Мая 1982 года. Принстон

Как вы знаете, Шаламов считает лагерный опыт - полностью негативным...

Я немного знал Варлама Тихоновича через Гену Айги. Это был

поразительный человек. И все-таки я не согласен.

Шаламов ненавидел тюрьму. Я думаю, этого мало. Такое чувство еще не

означает любви к свободе. И даже - ненависти к тирании.

Советская тюрьма - одна из бесчисленных разновидностей тирании. Одна из

форм тотального всеобъемлющего насилия.

Но есть красота и в лагерной жизни. И черной краской здесь не обойтись.

По-моему, одно из ее восхитительных украшений - язык.

Законы языкознания к лагерной действительности - неприменимы. Поскольку

лагерная речь не является средством общения. Она - не функциональна.

Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое использование. И

вообще, он является целью, а не средством.

На человеческое общение тратится самый минимум лагерной речи:

"...Тебя нарядчик вызывает..." - "...Сам его ищу..." Такое ощущение,

что зеки экономят на бытовом словесном материале. В основном же лагерная

речь - явление творческое, сугубо эстетическое, художественно-бесцельное.

Тошнотворная лагерная жизнь дает языку преференцию особой

выразительности.

Лагерный язык - затейлив, картинно живописен, орнаментален и щеголеват.

Он близок к звукописи ремизовской школы.

Лагерный монолог - увлекательное словесное приключение. Это - некая

драма с интригующей завязкой, увлекательной кульминацией и бурным финалом.

Либо оратория - с многозначительными паузами, внезапными нарастаниями темпа,

богатой звуковой нюансировкой и душераздирающими голосовыми фиоритурами.

Лагерный монолог - это законченный театральный спектакль. Это -

балаган, яркая, вызывающая и свободная творческая акция.

Речь бывалого лагерника заменяет ему все привычные гражданские

украшения. А именно - прическу, заграничный костюм, ботинки, галстук и очки.

Более того - деньги, положение в обществе, награды и регалии.

Хорошо поставленная речь часто бывает единственным оружием лагерного

старожила. Единственным для него рычагом общественного влияния. Незыблемым и

устойчивым фундаментом его репутации,

Добротная лагерная речь вызывает уважение к мастеру. Трудовые заслуги в

лагере не котируются. Скорее - наоборот. Вольные достижения забыты. Остается

- слово.

Изысканная речь является в лагере преимуществом такого же масштаба, как

физическая сила.

Хороший рассказчик на лесоповале значит гораздо больше, чем хороший

писатель в Москве.

Можно копировать Бабеля, Платонова и Зощенко. Этим не без успеха

занимаются десятки молодых писателей. Лагерную речь подделать невозможно.

Поскольку главное ее условие - органичность.

Разрешите воспроизвести не совсем цензурную запись из моего армейского

блокнота.

"Прислали к нам сержанта из Москвы. Весьма интеллигентного юношу, сына

писателя. Желая показаться завзятым вохровцем, он без конца матерился.

Раз он прикрикнул на какого-то зека:

- Ты что, ебнУлся?!

(Именно так поставив ударение.)

Зек реагировал основательно:

- Гражданин сержант, вы не правы. Можно сказать - ебнулся, ебанулся и

наебнулся. А ебнулся - такого слова в русском литературном языке, уж

извините, нет...

Сержант получил урок русского языка".

Фрайер, притворяющийся вором, - смешное и неприличное зрелище. О таких

говорят: "Дешевка под законника капает".

Искусство лагерной речи опирается на давно сложившиеся традиции. Здесь

существуют нерушимые каноны, железные штампы и бесчисленные регламенты. Плюс

- необходимый, творческий изыск. Это как в литературе. Подлинный художник,

опираясь на традицию, развивает черты личного своеобразия...

Как это ни удивительно, в лагерной речи очень мало бранных слов.

Настоящий уголовник редко опускается до матерщины. Он пренебрегает

нечистоплотной матерной скороговоркой. Он дорожит своей речью и знает ей

цену.

Подлинный уголовник ценит качество, а не децибелы. Предпочитает

точность - изобилию.

Брезгливое: "Твое место у параши" - стоит десятка отборных ругательств.

Гневное: "Что же ты, сука, дешевишь?!" - убивает наповал. Снисходительное:

"Вот так фрайер - ни украсть, ни покараулить" - дезавуирует человека

абсолютно.

В лагере еще жива форма словесного поединка, блистательной разговорной

дуэли. Я часто наблюдал такие бои - с разминкой, притворной апатией и

внезапными фейерверками убийственного красноречия. С отточенными

формулировками на уровне Крылова и Лафонтена:

"Волк и меченых берет..."

В лагере не клянутся родными и близкими. Тут не услышишь божбы и

многословных восточных заверений. Тут говорят:

- Клянусь свободой!..

Следующий отрывок - про того же капитана Егорова. Куска из середины

пропали. Там была история с лошадью - когда-нибудь расскажу. И еще - про

бунт на Весляпе, когда Егорова оглушили лопатой...

В общем, потеряно страниц двенадцать. Все оттого, что наша литература

приравнивается к динамиту. По-моему, это большая честь для нас...

В уборной было чисто и прохладно. Егоров курил, сидя на подоконнике. За

окном пожарные играли в городки. Проехал хлебный фургон и, качнувшись,

затормозил возле булочной.

Егоров потушил сигарету и вышел. Больничный коридор пересекали

солнечные лучи. Тут было много окон - легкие занавески вздрагивали и

покачивались.

По коридору шла медсестра. Она была похожа нэ монашку и казалась

хорошенькой.

Все больничные медсестры казались хорошенькими. Да они и были

хорошенькими. Поскольку они были юными и здоровыми. А кругом - так много

прозрачных белых занавесок, холодного света, и ничего лишнего...

- Ну как? - спросил Егоров.

- Состояние удовлетворительное, - холодно ответила медсестра.

У нее были раскосые глаза, аккуратная челка и голубоватый халат,

стянутый на талии.

Медсестры в палатах и регистратуре казались бесчувственными. Ведь они

говорили то, что не каждому приятно слышать...

- Ясно, - сказал капитан, - удовлетворительное - значит плохое?

- Мешаете работать, - выговорила она тоном измученной почтовой

служащей.

- Сунуть бы тебя головой в мясорубку, - негромко произнес капитан.

По коридору торопливо шел хирург с четырьмя ассистентами. Они были выше

его ростом. Хирург что-то говорил им, не оборачиваясь.

Егоров стал на дороге.

- Потом, потом, - отстранил хирург, - мы, врачи, суеверны...

Он почти шутил.

- Если моя жена, - произнес капитан, - если что-то случится... Все, что

будет потом, уже не имеет значения.

- Перестаньте кощунствовать, - сказал хирург, - идите обедать. Выпейте

портвейна. Столовая за углом...

- Какой ты здоровый, - сказал капитан.

- Кто это? - удивился хирург. - Зачем? Я же просил...

Выйдя из больницы, Егоров заплакал, отвернувшись к стене. Он вспомнил

Катино лицо, детское и злое. Вспомнил пальцы с обкусанными ногтями.

Припомнил все, что было...

Потом закурил и отправился в столовую. Там было несколько посетителей.

Часть дюралевых табуреток стояла штабелем в углу.

Капитан сел у окна, заказал вино и шницель. Официантки в столовой

казались хорошенькими и похожими на медсестер. На официантках были яркие

шелковые блузки и кружевные передники. Кассирша недовольно поглядывала в

зал. Перед ней лежала толстая рваная книга.

Обедая, Егоров наблюдал, как два солдата моют грузовик.

Он вышел из столовой, купил газету. Повертел и сунул ее в карман.

Навстречу шла женщина с метлой. Женщина царапала мостовую с расплющенными

окурками.

Проехал на велосипеде железнодорожник. Спицы образовывали легкий

мерцающий круг.

Час спустя Егоров зашел в клинику. Он стоял в коридоре под люстрой. На

окне качалось растение с твердыми зелеными побегами. Цветы в больнице

казались искусственными.

По коридору шел хирург. Мокрые руки он нес перед собой, как вещь.

Медсестра подала ему салфетку. Затем направилась к Егорову.

Вдруг она показалась ему некрасивой. Она была похожа на умного

серьезного мальчика. На медсестре был халат с чернильным пятнышком у ворота

и заношенные домашние туфли.

- Вашей жене получше, - расслышал капитан, - Маневич сделал чудо.

Егоров оглянулся - хирурга не было. Он сделал чудо и затем ушел.

- Как фамилия? - переспросил Егоров, но медсестра тоже ушла.

Он спустился вниз по лестнице. Гардеробщик подал ему шинель. Капитан

протянул ему рубль. Старик уважительно приподнял брови.

Медсестра в регистратуре напевала:

...Подари мне лунный камень, Талисман моей любви...

Она показалась Егорову некрасивой.

- Вроде бы моей жене получше, - сказал капитан, - она заснула.

Помолчал и добавил:

- Все же знающие люди - евреи. Может, зря их давили веками?.. Году в

шестидесятом к нам прислали одного. Все говорили - еврей, еврей... Оказался

пьющим человеком...

Медсестра оборвала пение и недовольно уткнулась в бумаги.

Капитан вышел на улицу. Навстречу шли люди - в сандалиях, кепках,

беретах, пестрых рубашках и темных очках. Они несли хозяйственные сумки и

портфели. Женщины в разноцветных блузках казались хорошенькими и похожими на

медсестер.

Но главным было то, что спит жена. Что Катя в безопасности. И что она,

наверное, хмурится во сне...