Политика власти

Одной из последовательно привлекательных для нас особенностей голоса Уайта является его отношение к политике власти. Он (1991, 1993, 1995; White & Epston, 1990) отстаивает “конституалистскую перспективу”, которая предполагает, что, поскольку человеческим существам не дано познать неотъемлемых истин, то эмпирические истины нашей повседневной жизни учреждаются посредством историй, которыми мы живем. Он (White, 1993, стр. 125) пишет:

Конституционалистская перспектива, которую я отстаиваю, опровергает фундаментаменталистские положения об объективности, эссенциализм и репрезентационализм. Она утверждает... что эссенциалистские положения парадоксальны в том, что они предлагают определения, точно анализирующие жизнь, и что эти положения затемняют действия власти. А конституционалистская перспектива утверждает, что наши описания жизни не есть отражения проживаемой жизни; они непосредственно учреждают жизнь; что эти описания... реально влияют на формирование жизни.

Чтобы понять, как Уайт подходит к различиям во власти, необходимо ознакомиться с работами Мишеля Фуко (1965, 1975, 1980, 1985). Фуко был французским интеллектуалом, который, помимо прочего, изучал те различные способы, посредством которых люди в западном мире классифицируются как “нормальные” и “ненормальные” (аномальные). Он исследует сумасшествие (Foucault, 1965), заболевание (1975), преступность (1977) и сексуальность (1985) как понятия, в сфере которых определенных людей относят к безумным, больным, преступникам или извращенцам. Он описывает различные способы, с помощью которых их отделяют, изолируют и угнетают на основе этой классификации.

Согласно Фуко, язык — это инструмент власти, и люди обладают властью в обществе прямо пропорционально своей способности участвовать в разнообразных дискурсах *[Тогда как Словарь американского наследства, Третье издание, в качестве первого определения “дискурса”, дает просто “вербальное выражение в речи или тексте”, ученые, подобные Фуко, склонны использовать это слово для обозначения текущих исторических бесед в рамках общества, которые учреждают наши представления о “сумасшествии”, “нормальной сексуальности” и т.д. См. Главу 3, стр. **-**, где дается более подробное толкование важности этого термина в постмодернистской мысли.], которые формируют общество. Люди, чьи голоса доминировали в обсуждении того, что составляет сумасшествие, к примеру, могли изолировать людей, в которых они видели сумасшедших, от “благовоспитанного общества”, заключая их в сумасшедшие дома, где их голоса были отрезаны от благовоспитанного дискурса. Он утверждает, что существует неразрывная связь между знанием и властью: дискурсы общества определяют, какое знание следует считать истинным, верным или надлежащим в этом обществе. Итак, те, кто контролируют дискурс, контролируют знание. В то же время, доминирующее знание данной среды определяет, кто сможет занять в ней властные позиции. Согласно Фуко, власть — это знание, а знание — власть.

В контексте нарративной метафоры, дискурсы власти, которые изучал Фуко, можно рассматривать как исторические, культурные мета-нарративы — как истории, которые сформировали (и сами были им сформированы) распределение власти в обществе.

Как пишет Эдвард Брунер (1986а, стр. 19),

... доминирующие нарративы — это единицы власти, равно как и смысла. Способность рассказывать свою историю содержит политический компонент. Действительно, одним из показателей доминирования нарратива служит то место, какое ему отводится в дискурсе. Альтернативные, конкурирующие истории, как правило, не размещаются в пространстве каналов истэблишмента и вынуждены искать выражения в подпольных средствах информации и в группировках диссидентов.

Три важных области дискурса, которые Фуко не обсуждал (и мы не имеем в виду, что это лишь единственные три, которых он не касался), относятся к расам, социальным классам и половой принадлежности. Доминирующие нарративы нашего общества лишают власти огромные количества людей, лишая их значительного голоса в этих особых областях дискурса. Например, в своей монографии Playing in the Dark (Игры во тьме) Тони Моррисон (1992, стр. 4, 5) обсуждает, как “знание” американских литературных историков и критиков

... держится на том убеждении, что каноническая американская литература однородна, свободна и не формировалась под влиянием четырехсотлетнего присутствия сначала африканцев, а потом — афро-американцев в Соединенных Штатах. То есть предполагается, что это присутствие — которое сформировало основу политики, Конституцию и всю историю культуры — не имело значительного места или влияния на зарождение и развитие литературы этой культуры... Похоже, что среди исследователей литературы принято в той или иной степени подразумеваемое соглашение, что, поскольку американская литература всегда была явным заповедником взглядов, гениев и власти белых мужчин, эти взгляды, гении и власть никак не связаны и отчуждены от несметного присутствия черных людей в Соединенных Штатах.

Уайт, следуя за Фуко, пишет, что мы склонны интернализировать *[См. Adams-Westcott, Dafforn и Sterne (1993), где приведено блестящее обсуждение того, как доминирующие истории о насилии и его смысле могут быть интернализированы. Обсуждаются последствия такой интернализации.] “доминирующие нарративы” нашей культуры, легко веря в то, что они изрекают истину нашей идентичности. Используя терминологию Фуко, мы можем сказать, что люди склонны становиться “послушными телами” под [интернализованным] “взглядом” тех, кто контролирует дискурсы власти в нашей культуре. Таким образом, доминирующие нарративы склонны скрывать от нас возможности, которые другие нарративы могли бы нам предложить.

Уайт (1991, стр. 14) утверждает, что люди приходят на терапию, либо когда доминирующие нарративы не позволяют им прожить свои собственные предпочтительные нарративы, или когда

... человек активно участвует в представлении историй, которые он находит бесполезными, неудовлетворительными и бесперспективными. Эти истории в незначительной мере охватывают прожитый опыт человека, или они значительно противоречат важным аспектам прожитого опыта человека.

Фуко в особенности интересовался тем, как “истинные утверждения”, содержащиеся в “великих абстракциях” модернистской науки учреждают дискурс, который дегуманизирует и объективирует множество людей. Он был заинтересован в том, чтобы найти и распространить вытесненные дискурсы, которые могли бы подорвать власть дискурса модернистской науки. Он (1980, стр. 80-84) писал о “поразительной действенности прерывистой, специфической и локальной критики” в осуществлении “возврата знания” или “восстания порабощенных знаний”. “Мы заинтересованы, — говорит он,

в восстании знаний, которым противостоят... влиянию централизованных сил, связанных с институтами и функционированием организованного научного дискурса внутри такого общества, как наше.

Майкл Уайт утверждает, что даже в большинстве маргинальных и лишенных возможностей жизни всегда существует “жизненный опыт”, который лежит вне области доминирующих историй, которые вытеснили и лишили возможностей эти жизни. Он и Дэвид Эпстон, а также многие другие, разработали способы мышления и работы, которые основаны на создании “прерывистых, специфических и локальных” историй индивидов и групп и наделении этих историй таким смыслом, который позволяет им стать частью эффективного “восстания порабощенных знаний”, восстания, которое побуждает людей заселить и заявить права на многие возможности в своей жизни, которые лежат за пределами доминирующих нарративов. Остальная часть этой книги — это попытка распространить историю работы, основы которой заложили Уайт и Эпстон.