошедшие; прошедшие и прошедшие совершенные события полагаются открытыми и поддающимися изменению, а следовательно, имеющими странный характер будущности; последовательности трансформируются в одновременности, и наоборот; и т.д. События сновидения кажутся – но только кажутся – обособленными и независимыми от потока внутреннего durйe. Между тем, они просто вырваны из порядка стандартного времени. Они лишены места в порядке объективного времени. Они вертятся по кругу в субъективности внутренней durйe, хотя в мир сновидений и вкрапляются фрагменты стандартного времени, пережитого прошлым Я и распавшегося теперь на осколки. Необратимость durйe в жизни сновидения сохраняется. Только пробудившийся разум, вспоминая свое сновидение, иногда обладает иллюзией возможной обратимости.
Последнее замечание раскрывает серьезное затруднение, возникающее всякий раз при работе с феноменами сновидения, а также воображения. Как только я над ними задумываюсь, я уже не сплю и не фантазирую. Я бодрствую и пользуюсь в речи и мышлении средствами, принадлежащими миру работы, а именно, понятиями, которые подчинены принципам согласованности и совместимости. Уверены ли мы, что пробудившийся человек – человек, который уже не спит, – действительно может рассказать свои сны? Вероятно, существует большая разница между теми случаями, когда он вспоминает свой сон в живой ретенции и когда он должен его воспроизвести. В любом случае мы сталкиваемся с серьезным диалектическим затруднением, состоящим в том, что сновидящий лишен возможности прямого общения, которое бы не выходило за границы той сферы, к которой оно относится. Поэтому мы можем подступиться к областям сновидений и фантазий только с помощью «непрямой коммуникации»; этот термин мы заимствуем у Кьеркегора, давшего непревзойденный анализ заключенных
436
437
здесь явлений. Поэт и художник стоят несопоставимо ближе к адекватной интерпретации миров сновидений и фантазмов, нежели ученый или философ, ибо сами их категории коммуникации относятся к сфере воображения. Они могут если уж не преодолеть, то, во всяком случае, сделать прозрачным заложенный здесь диалектический конфликт.
Скромно ограничивая себя поставленной задачей, мы все-таки не должны уклониться от указанного затруднения. Наша главная цель – дать описание специфических когнитивных стилей, свойственных областям фантазмов и сновидений, и объяснить их как производные от когнитивного стиля переживания мира повседневной жизни. Поэтому мы чувствуем за собой право применить категории, почерпнутые из этого мира, к феноменам воображения и сновидения. Вместе с тем, следует понимать всю важность указанного диалектического затруднения, поскольку мы вновь столкнемся с ним при анализе мира научного созерцания, когда нам нужно будет изучить специфическое средство, созданное для его преодоления наукой, а именно, научный метод.
Завершая схематичное описание царства сновидений, нам хотелось бы сказать, что активность сновидения – в отличие от активности воображения – по самой природе своей протекает в одиночестве. Мы не можем видеть сны сообща, и альтер эго всегда остается всего лишь объектом моих сновидений, неспособным их со мной разделить. Более того, альтер эго, которое я вижу во сне, предстает передо мной не в общем для нас живом настоящем, а в пустом и фиктивном квази-Мы-от-ношении. Другой, являющийся мне в сновидении, всегда типизирован и остается таковым даже тогда, когда во сне я вижу его находящимся в самых тесных отношениях с моим интимным Я. Он становится альтер эго только по моей милости. Таким образом, монада – с присущей ей способностью отражать универсум – поистине лишена окон, когда она спит.