Сартр Ж.-П. Экзистенциализм – это гуманизм

Существуют две разновидности экзистенциалистов: во-первых, это христианские экзистенциалисты, к которым я отношу Ясперса и исповедующего католицизм Габриэля Марселя; и, во-вторых, экзистенциалисты-атеисты, к которым относятся Хайдеггер и французские экзистенциалисты, в том числе я сам. Тех и других объединяет лишь убеждение в том, что существование предшествует сущности, или, если хотите, что нужно исходить из субъекта. Как это, собственно, следует понимать?

Возьмем изготовленный человеческими руками предмет, например, книгу или нож для разрезания бумаги. Он был сделан ремесленником, который руководствовался при его изготовлении определенным понятием, а именно понятием ножа, а также заранее известной техникой, которая предполагается этим понятием и есть, в сущности, рецепт изготовления. Таким образом, нож является предметом, который, с одной стороны, производится определенным способом, а с другой — приносит определенную пользу. Невозможно представить себе человека, который бы изготовлял этот нож, не зная, зачем он нужен. Следовательно, мы можем сказать, что у ножа его сущность, то есть сумма приемов и качеств, которые позволяют его изготовить и определить, предшествует его существованию. И это обусловливает наличие здесь, передо мной, данного ножа или данной книги. В этом случае мы имеем дело с техническим взглядом на мир, согласно которому изготовление предшествует существованию.

Когда мы представляем себе бога-творца, то этот бог по большей части уподобляется своего рода ремесленнику высшего порядка. Какое бы учение мы ни взяли — будь то учение Декарта или Лейбница,— везде предполагается, что воля в большей или меньшей степени следует за разумом или, по крайней мере, ему сопутствует и что бог, когда творит, отлично себе представляет, что именно он творит. Таким образом, понятие «человек» в божественном разуме аналогично понятию «нож» в разуме ремесленника. И бог творит человека, сообразуясь с техникой и замыслом, точно так же, как ремесленник изготовляет нож в соответствии с его определением и техникой производства. Так же и индивид реализует какое-то понятие, содержащееся в божественном разуме.

В XVIII веке атеизм философов ликвидировал понятие бога, но не идею о том, что сущность предшествует существованию. Эту идею мы встречаем повсюду: у Дидро, Вольтера и даже у Канта. Человек обладает некой человеческой природой. Эта человеческая природа, являющаяся «человеческим» понятием, имеется у всех людей. А это означает, что каждый отдельный человек — лишь частный случай общего понятия «человек». У Канта из этой всеобщности вытекает, что и житель лесов — естественный человек, и буржуа подводятся под одно определение, обладают одними и теми же основными качествами. Следовательно, и здесь сущность человека предшествует его историческому существованию, которое мы находим в природе.

Атеистический экзистенциализм, представителем которого являюсь я, более последователен. Он учит, что если даже бога нет, то есть, по крайней мере, одно бытие, у которого существование предшествует сущности, бытие, которое существует прежде, чем его можно определить каким-нибудь понятием, и этим бытием является человек, или, по Хайдеггеру, человеческая реальность. Что это означает: «существование предшествует сущности»? Это означает, что человек сначала существует, встречается, появляется в мире, и только потом он определяется.

Для экзистенциалиста человек потому не поддается определению, что первоначально ничего собой не представляет. Человеком он становится лишь впоследствии, причем таким человеком, каким он сделает себя сам. Таким образом, нет никакой природы человека, как нет и бога, который бы ее задумал. Человек просто существует, и он не только такой, каким себя представляет, но такой, каким он хочет стать. И поскольку он представляет себя уже после того, как начинает существовать, и проявляет волю уже после того, как начинает существовать, и после этого порыва к существованию, то он есть лишь то, что сам из себя делает. Таков первый принцип экзистенциализма.

Мы хотим сказать, что человек прежде всего существует, что человек — существо, которое устремлено к будущему и сознает, что оно проецирует себя в будущее.

Экзистенциализм отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование.

Но когда мы говорим, что человек ответствен, то это не означает, что он ответствен только за свою индивидуальность. Он отвечает за всех людей. Слово «субъективизм» имеет два смысла, и наши оппоненты пользуются этой двусмысленностью. Субъективизм означает, с одной стороны, что индивидуальный субъект сам себя выбирает, а с другой стороны — что человек не может выйти за пределы человеческой субъективности. Именно второй смысл и есть глубокий смысл экзистенциализма. Когда мы говорим, что человек сам себя выбирает, мы имеем в виду, что каждый из нас выбирает себя, но тем самым мы также хотим сказать, что, выбирая себя, мы выбираем всех людей. Действительно, нет ни одного нашего действия, которое, создавая из нас человека, каким мы хотели бы быть, не создавало бы в то же время образ человека, каким он, по нашим представлениям, должен быть. Выбрать себя так или иначе означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем, так как мы ни в коем случае не можем выбирать зло. То, что мы выбираем, — всегда благо. Но ничто не может быть благом для нас, не являясь благом для всех. Если, с другой стороны, существование предшествует сущности, и если мы хотим существовать, творя одновременно наш образ, то этот образ значим для всей нашей эпохи в целом. Таким образом, наша ответственность гораздо больше, чем мы могли бы предполагать, так как распространяется на все человечествo.

Я ответственен, таким образом, за себя самого и за всех и создаю определенный образ человека, который выбираю; выбирая себя, я выбираю человека вообще.

Это позволяет нам понять, что скрывается за столь громкими словами, как «тревога», «заброшенность», «отчаяние». Как вы увидите, в них заложен чрезвычайно простой смысл. Во-первых, что понимается под тревогой? Экзистенциалист охотно заявит, что человек — это тревога. А это означает, что человек, который на что-то решается и сознает, что выбирает не только свое собственное бытие, но что он еще и законодатель, выбирающий одновременно с собой и все человечество, не может избежать чувства полной и глубокой ответственности.

Говоря о «заброшенности» (излюбленное выражение Хайдеггера), мы хотим сказать только то, что бога нет, и что отсюда необходимо сделать все выводы.

Достоевский как-то писал, что «если бога нет, то все дозволено». Это — исходный пункт экзистенциализма. В самом деле, все дозволено, если бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. Прежде всего, у него нет оправданий. Действительно, если существование предшествует сущности, то ссылкой на раз навсегда данную человеческую природу ничего нельзя объяснить. Иначе говоря, нет детерминизма, человек свободен, человек—это свобода.

С другой стороны, если бога нет, мы не имеем перед собой никаких моральных ценностей или предписаний, которые оправдывали бы наши поступки. Таким образом, ни за собой, ни перед собой — в светлом царстве ценностей — у нас не имеется ни оправданий, ни извинений. Мы одиноки, и нам нет извинений. Это и есть то, что я выражаю словами: человек осужден быть свободным. Осужден, потому что не сам себя создал; и все-таки свободен, потому что, однажды брошенный в мир, отвечает за все, что делает. Экзистенциалист не верит во всесилие страсти. Он никогда не станет утверждать, что благородная страсть — это всесокрушающий поток, который неумолимо толкает человека на совершение определенных поступков и поэтому может служить извинением. Он полагает, что человек ответствен за свои страсти. Экзистенциалист не считает также, что человек может получить на Земле помощь в виде какого-то знака, данного ему как ориентир. По его мнению, человек сам расшифровывает знамения, причем так, как ему вздумается. Он считает, следовательно, что человек, не имея никакой поддержки и помощи, осужден всякий раз изобретать человека.

Заброшенность предполагает, что мы сами выбираем наше бытие. Заброшенность приходит вместе с тревогой.

Что касается отчаяния, то этот термин имеет чрезвычайно простой смысл. Он означает, что мы будем принимать во внимание лишь то, что зависит от нашей воли, или ту сумму вероятностей, которые делают возможным наше действие. Когда чего-нибудь хотят, всегда присутствует элемент вероятности. Я могу рассчитывать на то, что ко мне приедет друг. Этот друг приедет на поезде или на трамвае. И это предполагает, что поезд прибудет в назначенное время, а трамвай не сойдет с рельсов. Я остаюсь в области возможного; но полагаться на возможность следует лишь настолько, насколько наше действие допускает всю совокупность возможностей. Как только рассматриваемые мною возможности перестают строго соответствовать моим действиям, я должен перестать ими интересоваться, потому что никакой бог и никакое провидение не могут приспособить мир и его возможности к моей воле. В сущности, когда Декарт писал: «Побеждать скорее самого себя, чем мир» то этим он хотел сказать то же самое: действовать без надежды. Марксисты, с которыми я разговаривал, возражали: «В ваших действиях, которые, очевидно, будут ограничены вашей смертью, вы можете рассчитывать на поддержку со стороны других людей. Это значит рассчитывать, во-первых, на то, что другие люди сделают для помощи вам в другом месте — в Китае, в России, и в то же время на то, что они сделают позже, после вашей смерти, для того чтобы продолжить ваши действия и довести их до завершения, то есть революции. Вы даже должны на это рассчитывать, иначе вам нет морального оправдания». Я же на это отвечаю, что я всегда буду рассчитывать на товарищей по борьбе, в той мере, в какой они участвуют вместе со мной в общей конкретной борьбе, связаны единством партии или группировки, действие которой я более или менее могу контролировать, — я состою в ней, и мне известно все, что в ней делается. И вот при таких условиях рассчитывать на единство и на волю этой партии — это все равно, что рассчитывать на то, что трамвай придет вовремя или что поезд не сойдет с рельсов. Но я не могу рассчитывать на людей, которых не знаю, основываясь на вере в человеческую доброту или заинтересованность человека в общественном благе. Ведь человек свободен, и нет никакой человеческой природы, на которой я мог бы основывать свои расчеты.

Человек есть не что иное, как его проект самого себя. Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет собой, следовательно, не что иное, как совокупность своих поступков, не что иное, как собственную жизнь. Отсюда понятно, почему наше учение внушает ужас некоторым людям. Ведь у них зачастую нет иного способа переносить собственную несостоятельность, как с помощью рассуждения: «Обстоятельства были против меня, я стою гораздо большего. Правда, у меня не было большой любви или большой дружбы, но это только потому, что я не встретил мужчину или женщину, которые были бы их достойны. Я не написал хороших книг, но это потому, что у меня не было досуга. У меня не было детей, которым я мог бы себя посвятить, но это потому, что я не нашел человека, с которым мог бы пройти по жизни. Во мне, стало быть, остаются в целости и сохранности множество неиспользованных способностей, склонностей и возможностей, которые придают мне значительно большую значимость, чем можно было бы судить только по моим поступкам». Однако в действительности, как считают экзистенциалисты, нет никакой любви, кроме той, что создает саму себя; нет никакой «возможной» любви, кроме той, которая в любви проявляется. Нет никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях искусства. Гений Пруста — это произведения Пруста. Гений Расина — это ряд его трагедий, и кроме них ничего нет. Зачем говорить, что Расин мог бы написать еще одну трагедию, если он ее не написал? Человек живет своей жизнью, он создает свой облик, а вне этого облика ничего нет. Конечно, это может показаться жестоким для тех, кто не преуспел в жизни. Но, с другой стороны, надо, чтобы люди поняли, что в счет идет только реальность, что мечты, ожидания и надежды позволяют определить человека лишь как обманчивый сон, как рухнувшие надежды, как напрасные ожидания, то есть определить его отрицательно, а не положительно. Тем не менее, когда говорят: «Ты есть не что иное, как твоя жизнь», это не значит, что, например, о художнике будут судить исключительно по его произведениям; есть тысячи других вещей, которые его определяют. Мы хотим лишь сказать, что человек есть не что иное, как ряд его поступков, что он есть сумма, организация, совокупность отношений, из которых составляются эти поступки.

Экзистенциалист, описывая труса, полагает, что этот трус ответствен за собственную трусость. Он таков не потому, что у него трусливое сердце, легкие или мозг. Он таков не вследствие своей физиологической организации, но потому, что сам сделал себя трусом своими поступками. Не бывает трусливого темперамента. Темпераменты бывают нервическими, слабыми, как говорится, худосочными или полнокровными. Но слабый человек вовсе не обязательно трус, так как трусость возникает вследствие отречения или уступки. Темперамент — еще не действие. Трус определяется по совершенному поступку. То, что люди смутно чувствуют и что вызывает у них ужас,— это виновность самого труса в том, что он трус. Люди хотели бы, чтобы трусами или героями рождались.

В противоположность философии Декарта, через «я мыслю» мы постигаем себя перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Таким образом, человек, постигающий себя через cogito, непосредственно обнаруживает вместе с тем и всех других, и притом — как условие своего собственного существования. Он отдает себе отчет в том, что не может быть каким-нибудь (в том смысле, в каком про человека говорят, что он остроумен, зол или ревнив), если только другие не признают его таковым. Чтобы получить какую-либо истину о себе, я должен пройти через другого. Другой необходим для моего существования, так же, впрочем, как и для моего самопознания. При этих условиях обнаружение моего внутреннего мира открывает мне в то же время и другого, как стоящую передо мной свободу, которая мыслит и желает «за» или «против» меня. Таким образом, открывается целый мир, который мы называем интерсубъективностью. В этом мире человек и решает, чем является он, и чем являются другие.

Кроме того, если невозможно найти универсальную сущность, которая была бы человеческой природой, то все же существует некая общность условий человеческого существования. Не случайно современные мыслители чаще говорят об условиях человеческого существования, чем о человеческой природе. Под ними они понимают, с большей или меньшей степенью ясности, совокупность априорных пределов, которые очерчивают фундаментальную ситуацию человека в универсуме. Исторические ситуации меняются: человек может родиться рабом в языческом обществе, феодальным сеньором или пролетарием. Не изменяется лишь необходимость для него быть в мире, быть в нем за работой, быть в нем среди других и быть в нем смертным. Пределы не субъективны и не объективны, Скорее, они имеют объективную и субъективную стороны. Объективны они потому, что встречаются повсюду и повсюду могут быть опознаны. Субъективны потому, что переживаемы; они ничего не представляют собой, если не пережиты человеком, который свободно определяет себя в своем существовании по отношению к ним. И хотя проекты могут быть различными, ни один мне не чужд, потому что все они представляют собой попытку преодолеть пределы, или раздвинуть их, или не признать их, или приспособиться к ним. Следовательно, всякий проект, каким бы индивидуальным он ни был, обладает универсальной значимостью. Любой проект, будь то проект китайца, индейца или негра, может быть понят европейцем. Может быть понят — это значит, что европеец 1945 года может точно так же идти от постигнутой им ситуации к ее пределам, что он может воссоздать в себе проект китайца, индейца или африканца. Любой проект универсален в том смысле, что понятен каждому. Это не означает, что данный проект определяет человека раз навсегда, а только то, что он может быть воспроизведен. Всегда можно понять идиота, ребенка, дикаря или иностранца, достаточно иметь необходимые сведения. В этом смысле мы можем говорить о всеобщности человека, которая, однако, не дана заранее, но постоянно созидается. Выбирая себя, я созидаю всеобщее. Я созидаю его, понимая проект любого другого человека, к какой бы эпохе он ни принадлежал. Эта абсолютность выбора не ликвидирует относительности каждой отдельной эпохи. Экзистенциализм и хочет показать эту связь между абсолютным характером свободного действия, посредством которого каждый человек реализует себя, реализуя в то же время определенный тип человечества,— действия, понятного любой эпохе и любому человеку, и относительностью культуры, которая может явиться следствием такого выбора.

Мы не верим в прогресс. Прогресс – это улучшение. Человек же всегда находится лицом к лицу с меняющейся ситуацией, и выбор всегда остается выбором в ситуации. Моральная проблема ничуть не изменилась с тех пор, когда надо было выбирать между сторонниками и противниками рабовладения во время войны между Севером и Югом, вплоть до сегодняшнего дня.

Если мы определили ситуацию человека как свободный выбор, без оправданий и без опоры, то всякий человек, пытающийся оправдаться своими страстями или придумывающий детерминизм, нечестен. Могут возразить: «Но почему бы ему не выбирать себя нечестно?» Я отвечу, что не собираюсь судить с моральной точки зрения, а просто определяю нечестность как заблуждение. Здесь нельзя избежать суждения об истине. Нечестность — это, очевидно, ложь ибо утаивает пoлную свободу действия. В каждом конкретном случае свобода не может иметь другой цели, кроме самой себя, и если человек однажды признал, что, пребывая в заброшенности, сам устанавливает ценности, он может желать теперь только одного — свободы как основания всех ценностей. Это не означает, что он желает ее абстрактно. Это попросту означает, что действия честных людей имеют своей конечной целью поиски свободы как таковой. Но, стремясь к свободе, мы обнаруживаем, что она целиком зависит от свободы других людей и что свобода других зависит от нашей свободы.

Слово «гуманизм» имеет два совершенно различных смысла. Под гуманизмом можно понимать теорию, которая рассматривает человека как цель и высшую ценность. Но гуманизм можно понимать и в другом смысле. Мы напоминаем человеку, что нет другого законодателя, кроме него самого, в заброшенности он будет решать свою судьбу.

Сартр Ж.П. Экзистенциализм – это гуманизм //Сумерки богов - М., 1990. С.319-344

Тофлер Олвін (нар. у 1928 р.) — американський соціолог, філософ і публіцист-футуролог. Основні твори: «Футурошок», «Культурные потребители», «Доклад об эскапизме», «Третья волна» та ін. Автор одного з ва­ріантів концепції постіндустріального суспільства. Вважає, що історична еволюція не може бути описана у вигляді лінійного, плавного розвитку, а здійснюється через соціальні суперечності та конфлікти, котрі, однак, не хаотичні, а вписуються в загальну картину змін, що здійснюються через певні інтервали. В соціальному розвитку взаємодіють чотири сфери: техно-, соціо-, інфо- і психосфера, але вирішальну роль у хвилеподібному потоці змін відіграє техносфера. Тому джерелом і рушійною силою нововведень у суспільстві виступають технологічні революції. В залежності від характеру такої ре­волюції визначається і сутність цивілізації, що виникає на її основі. В результаті разгортання першої технологічної революції - аграрної — виникла гі­гантська хвиля сільськогосподарської цивілізації. На зміну цій цивілізації на гребні другої хвилі при­ходить нова, індустріальна цивілізація. В межах ін­дустріальної цивілізації у другій половині нашого століття виникла і почала її захльостувати третя гігантська хвиля технологічних і соціальних трансформацій. Остання виклинана зростаючим і повсюдним поширенням компьютерів, лазерної техніки, біотех­нології, генної інженерії, інформатики, електроніки, теле- і відеокомунікацій. Виникає нова енергетика, що базується на оновлюваних ресурсах, а не на ресурсах, що виснажуються. На відміну від індустріального виробництва, в котрому головними були м’язи і машинна техно­логія, в розвинутих галузях постіндустріального виробництва головними стають інформація, творчість та інтелектуальна технологія. На зміну пролетаріату, що був придатком машини, приходить, згідно з Тофлером, інтеллектуальний працівник, котрий володіє майстерністю та інформацією, що складають набір його духов­них інструментів, котрі дозволяють кваліфіковано и ефективно працювати з усе більш складною і різнорідною інформацією. В цих умовах на кожний долар, вкладений в економіку Третьої хвилі, повинні прихо­дитись декілька доларів, що вкладаються в людський капітал — навчання, освіту, перенавчання працюючих, переселення, соціальну реабілітацію, культур­ну адаптацію. Найважливіше тут — трансформація не машин, а людей, переозброєння їхньої свідомості, перехід до розуміння первинної значимості культури в житті людських спільнот. Чим активніше і цілеспрямованіше людство стане включатися у глобальну революцію Третьої хвилі, тим ефективніше будуть розв’язуватися суперечності та конфлікти, що виникатимуть у процесі цього переходу, тим швидне, ефективніше і більш безболісно людина зможе адаптуватися до трансформацій, що прискорюються в техносфері, економіці та культурі.

Тоффлер О. Футурошок

Происходящее ныне, судя по всему, – нечто более масштаб­ное, глубокое и значительное, чем промышленная революция. Среди историков и археологов, социологов и экономистов, психологов и представителей других научных дисциплин крепнет убежденность в том, что многие социальные процессы ускоряются, причем стремительно, с головокружительной быстротой. Процесс образования городов, рост потребления человеком энергии, экономический рост стран и т.п. вызваны техническим прогрессом.

Ускорение внешнее преобразуется в ускорение внутреннее. Для того чтобы избежать шока от столкновения с будущим, человек должен стать несравненно более приспособленным и пластичным, чем когда-либо. Ему предстоит изыскать совершенно новые способы сохранения жизненной устойчивости, потому что прежние его устои – религиозные, национальные, общинные, семейные и про­фессиональные – трещат ныне под ураганным напором ускоряю­щегося темпа перемен.

Ускорение темпов жизни рождает ощущение эфемерности. Эфемерность – это новое качество «скоротечности» повседневной жиз­ни, ощущение мимолетности и непостоянства всего, сегодня бо­лее глубокое и острое, чем когда-либо раньше. В прошлом идеалом были прочность и долговечность. Что бы ни создавал человек – пару ботинок или собор, – он направлял всю свою творческую энергию на то, чтобы дело его рук служило максимально долгий срок. Теперь господствует принцип – «ис­пользовал - выбросил». Происходит неизбежная эфемеризация отношений человека с вещами.

С приближением к супериндивидуализму отношения людей друг с другом приобретают все более временный характер. Люди, так же как вещи и места, проходят через нашу жизнь, не задержива­ясь, во все убыстряющемся темпе. Чаще всего мы вступаем с окру­жающими нас людьми в поверхностные, деловые отношения. В сущности, мы распространяем принцип «использовал - выбро­сил» на человека. Средняя продолжительность отношений с другими людьми ста­новится короче. Дальнейшая урбанизация – лишь одна из целого ряда сил, толкающих нас в сторону «эфемеризации» наших отно­шений друг с другом. Другой такой силой является возрастающая географическая мобильность.

Страны, приближающиеся к супериндивидуализму, резко по­вышают производство «психоэкономической» продукции. Твигги, «битлы», Джон Гленн, Джек Рубин, Эйхеман, Жан-Поль Сартр – тысячи «известных личностей» появляются на подмостках исто­рии. Реальные люди, многократно увеличенные и спроецирован­ные в наше сознание средствами массовой информации, они вне­дряются в виде живых образов в мозг миллионов людей, никогда не встречавшихся с ними, никогда с ними не говоривших и не видевших их в лицо. Мы вступаем с этими «заместителями» в отношения точь-в-точь так же, как с друзьями, соседями, колле­гами. Точно то же самое можно сказать и о вымышленных персона­жах, чьи образы проникают в наше сознание со страниц книг и журналов, с театральной сцены, теле- и киноэкранов. Все эти люди-«заместители», реальные и вымышленные, занимают в нашей жизни важное место, служат для нас образцами поведения, разыгрывают для нас роли и ситуации, позволяя нам делать из этого выводы для нашей собственной жизни. Хотим мы того или не хо­тим, мы извлекаем из их поступков уроки жизни. Мы учимся на их удачах и ошибках. Они дают нам возможность «примерить» раз­личные роли или жизненные стили, избежав неприятных послед­ствий, к которым могли бы привести подобные эксперименты в реальной жизни. Все ускоряющееся течение через сознание потока «людей-заместителей» у многих реальных людей, которым не уда­ется найти подходящий для себя стиль жизни, приводит к неус­тойчивости склада индивидуальности, характера, психики. Име­ет место не просто коловращение реальных людей и вымышлен­ных персонажей, а все ускоряющееся в нашем мозгу обращение образов и структур образов.

Результатом этой бомбардировки образами является ускорен­ное отмирание старых представлений, убыстрение интеллектуаль­ной переработки понятий и появление острого о щущения непос­тоянства самого знания. Если первый ключ к пониманию нового общества – это идея быстротечности, эфемерности, то вторым таким ключом является новизна. Будущее предстанет перед нами как нескончаемая верени­ца диковинных происшествий, сенсационных открытий, невероят­ных конфликтов и сногсшибательных новых дилемм. Выпустив на свободу силы новизны, мы толкаем людей в объятия необычайного, непредсказуемого. Тем самым мы поднимаем проблемы адаптации на новый и опасный уровень. Ибо недолговечность и новизна обра­зуют опасную смесь. После того как рост изобилия и дальнейшая эфемеризация безжалостно подрубят под корень исконное стрем­ление владеть собственностью, потребители так же сознательно и страстно начнут коллекционировать ощущения и впечатления, как они раньше собирали вещи.

Третий фактор исторического кризиса адаптации – разнообра­зие. Автоматизация широко раскрывает двери для бесконечного, по­истине ошеломляющего разнообразия. Готов ли человек иметь дело с возросшим выбором доступных ему продуктов материального и культурного производства? Близится время, когда выбор, вместо того чтобы раскрепощать личность, станет настолько сложным, трудным и дорогостоящим, что превратится в свою противоположность. Гря­дет время, когда выбор обернется избытком выбора, а свобода – отрицанием свободы.

Человек, стремящийся обрести чувство принадлежности, ус­тановить с другими людьми социальные связи, отождествить себя с определенной группой, ведет поиски в изменчивой среде, где все объекты, к которым он мог бы присоединиться, находятся в быстром движении. Ему приходится выбирать среди движущихся целей, число которых увеличивается. Все возрастающее число случаев психического расстройства, невроза и просто потери ду­шевного равновесия в нашем обществе красноречиво говорят о том, что многим людям сейчас уже трудно выработать разумный, цельный и достаточно устойчивый личный стиль.

Зачастую кажется, что наше общество трещит по швам. Се­мья, школа, корпорация, церковь, сверстники, средства массовой информации и мириады субкультур – все они рекламируют весьма отличные друг от друга совокупности ценностей. Мы ищем героев или мини-героев в качестве образца для подражания. Поиски себя, своей индивидуальности вызваны не предполагаемым отсутствием выбора в «массовом обществе», а как раз изобилием и сложностью выбора. Однако, когда разнообразие сочетается с эфемерностью и новизной, общество на всех парах устремляется к историческому кризису адаптации.

При всей высокой приспособляемости человека, при всем его героизме и выносливости, он остается биологическим организ­мом, «биосистемой», способной функционировать, как и все та­кие системы, только в определенных рамках. Шок от столкнове­ния с будущим – болезнь, порождаемая переменами, – может быть предотвращен. Но для этого необходимо принять решитель­ные социальные и даже политические меры. Как бы ни старались отдельные люди отрегулировать ритм своей жизни, какие бы пси­хологические костыли мы им ни предлагали, как бы мы ни преоб­разовывали систему образования, общество в целом по-прежнему будет напоминать собой бешено крутящуюся карусель, поскольку мы не возьмем под контроль сам процесс стремительного ускоре­ния потока перемен.

Речь идет не об остановке технического прогресса с помощью стоп-крана. Проблемы техники нельзя решать исключительно в рам­ках техники. Нельзя же позволить, чтобы техника творила с об­ществом все, что хочет. Урбанизация, этнический конфликт, миграция, рост населе­ния, преступность – можно назвать тысячу других областей, в которых наши усилия обуздать стихию перемен выглядят все более неудачными. Результаты социальной политики становятся случай­ными и трудно предсказуемыми. В этом и заключается политичес­кий смысл столкновения с будущим.

Сегодня, когда со всех сторон поступают все новые доказа­тельства того, что общество вышло из-под контроля, доверие к науке падает. Как следствие этого мы видим бурное возрождение мистицизма. Вокруг началось повальное увлечение астрологией. В моду вошли дзен-буддизм, йога, спиритические сеансы и кол­довство. Создаются культы вокруг поисков дионисийских радос­тей, способов внеязыковой и даже внепространственной комму­никации. Нас уверяют, что «чувствовать» важнее, чем «мыслить», как будто между тем и другим существует противоречие. Экзистен­циалистские оракулы, присоединяясь к хору католических мисти­ков, психоаналитиков школы Юнга и индуистских «учителей» гуру, прославляют мистическое и эмоциональное в противовес научно­му и рациональному.

Хотим ли мы предотвратить столкновение с будущим, или по­ставить под контроль рост народонаселения, покончить с загряз­нением окружающей среды или прекратить гонку вооружения – ни в одном из этих случаев мы не можем допустить, чтобы реше­ния глобальной важности принимались непродуктивно, небреж­но, беспланово. Оставаться безучастными ко всему этому – значит совершать коллективное самоубийство.

Тоффлер О. Столкновение с будущим //Иностранная литература. 1972. № 3. С. 132-136.