О западничестве П. Чаадаева

Сложилась устойчивая традиция относить П. Чаадаева к так назы­ваемым «западникам». В этом смысле его ставят в один ряд с Н.В. Станкевичем, В.Г. Белинским, А.И. Герценом и др. Западников противопоставляют славянофилам. К представителям славянофильства принято относить И.В. Киреевского, А.С. Хомякова, К.С. Аксакова, Ю.В. Самарина и др. О славянофильстве мы будем вести речь в следу­ющем разделе. В западничестве же П. Чаадаева необходимо разобраться более детально.

Очевидно, что чаадаевские взгляды весьма далеки от такого за­падничества, единственный тезис которого состоит в приравнивании всего западного позитивному, а всего отечественного — негативному. Впрочем, такого западничества не найти ни у одного представителя русской мысли, если брать тех, кто занимался социально-философс­кими проблемами всерьез. Читать Запад как позитив, а Россию как негатив — прерогатива поверхностных журналистов нашего времени. Ни один мыслитель XIX в. не опускался до подобного примитивизма, так же как и до примитивизма с противоположным знаком, при ко­тором Россия рассматривается исключительно как положительное, Запад — как отрицательное.

Своей репутацией западника П. Чаадаев обязан прежде всего пуб­ликации первого из «Философических писем» и тем шумом, который за этим последовал. Репрессии, обрушившиеся на автора письма, как это нередко бывает, лишь привлекли к нему еще большее внимание. Но внимание, завоеванное ценой скандала (в котором П. Чаадаев, разумеется, не был виноват), — это внимание поверхностное. Нема­лая часть публики ограничилась только тем, что сочла чаадаевское письмо признанием в любви к Западу и в нелюбви к России. На таком понимании и остановилась. Канонизации сложившегося стереотипа чаадаевской нелюбви к России и, соответственно, его любви к Запад­ной Европе способствовало то, что сочинения «басманного филосо­фа» в полном объеме не публиковались вплоть до XX в. С учетом со­держания всех произведений П. Чаадаева можно вполне определенно утверждать, что они не свидетельствуют о какой-либо нелюбви их автора к России. О недостатках отечества автор пишет с болью и горе­чью. В его строках злорадства нет и в помине. В них, правда, много иронии. Но ирония, вообще, является спутницей философии со вре­мен Сократа. Ирония — способ дистанцирования от текущей суеты повседневности. Она особенно уместна тогда, когда прямой и серьез­ный разговор о существенных проблемах затруднен неблагоприятны­ми внешними обстоятельствами.

Какие черты чаадаевской концепции можно отнести к западниче­ству? Прежде всего отрицательную оценку им прошлого России, о чем мы уже говорили. Добавим к этому столь же низкую оценку им

19»

истоков российской культуры — Византии. Тексты П. Чаадаева изоби­луют выражениями типа «презренная Византия», «растленная Визан­тия», «предмет глубокого презрения народов Запада». В отсталости Византии видит он корни отсталости России. В этом он вполне соли­дарен с В. Белинским, независимо от автора «Философических пи­сем» писавшим, что от Запада Россия «была отрезана в самом начале; а Византия, в отношении к цивилизации, могла подарить ее только обыкновением чернить зубы, белить лица и выкалывать глаза врагам и преступникам»¹. На подобные суждения одним из первых ответил А. Пушкин: «У греков мы взяли евангелие и предания (т.е. творения святых Отцов и Учителей церкви. — В.Ш.), но не дух ребячливой ме­лочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство до Феофана (Феофан Прокопович — совре­менник и сподвижник Петра I. — В.Ш.) было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма»². Справедливость пушкинских слов подтверждает современный исследователь и круп­нейший знаток византийской и русской культуры С.С. Аверинцев. «Толь­ко с принятием христианства русская культура через контакт с Ви­зантией преодолела локальную ограниченность и приобрела универ­сальные измерения;...она стала культурой в полном значении этого слова», — пишет он³. Справедливости ради следует заметить, что во времена П. Чаадаева и В. Белинского научное изучение византийской культуры находилось в зачаточном состоянии, а в сознании образо­ванных людей господствовали искаженные представления.

Второй западнической чертой П. Чаадаева является высокая оцен­ка им исторического пути и достижений Западной Европы. Однако своеобразие этой оценки в том, что, согласно мыслителю, своими успехами Запад всецело обязан христианству. В таком взгляде легко усмотреть прямое сходство с воззрениями представителей противопо­ложного лагеря — славянофилов, называвших Западную Европу «стра­ной святых чудес». П. Чаадаев высоко оценивает роль римско-католи­ческой церкви, внесшей решающий вклад в утверждение на Западе ценностей и идеалов христианского происхождения. Он досадует, что этого не удалось сделать в России. Христианизация российского обще­ства оказалась поверхностной, поэтому не принесла своих плодов. Однако П. Чаадаев далек от мысли о «неполноценности» или «ущерб­ности» русского православия. Он вообще не сравнивает между собой догматическое содержание двух христианских конфессий — право­славной и римско-католической. «Католицизм наполняет Чаадаева во­одушевлением, энтузиазмом, — но вовсе не в своей мистической и

догматической стороне, — отмечает В. Зеньковский, — а в его дей­ствии на исторический процесс на Западе»¹. Мощь всестороннего воз­действия католицизма на жизнь народов Западной Европы — вот что привлекает П. Чаадаева. Воздействие православия на Россию могло бы быть не хуже и столь же плодотворным, если бы ему хватило силы и мощи преодолеть стоящие на этом пути препятствия. Мыслитель стре­мится согласовать свои представления о России с общей философс-ко-исторической концепцией, основной чертой которой являлся, как отмечалось, провиденциализм. Однако это дается ему непросто.

В первом «философическом письме» делается вывод, что Россия «выпала» из семьи христианских народов и, следовательно, из истории. Провидение обошло ее стороной. Однако П. Чаадаев вскоре осознает, что выпадение какой-либо страны из провиденциального плана исто­рии разрушает концепцию провиденциализма: провидение, «делающее исключения», перестает быть таковым. Кроме того, мыслителя, конеч­но, не удовлетворяет бесперспективность принятого толкования, на­страивающая на сожаления, но не дающая ориентиров на будущее. Он вносит поправки в концепции первого письма, стремясь к более после­довательному проведению принципа провиденциализма. В самом деле, точка зрения последовательного провиденциализма позволяет усмот­реть в самой невыраженности России, в ее неопределенности некий особый смысл. Тезис П. Чаадаева о том, что «русский народ имеет ог­ромный скрытый, нереализованный потенциал и что социально-эко­номическая отсталость России может для нее обернуться однажды ис­торическим преимуществом»², оказался весьма притягательным. Дей­ствительно, если Россия до сих пор никак себя не проявила, то это провиденциально означает, что ей предназначена некоторая миссия в будущем. В чем состоит эта миссия, можно только догадываться. Опреде­ленно можно утверждать лишь одно: она будет столь же неповторимой, как и те, что предназначены иным странам. Таким образом, П. Чаадаев подходит, той же идее, которая ранее была высказана им в общем виде: каждому национально-государственному образованию предназначена особая роль в составе мирового целого. Россия не представляет в этом отношении никакого исключения. Единственное, что ее отличает в данном аспекте от стран Запада — то, что она пока еще не определи­лась и не нашла своего предназначения.

Очевидно, что тезис о неповторимости каждой страны и населя­ющих ее народов выводит чаадаевские построения за пределы всякого западничества — какой бы смысл ни вкладывать в это понятие. Более того, концепция «мира миров» вообще преодолевает всякое разделе­ние на западников и почвенников. С ее позиций становится естествен­ным утверждение, что каждая страна должна найти свое место в со-

¹ Белинский В.Г. Избр. философ, произв.: В 2 т. М., 1948. Т. 1. С. 345. 'Пушкин А. С. Письмо П.Я. Чаадаеву//Русская идея. С. 51.

^Аверинцев С.С. Крещение Руси и путь русской культуры. Мюнхен—М., 1988.

¹ Зеньковский В.В. Указ. соч. С. 179.

-Маслин М.А. П.Я. Чаадаев//Русская идея. С. 38.

ставе мирового целого, заявлять и отстаивать право на собственную субъективность, не навязывать свой образ жизни другим, но и не опускаться до примитивного заимствования и поверхностного подра­жательства. Такой взгляд на чаадаевские идеи объясняет, почему мыс­литель постоянно выступает яростным критиком подражательства. Подражательство Западу, широко распространившееся в образован­ных кругах российского общества, вызывает возмущение П. Чаадаева потому, что оно препятствует обретению Россией собственного лица, а следовательно, осознанию ее исторической миссии. Со своей сторо­ны философ выдвигает ряд гипотез на этот счет.

П. Чаадаев, во-первых, полагает, что России, возможно, суждено решить социальные проблемы, которые не в состоянии до сих пор решить страны Запада (хотя они и многого достигли на этом пути): «Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка...»¹. Под решением проблем социального порядка он понимает создание наиболее совершенного устройства общества с точки зрения христиан­ских принципов. К идее социализма П. Чаадаев относился скептически. Западная Европа не в состоянии справится с этой задачей из-за распро­страненности там борьбы эгоистических интересов, тщеславия, меж­партийной борьбы и др. Во-вторых, в силу своего положения между Западом (Европой) и Востоком (Азией) у России есть шанс соединить в себе достоинства как того, так и другого, синтезировать в единое целое активность Запада и созерцательную задумчивость Востока. В-тре­тьих, России суждена не просто одна из миссий, которую выполняет по-своему каждая страна, но миссия «вселенского масштаба». Она вы­текает из той самой неопределенности России, о которой мыслитель говорил неоднократно. Россия склонна заботиться не о себе, а это дела­ет ее способной заботиться обо всех, о человечестве в целом. Из способ­ности к самопожертвованию философ выводит перспективу послужить всему человечеству, причем в таком масштабе, в каком не в состоянии это сделать ни одна страна. Этот взгляд следует назвать мессианизмом². Однако надо иметь в виду, что П. Чаадаев никак не связывает мессиа­низм с возвеличиванием России за счет других государств. Напротив, мессианизм обусловливается им российской готовностью к самоотрече­нию. В этом пункте П. Чаадаев, как ни в каких других частях своего учения, близок славянофилам. Более того, здесь он превращается в сла­вянофила-почвенника самого радикального толка.

Сближает П. Чаадаева со славянофилами еще одно — критика под­ражательства Западу. Подражательство по самой сути всегда ведет к поверхностному усвоению чужих идей, культуры, образа жизни. Оно обрекает страну на вечное догоняние, т.е. на отсталость. Конечно, П. Чаадаев далек от того, чтобы из критики подражательства сделать

¹ Чаадаев П.Я. Указ. соч. Т. 1. С. 534.

² От слова «мессия» — посланник Бога на земле, спаситель человечества.

вывод о необходимости и полезности самоизоляции России. И уж менее всего склонен он отказываться от цивилизации в пользу вар­варства только потому, что оно свое, родное. Отметим, что сам фило­соф предельно внимательно изучал культуру и философию Запада. В его библиотеке сохранились труды крупнейших мыслителей Запад­ной Европы с пометками владельца библиотеки, свидетельствующи­ми о тщательном их изучении автором «Философических писем». Со­держание собственных трудов П. Чаадаева, как легко убедиться, сви­детельствует о том, что он стоял на уровне современной ему европейской философской мысли.