Напоказ

Николай Анисин

Расстрел

Я уходил из разгромленного Дома Советов четвертого октября в 17.30. По вестибюлю двадцатого подъезда плыл пороховой дым. Пол был усыпан битым стеклом. Под стекляшками там и тут тем­нела кровь.

На улице пороховой дым был гуще, чем в вестибюле. По верхним этажам еще палили с трех сторон. Палили из орудий и пулеметов.

Двое моих знакомых покинули Дом Советов на рассвете следую­щего дня. Они отсиживались на шестом этаже, который не обстре­ливался. Но по этажам выше седьмого орудийно-пулеметный огонь велся до самого их ухода. Расстрел здания парламента про­должался почти сутки. Кого и что расстреливал Ельцин, расстрели­вая Дом Советов?

21 сентября, слушая в 20.00 указ о роспуске Съезда и Верховного Совета, я полагал, что в это время вся связь в здании парламента уже отключена, и что спецназ из службы безопасности президента, по-тихому сняв жалкую депутат­скую охрану, выводит из Дома Со­ветов Хасбулатова и его коллег. Но телефоны в парламенте отзыва­лись. И по одному из них мне ска­зали: скоро состоится заседание президиума Верховного Совета.

Я успел к окончанию заседания. Зал президиума был набит журна­листами. Зачитывалось решение об отрешении Ельцина от должно­сти. Руцкой заявил о принятии им к исполнению обязанностей прези­дента. В полночь началась сессия Верховного Совета. Никакой мат­рос Железняк на нее не прибыл. Тысячи людей, собравшихся к пар­ламенту, никто не пытался разо­гнать.

После того как Руцкой объявил народу с балкона, что не подчи­нившиеся ему силовые министры уволены и вместо них назначены Ачалов, Баранников и Дунаев, я сел в машину приятеля, и мы по­ехали по Москве. Шел четвертый час ночи. Около Минобороны было безлюдно. На Лубянке — тоже. В штабе внутренних войск горели только окна в кабинете командую­щего. В казармах спецвойск все окна были темны. Отделения ми­лиции работали в обычном ре­жиме. Я ничего не понимал. Если Руцкой с Ачаловым выедут сейчас в две благосклонные к ним воин­ские части и приведут с собой по два батальона, которые обязаны по закону исполнять их приказы, кто помешает им к началу рабочего дня занять все правительственные особняки и не пустить Ельцина в Кремль?

К пяти утра я вернулся к Дому Советов. Людей около него не по­убавилось. Горели костры. Строи­лись баррикады. Формировались отряды добровольцев по охране парламента. Руцкой и Ачалов, ска­зал мне знакомый депутат, ни в ка­кие части не поехали. Решено не дергаться: Ельцин на бумаге со­вершил госпереворот, мы на бу­маге его подавили, и теперь пусть выскажется народ.

Голос народа не раздался ни 22, ни 23 сентября, ни в последующие дни. Народ, то есть абсолютное большинство граждан РФ, воспри­няло противостояние Кремля и Дома Советов абсолютно равно­душно. Массовых акций в России не случилось ни в поддержку Ель­цина, ни в защиту упраздненного им высшего органа власти. Народ безмолствовал...

24 сентября, в пятницу, я позво­нил в несколько областных Сове­тов, не смирившихся с госперево­ротом, и задал вопрос: "Вы объя­вили указ Ельцина не действую­щим на вашей территории и что собираетесь делать дальше?" От­вечали мне везде одинаково: ни­чего, будем сидеть и ждать, как развернутся события в Москве, ибо повлиять на их ход каким бы то ни было действием невоз­можно. Парламент столь же непо­пулярен в народе, как и президент с правительством, и желающих бастовать, митинговать и осуществлять блокаду столицы в интересах депутатов найти трудно.

Первая неделя словесной войны между исполнительной и законодательной властями за­кончилась вничью. Но в Москве ничья была в пользу парла­мента. Очевидным это стало в выходной день, когда демо­краты созвали проельцинский митинг. К его началу был при­урочен концерт Ростроповича, но и при всем том на него со­бралась примерно половина от того количества москвичей, ко­торые каждый день приходили к Дому Советов. По оценкам социологов из Академии наук, к 25-26 сентября Ельцин сохранил ло­яльность к себе пассивного боль­шинства Москвы. Но к этому же времени на его стороне готовы были действовать 35, а на стороне парламента — 65 процентов поли­тически активного меньшинства столицы. Я не могу ни доказать, ни опровергнуть этот вывод, но смею свидетельствовать: у стен Дома Советов за неделю после госпере­ворота я увидел множество лиц, которые никогда прежде не мель­кали на акциях оппозиции. К хо­рошо известным мне активистам "Трудовой Москвы" и участникам патриотических съездов изо дня в день присоединялись все новые и новые люди. Причем значительная их часть была молода и прилично одета. Ряды активных сторонников парламента увеличивались за счет пассивного ранее московского большинства. Но и это не все. В Дом Советов со всей страны ехали люди, умеющие воевать. Ехали офицеры и рядовые, прошедшие "горячие точки", казаки. Дом Сове­тов стягивал к себе всех недоволь­ных и разочарованных режимом Ельцина и по­степенно превращался в штаб массового граж­данского сопротивления исполнительной власти. И никакие обычные меры пресечения этого сопротивления уже не помогали. В Дом Сове­тов перекрыли подвоз продуктов. Но их несли в ящиках. Отключили свет. Но туда неведомо откуда везли солярку для дизельной электро­станции, а один моло­дой человек, пожелав­ший остаться неизвест­ным, доставил бензино­вую мини-электростан­цию.

26 сентября, в вос­кресенье, Ельцин заявил по ТВ, что еще чуть-чуть — и Хасбулатов с Руцким останутся одни в здании парламента. А в понедельник у Дома Советов состоялся самый массовый за всю неделю митинг. Ничья при словесном противостоя­нии теперь была явно в пользу парламента, и Кремль уже не мог изменить ситуацию, не прибегнув к силе. Во вторник, 28 сентября, Дом Советов был наглухо изолирован от внешнего мира техникой и внут­ренними войсками. Изолирован под предлогом ограждения москвичей от вооруженных боевиков, засев­ших в парламенте.

На четвертый день блокады, 1 октября, я проскользнул в Дом Со­ветов через три кордона, затесав­шись в группу иноземных журнали­стов, и после пресс-конференции Руцкого и Хасбулатова пару часов разговаривал там с "засевшими боевиками". Весть о том, что при­шел человек с воли и на волю уй­дет, пронеслась по этажам, и мне вручили на вынос два десятка за­писок. Вот некоторые из них.

"Женя! Аля и Федор! Крепко вас целую. У меня все хорошо. Не вол­нуйтесь. Еще раз целую и обни­маю. Миша. Папа".

"Людмила Дмитриевна! Пере­дайте моим — жив, здоров и не­вредим. У Владимира Степановича тоже все в порядке. Сообщите его жене".

"Мам! Не горюй и не беспокойся. Я тебя люблю. Позвони, пожалуй­ста, Ольге".

"Отец! Если Ира еще не прие­хала, узнай у сына — есть ли у него деньги на еду. Или лучше за­бери его к себе".

Когда, набирая телефоны раз­ных городов, я зачитывал эти за­писки, то уже знал, что оцепленных в Доме Советов обычных неробких мужчин новоявленные комиссары Грачева представляли личному со­ставу подмосковных дивизий как уголовный сброд, который пытает в подвалах заложников и для кото­рого не надо жалеть снарядов. Пропаганда, как мы знаем, срабо­тала — снарядов никто не жалел.

Блокада парламента длилась пять дней. Пять дней исполнитель­ная власть ограждала Москву от "боевиков". И пять дней тысячи москвичей бились о стальные ряды оцепления, пытаясь пройти к Дому Советов. Словесная война двух властей (бывший президент — бывшие народные депутаты) сменилась дубинно-кулачной вой­ной Кремля с народом. 28 сен­тября два десятка тысяч сторонни­ков парламента сумели подойти к первой цепи ограждения, но были газом и дубинками оттеснены по улице Заморенова, а затем часа три ОМОН гонялся за ними по улице 1905 года и Садовому кольцу. 29 сентября никого из де­сятков тысяч не пустили дальше площадок у выхо­дов из метро "Баррикад­ная" и "Улица 1905 года". Солдаты дивизии Дзер­жинского перекрывали проходы, а солдаты ОМОНа били подряд всех, кто толпился у этих проходов. Причем били не только на улицах, но и в станциях метро. 30 сен­тября оттесненная с "Баррикадной" толпа вы­шла к Пушкинской пло­щади, но и оттуда была изгнана смертным боем — несколько искалечен­ных ОМОНом увезла "скорая". 1 октября из­биения демонстрантов продолжились на "Барри­кадной", а 2 октября про­изошли на Смоленской площади.

Дубинно-кулачная война тоже закончилась вничью: Кремль бил сторонников парламента, они от­ступали и снова наступали. И эта ничья снова была не в пользу Кремля. 2 октября, когда ОМОН стал разгонять митинг на Смолен­ской, народ взял в руки стальные прутья и камни, и омоновцы впер­вые за пять дней побежали. Садо­вое кольцо рядом со зданием МИДа было перегорожено барри­кадой. Сначала одной, а потом еще тремя. Рядом с баррикадами за­дымили костры и появились кучи камней: демонстранты готовились к отражению атаки ОМОНа. Но она не последовала ни днем, ни вече­ром. Многотысячные части внут­ренних войск и милиции почему-то медлили. Почему? Устали от пяти­дневных стычек? Испугались кам­ней и огня? Неведомо. В 21.00 де­монстранты добровольно оставили занятую площадь, и через час на ней появилась техника, которая принялась разгребать баррикады.

Я разговаривал с теми, кто строил баррикады на Смоленской. Среди них был учитель, получаю­щий 30 тысяч, и директор ТОО, за­рабатывающий 200 тысяч в месяц, среди них был 18-летний студент Бауманского универси­тета и 73-летний пенсионер с Пятницкой.

Такие же люди пришли 3 ок­тября, в воскресенье, и на Калуж­скую площадь. Ельцин в своем обращении к стране после рас­стрела Дома Советов заявил, что воскресные беспорядки в Москве были заранее спланированы и ор­ганизованы. Но не сказал, как мифические организаторы этих беспорядков, не имея возможно­сти выступить по радио и ТВ, смогли собрать на Калужской пло­щади около 100 тысяч человек. Информация о митинге на этой площади была только в листовках "Трудовой России", которые рас­пространялись задолго до 21 сен­тября. Притом распространялись в весьма ограниченном количестве.

Сбор на Калужской удался не по­тому, что о нем широко объявляли, а потому что о нем активно узна­вали. У "Баррикадной" бьют, на Пушкинской бьют, на Смоленской бьют — больше трех не соби­раться. Где можно собраться? Сбор на Калужской произошел сти­хийно. Как и стихийно произошло оттуда шествие к Дому Советов.

Выходы из кольцевой и ради­альной станции метро "Октябрь­ская" в 14.00 были открыты. Но проход на Калужскую площадь был закрыт двойными шеренгами сол­дат, просочиться сквозь которые было невозможно. Люди, выходя из метро, растекались по тротуа­рам и держались абсолютно по­корно, наученные многодневным битьем.

Сейчас среди оппозиции в ходу версия о том, что прорыв демонст­рации от Калужской до Дома Сове­тов был подстроен, что власти соз­нательно дозволили прорыв, дабы заявить потом о массовых беспо­рядках. С моей точки зрения, эта версия абсурдна. Когда шеренги солдат в оцеплении были про­рваны в одном месте и когда рас­сеянные по тротуарам группки лю­дей слились на площади и повер­нули на Садовое кольцо, образо­валась колонна, численность кото­рой показалась мне невероятно ог­ромной. Огромность колонны пора­зила, видимо, не только меня, но и солдат ОМОНа, перекрывших Крымский мост. Они добросове­стно пытались сдержать колонну, но дрогнули, не видя конца и края наплывавшей на них массе людей. Второй омоновский кордон за Крымским мостом выглядел еще более напуганным, чем первый, и, почувствовав, что бесконечный по­ток демонстрантов не остановится перед выстрелами начиненных га­зом пуль, обратился в бегство, не вступая в драку. На третьем кор­доне у Смоленской площади была выстроена тьма войск с водоме­тами. Их решимость остановить колонну можно оценить по числу пострадавших демонстрантов. Стычка у Смоленской была жесто­кой. Но решимость войск оказалась меньшей, чем решимость колонны. Войска побежали. Побежали по Садовому и по Арбату, и тот испуг, который читался на лицах рядовых и полковников, убедительно дока­зывал, что дозволения на прорыв от начальства не исходило.

У Дома Советов победно-вос­торженную колонну демонстрантов накрыли автоматные очереди. Стреляли со стороны мэрии. Стре­ляли по безоружной толпе. Это почти не испортило праздничного настроения и не насторожило ни саму колонну, ни встречавших ее с балкона Руцкого и Хасбулатова.

Некоторые из оппозиционных политиков ныне утверждают: если бы не случилось нелепого взятия мэрии и глупейшего похода на Ос­танкино, не было бы никакого рас­стрела Дома Советов. Так это или не так? Штурм мэрии и поход на Останкино послужили поводом для стрельбы по парламенту, но тако­вой повод мог появиться сам собой (бушевала стихия) или мог быть создан специально (впереди была целая ночь).

Предотвратить расстрел Дома Советов могла только организо­ванная кампания гражданского не­повиновения. Около Дома Советов 3 октября не было ни миллиона, ни даже полумиллиона москвичей из всей девятимиллионной Москвы. Но того количества людей, которые находились там, было вполне дос­таточно, чтобы перекрыть все дви­жение в центре (милиция там ис­парилась), устроить пикеты на главных улицах, заклеить полго­рода листовками и плакатами с призывами к восстановлению за­конности. Парламент мог выстоять, если бы его сторонники после взя­тия мэрии отправились не митин­говать к телецентру, а наступать на центры власти. Наступать с лозун­гами или с автоматами, которых немало было в подвалах Дома Со­ветов.

Расстрел парламента не являлся местью за боевые действия оппо­зиции. Их, по сути дела, не было. Макашов приехал в "Останкино" всего с двумя десятками охранни­ков, и вспыхнувший там после взрыва гранаты автоматный огонь велся в основном "Витязем". По­страдали от него в первую очередь безоружные люди. Стреляя по Дому Советов, Ельцин стрелял по недовольным его режимом и по их готовности к сопротивлению его политике.

То, что произошло в Москве и стране с 21 сентября по 3 октября, показало: недовольных режимом много — и в столице, и в провин­ции, число их растет, и активность тоже растет. Промедление с де­монстрацией силы означало бы постепенный крах режима. И во имя его спасения такая демонст­рация состоялась.

В интервью "МК" министр обо­роны Грачев сказал, что атака на Дом Советов началась "тогда, ко­гда на таманцев пошли четыре бэ­тээра оппозиции". Но я своими гла­зами видел, как армейские БТВ, врываясь на улицу со стороны мэ­рии, начали палить по группкам безоружных людей у костров на площади, а бэтээры, подошедшие со стороны набережной, открыли огонь, не дожидаясь никакой атаки.

Во время блокады Дома Советов рядом с ним круглые сутки стоял желтый броневик, который беспре­станно вещал о дарованных Ель­циным льготах депутатам и аппа­ратчикам ВС, призывая тех и дру­гих покинуть Дом Советов. Перед атакой ни этот желтый, ни какой-либо другой броневик с громкого­ворителем не появился и не пред­ложил защитникам парламента сдать оружие. Через два часа боя Руцкой, пишу это со слов депутата Воронина, позвонил Черномыр­дину и предложил начать перего­воры о прекращении огня. Тот от­ветил: огонь прекратится, если бу­дет сдано оружие и вывешен бе­лый флаг, то есть предложил сда­вать оружие под пулеметно-артил­лерийским огнем.

Расстрел Дома Советов был именно демонстративным рас­стрелом, рассчитанным на показ всей стране, и на то, чтобы напу­гать всех недовольных режимом и заткнуть им рты. Расчет этот оп­равдался. Гора трупов в обгорелом здании парламента сделала свое дело. Сопротивление режиму за­глохло…

--------------------------------------------------

«ИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС»: ТО, ЧТО НЕ ПОШЛО В ЭФИР