Мы живем, под собою не чуя страны

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него - то малина

И широкая грудь осетина.

А. Галич. (1918. Екатеринослав – 1977. Париж)

Возврашение на Итаку.

Всю ночь за стеной ворковала гитара,

Сосед-прощелыга крутил юбилей,

А два понятых, словно два санитара,

А два понятых, словно два санитара,

Зевая, томились у черных дверей.

И жирные пальцы с неспешной заботой

Кромешной своей занимались работой,

И две королевы глядели в молчании,

Как пальцы копались в бумажном мочале,

Как жирно листали за книжкою книжку,

А сам-то король - все бочком, да вприпрыжку,

Чтоб взглядом не выдать - не та ли страница,

Чтоб рядом не видеть безглазые лица!

А пальцы искали крамолу, крамолу...

А там, за стеной все гоняли "Рамону":

- Рамона, какой простор вокруг, взгляни,

Рамона, и в целом мире мы одни.

"...А жизнь промелькнет

Театрального капора пеной...

И глядя, как пальцы шуруют в обивке,

Вольно ж тебе было, он думал, вольно!

Глотай своего якобинства опивки!

Глотай своего якобинства опивки!

Не уксус еще, но уже не вино.

Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,

Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!

На что ты истратил свои золотые?!

И скушно следили за ним понятые...

А две королевы бездарно курили

И тоже казнили себя и корили -

За лень, за небрежный кивок на вокзале,

За все, что ему второпях не сказали...

А пальцы копались, и рвалась бумага...

И пел за стеной тенорок-бедолага:

- Рамона, моя любовь, мои мечты,

Рамона, везде и всюду только ты...

"...И только и света,

Что в звездной, колючей неправде..."

По улице черной, за вороном черным,

За этой каретой, где окна крестом,

Я буду метаться в дозоре почетном,

Я буду метаться в дозоре почетном,

Пока, обессилев, не рухну пластом!

Но слово останется, слово осталось!

Не к слову, а к сердцу подходит усталость,

И хочешь, не хочешь - слезай с карусели,

И хочешь, не хочешь - конец одиссеи!

Но нас не помчат паруса на Итаку:

В наш век на Итаку везут по этапу,

Везут Одиссея в телячьем вагоне,

Где только и счастья, что нету погони!

Где, выпивханжи, на потеху вагону,

Блатарь-одессит распевает "Рамону":

- Рамона, ты слышишь ветра нежный зов,

Рамона, ведь это песнь любви без слов!..

"...И некому, некому,

Некому молвить:

"Из табора улицы темной..."