сентября 2006 г

Философия как проблема современности. ЛЕКЦИЯ вторая

Уважаемые председатель, дамы и господа, друзья! Сегодня мы продолжаем, и тема сегодняшней лекции «Философия как исследование мышления». Слово «продолжаем» имеет для философии особое значение. В философии никогда ничего не начинается и не заканчивается, она всегда есть продолжение мышления. Мышление о чем?

Каждый из нас обычно не знает, о чем он мыслит; вот схватить нас за руку и спросить: о чем мы мыслим? Ответьте! - И не ответите, а можете сказать: «В этом я неуловим! Это процесс непредсказуемый и полный случайностей». Но, в конце концов, мы ведь в реальной жизни говорим: «Я думаю, я мыслю». Потому и удивительно, что очень поздно одна вещь пришла в голову людям, которых я условно называю философами или людьми, которые бездельничают и дома им заняться нечем. Вдруг они-то и заинтересовались: вот мы говорим: «Я думаю, я мыслю!» - А что это такое? Что я при этом говорю? Да, человек ходит, думает, говорит. Это вопрос какой-то элементарной практики жизни. И все-таки наступило время, когда неожиданно (но сейчас, слово «неожиданно» - это метафора) или «ожиданно» - наступило самое удивительное время, одно из самых удивительных времен в истории человечества, V век до н. э., когда вдруг в местах на тысячи километров отстоящих друг от друга, – в Древней Греции, Древней Индии, совершенно независимо друг от друга, – появились люди, которые стали заниматься мышлением.

А что такое мышление? Какие первые вопросы, которые здесь возникли? Первый: мышление о чем? Второй: чье мышление? А также с самого начала был поставлен вопрос не только о бесконечной множественности объектов мышления, вещей, понятий, слов, о которых люди мыслят, но и о множественности субъектов мышления.

И вот я начну, пожалуй, с Греции. По-видимому, здесь следует начать с Парменида. Хотя это опять чистая гипотеза, со мной многие могут и не согласиться, да я и не специалист, не античник. Здесь я говорю в основном с чужих слов. Итак, давайте начнем с Парменида. Это был удивительный философ, один из первых философов в истории этой планеты. И он выделил нечто, с чего началось исследование мышления, выделил мышление как объект философии. Он высказал свою гипотезу: «Мышление есть мышление о бытии. Мышление о том, что есть». Более того, именно с него начинается идея связи мышления с бытием как с мыслимым, и возникновение самой проблемы мыслимости.

Но вы прекрасно знаете сами, особенно те, которые слушали курс истории древней философии, что эта тема была разработана и Платоном, и конечно гораздо более сильно Аристотелем. У Аристотеля она уже связывалась с конкретными случаями бытия, связывалась с тем, что тогда начинало мыслиться как психика человека, как то, чем мы мыслим. В отличие, скажем, от древнеиндийских современников, которые высказали совершенно иную гипотезу: «А кто мыслит? Чем он или они мыслят? Это нас вообще не интересует. Нас интересует мышление как абсолютно самостоятельный феномен. Неважно о чем! Неважно кто! Неважно где! Неважно когда!». И вот заметьте, дамы и господа, последняя моя фраза: «Неважно когда». Что это значит? Не важно когда – это значит, что они (древне индийцы) стали исследовать мышление как вневременной процесс, как бесконечные серии мгновенных мыслей. Это была специфика древнеиндийского мышления, к которой мы, может быть, вернемся через 5 – 10 лет, или в следующем мире. Все равно интересно! Древние индийцы сказали бы: «Неважно, когда вернемся». Это была культура, в отличие от древнегреческой, с глубоким, пренебрежением ко времени и истории. Между прочим, эта же идея, вы помните, проскальзывает у Мамардашвили, когда он говорит, что для него не важно, где и когда вспыхивает философское мышление. Важен сам факт! Вот как оно вспыхивало в Древней Греции и Древней Индии.

Давайте теперь сделаем скачок во времени, поскольку на историю философии в целом у нас мало времени. Разумеется, мышлением занимался и великий Плотин, и святой уважаемый Августин, этим занимались и ранние схоласты. Но на самом деле, я опускаю здесь важные исторические моменты. Европейская философия фактически вернулась к мышлению, как к своему центральному объекту. Вернулась, как к предмету исследования вместе с Декартом, с его знаменитой формулой: «Я мыслю, значит, я существую», к сожалению часто понимавшейся упрощенно и неправильно, - когда сам факт существования мыслящего, - не мышления, а мыслящего Я - связывался причинно с актами его мысли.

Но с Декарта пошла интересная и глубокая идея параллелизма, или, как любят еще говорить, - радикальный декартовский дуализм. Самое интересное, что первого человека, который занимался мышлением после тысячелетнего перерыва, Рене Декарта, сам процесс мышления интересовал чрезвычайно мало, и мышление как центральный момент его философии, как-то начал теряться в его попытках создать первую систему метода. И вот замечательно, что позднее немецкий философ Лейбниц, говоря о мышлении, восклицал: «Что там за шум? Мышление такой же объект, как все другие. Можно думать о мышлении, можно думать о действии, можно думать о театральном представлении. Мышление – это нормальный объект». Тем не менее, для картезианской линии развития философии мышление было существенно, оно не было «нормальным» объектом.

Вот тут и начинается в Европе бифуркация – раздвоение проблемы. Как только мышление стало проблемой, исследование его раздвоилось. С одной стороны, в европейской классической философии мышление стало скрупулезно изучаться в понятиях, которыми само мышление оперирует. И как бы венцом этого направления явилась критика чистого разума, т. е. критика такого понимания разума, где мышление рассматривалось как некий абстрактный процесс, независимо от того, в чем реализуется это мышление с его категориями. Этот подход к мышлению условно назовем классическим. Другая линия исследований, где главным был интерес к механизмам и условиям реализации мышления, вначале была развита недостаточно. Но если из XVII века, минуя XVIII, перейти в XIX век, - это раздвоение в исследованиях мышления наблюдается более отчетливо. Здесь, с одной стороны, мы имеем взгляд на мышление как на некий субстративный процесс, - и этим знаменуется начало развития психофизики и психофизиологии. Или, грубо говоря, биологии, - когда это все рассматривается как происходящее на уровне различных психофизиологических, или, как уже в ХХ веке – биологических, а сейчас в XXI – биохимических, биофизических и, наконец, в последних исследованиях, - чуть ли не квантовых структур. Это линия анализа мышления как материально субстратизированного.

И почти в то же время появляется ещё одна линия. Это мышление как язык. Не язык понятий, а язык слов, которыми мы говорим. Первый, кто это сформулировал, был американский философ Чарльз Пирс, который сказал, что мышление не существует вне материализации его в словах и языке, давайте забудем о мышлении как об объекте, обладающем какими-то ему самому присущими свойствами. Иначе говоря, не язык – это мышление, а мышление – это язык. Другого мышления нет.

Фактически получилось, что, начиная со знаменитой книги Пирса, излагающей его философию, идёт совершенно особая линия философии вообще – философии как анализа языка. Философия выступает не как критика понятий, реализованных в языке, а как анализ языка, анализ языковых структур, языковых словоупотреблений.

То есть, появилось то, что дало на сто лет вперёд абсолютное засилье лингвистической философии, которая почти доконала в ХХ веке философию. Что значит «почти доконала»? У философии есть несколько смертных врагов, один из них – специализация, которая противна самому духу философии. Эта лингвистическая специализация, которая достигла пика 50-60 лет назад, привела к почти полному стиранию в текстовой действительности Европы и Америки философии как таковой.

Я уже не говорю о позднейших линиях философии, которые систематически приводили к идеологизации философии. Что значит «идеологизация философии»? Для истории философии это объективный феномен. Но здесь важно то, что в такой идеологизации был практически аннулирован один из абсолютно необходимых для философии моментов, её радикальный не-прагматизм. Философия оказалась нужной для чего-то, нужной кому-то, некоторой мерой общественной представительности и представляемости. Сюда входит весь французский экзистенциализм и многое другое.

Теперь остановлюсь на великом исследователе, философе, для которого фактически не было другого объекта кроме мышления, - Эдмунде Гуссерле. Гуссерль придумал(слово «придумал» имеет большое значение, это значит, что что-то было придумано другое, чем было до него). несколько категорий, характеризующих мышление. Главная здесь - категория интенциональности. Интенциональность – это тот механизм, та сила, которая в индивиде, в живом существе, определяет направленность мышления.

Чем нам это интересно? Например, вы слушаете лекцию, думаете, размышляете, а я делаю жест, вы наблюдаете, он входит в ваше мышление. Здесь действует не только и не столько разнообразие, сколько случайность. То есть, думанье, мышление может быть нами осознано в отношении его объектов случайной мыслью. Разумеется, если я буду вам говорить - думайте о белой обезьяне, думайте о мировой революции, думайте о судьбе России, думаете о конце мира, думайте о лиловых змеях, – то тут моя интенциональность возбуждает вашу и учесть этот феномен случайности в принципе невозможно.

В связи с этим я вспоминаю очень забавную теорию сегодняшнего дня, которую разрабатывают мыслители, связанные с интернетом и средствами массовой информации. Они говорят, что объём информации космичен, бесконечен, но сам факт её манифестации в формах печатных, непечатных, умственно запоминаемых, существующих в так называемом «интернетном пространстве» документах, - все это позволяет нам сделать совершенно оптимистичные выводы о том, что огромные знания у нас чуть ли не в кармане. Заметьте, что знание – это не мышление. Здесь нет господства случайности. Между тем как мышление, поток индивидуального мышления, безусловно, находится под влиянием внешних факторов (к числу которых относится и наше внутреннее состояние).

И, возвращаясь к идеологам и идеализаторам интернета… (Впрочем, ни одна идея не возможна без идеализации, будь то идея пролетарской революции, нового театра или, что самое опасное, идея нового человека. Вообще, когда вы говорите «новое», тут же включается аппарат сомнения: новое по отношению к чему? Является ли нечто новым по отношению к моему мышлению сейчас? Слово «новый» - это слово, не обладающее собственным смыслом, оно не имеет реального содержания, оно существует в релятивности условий мышления и возникновения миллионов объектов мышления). …И вот тут идеологи интернета ошибаются! Потому что то, что мы называем информацией, никакого внутреннего отношения к мышлению не имеет, а имеет только внешнее, только в качестве поставщика все новых и новых возможных объектов мышления, вследствие абсолютной случайности мыслительного процесса.

Для примера хочу привести беседу с одним биологом:

- То, что мы с тобой беседуем, является следствием определенных процессов биохимии, - утверждал он.

Я отвечаю: - Да, но это страшный вопрос, без которого жить невозможно в наше время. Вот мы с тобой говорим, а без нашего разговора об этом и без исследований, проводимых твоими тремя лабораториями в Москве, о чем мы будем говорить?

Он говорит: - Но я же это не придумал, да и мышление существует без нашего придумывания.

На самом деле, это страшный вопрос о том, является ли мышление предопределенным какими-то внешними, скажем природными, генетическими и т.п. обстоятельствами? Здесь останавливаются все возможности нашего позитивного мышления. И когда одного великого основателя квантовой теории спросили: «А не допускаете ли вы, что то, что Вы установили в своем эксперименте, существует в космосе только потому, что Вы это установили в своем эксперименте? - последовал очень серьезный ответ, из которого было ясно, что проблема существует. Я не говорю уже о крайностях такого подхода, которые Маркс бы назвал идеалистическими, а Ленин попроще. Этот подход интересен уже как существующий в мышлении.

И вот один пример, который был для меня важен в философском исследовании мышления. Я имею в виду Стивена Хокинга, одного из создателей теории «большого взрыва», в результате которого возникла вся наша вселенная вместе с нами. Он дошел до того, что на предпоследней странице своей книги написал фразу, о которой сам потом пожалел: «Для меня совершенно очевидно, что сам факт моей теории прямо вытекает из первых миллиардных долей секунд этого взрыва». Вот это бы я назвал серьезным методологическим преувеличением. А почему? Хотя в его теории его мышление о великом взрыве является следствием этого события, но согласитесь: ведь это сильно пахнет мифологией. Слово «мифология» я употребляю не в отрицательном смысле. Без элемента мифа наше мышление превратилось бы в бесцветную среду, мы до сих пор во многом мыслим мифологически. Так вот, когда Хокинг приезжал в Москву делать свой сенсационный доклад, его спросили: «А может, мы можем перевернуть эту схему, и предположить, что факт вашего создания теории большого взрыва мог бы обратным образом быть его причиной?». И уверяю вас, что это никак не чистый идеализм. Почему бы нет? Это, в конце концов, игра мышления. Именно мышление, из-за его полной случайности, из-за его полной непредсказуемости, во многом является игрой, с которой надо работать философам. А когда философ разводит руками и говорит: «Я не могу объяснить конкретный факт мышления», то тут часто путается мышление со знанием.

Мышление есть такая космическая глыба случайности, которая делает любое будущее мышление 100 %-но или 99,9 %-но непредсказуемым. Ведь заметьте, вся классическая наука XX века строилась на аксиоме предсказуемости. Что такое правильная наука?
Это наука, способная делать предсказания, которые экспериментально оправдывается. А когда вдруг полусумасшедшие физики начинали говорить: «А может все наоборот? А может, я сейчас делаю эксперимент, когда что-то фиксирую, воспринимаю, строю свою теорию? И это вовсе не оправдание предсказания. А что это? Что если перевернуть классическое понимание причинности? Что тогда будет чистым экспериментом?». И отсюда идея о том, что предсказуемость не может ни в коей мере быть в аксиологическом отношении характеристикой мышления, а также выступать и основным критерием науки, по которому мы считываем ее «правильность».

Итак, возвращаюсь к Гуссерлю. Он утверждал, что мышление не есть всегда упорядоченный процесс, однако в мыслящем (человеке) существует определенная мыслящая основа. И вот тогда мы переходим к двум интереснейшим моментам. Сформулирую их в форме вопросов:

1. Что мыслит? Почти все великие провозвестники искусственного интеллекта, о которых мы читали, говорили о машинном интеллекте, способном играть в шахматы, влюбляться в девушек. Но здесь на самом деле мы видим попытку объективизировать какой-то ненайденный и необходимый субстрат мышления в том, что мыслит, а не «кто» мыслит.

2. Кто наблюдает мыслящего? Кто говорит о мыслящем? Кто ему читает лекции?

И вот мы должны вернуться к необходимой для всей европейской философии идее некоего привилегированного субъекта. Это совершенно недоказуемая аксиома, которая нам нужна для работы. Кого я могу наблюдать, о ком я могу говорить? - Только о том, кто уже выделен аксиоматически как субъект. И если рефлексирующее мышление позволяет мне думать о моем мышлении и о мышлении другого, то конечно здесь философский метод требует расшифровки значения всех слов, необходимых философии. Итак, в рефлексии мы имеем дело с абсолютным субъектом, причем этот субъект удваивается: один субъект - это ты, мыслящий о чем-то, значит я тебя постулировал как этого субъекта мышления; но есть еще и я, я себя постулировал как привилегированного наблюдателя, это невероятно важно, я фигурирую как внешний наблюдатель, я тебя не трогаю, мыслю себе, сижу, стою и тебя наблюдаю… Но это нам все кажется, вы откройте любой учебник по детской психологии и обратите внимание на особенности психики ребенка до девятимесячного возраста. А кто автор этого, любого учебника? Некто, онтологизировавший себя до абстрактного субъекта рефлексии. Он выступает у нас всегда в двух ипостасях: как наблюдающий, который не может наблюдать без упомянутой аксиомы, и наблюдаемый нами, который не может фигурировать без этой абсолютизации. Единственный ли это возможный ход в философском исследовании мышления? Я думаю ответить можно в двух аспектах. Первое: он не абсолютен, так как у меня никогда не хватит конкретного знания, (а вот это мы уже не о мышлении говорим), конкретной информации. Я никогда не смогу доказать ни абсолютность рефлексирующего субъекта, ни пути анализа этого понятия, потому что - как утверждает один генетик, - это не может быть зафиксировано в качестве детали в генетическом коде. Хотя мне такое представление не интересно, давайте ему поверим, так как мы не занимаемся ни генетикой, ни физикой.

Ведь ищущий человеческий ум никогда не останавливается, (что тоже является метафорой) и хочет ответить на те вопросы, чисто внешние в отношении мышления, которые ему нужны для практической жизни. Например, а что будут думать люди через год? Так впрямую этот вопрос ставить нельзя, его можно ставить только в чисто вероятностном аспекте, потому что философский процесс мышления не анализируем с точки зрения захвата этим процессом конкретных объектов, поэтому единственная возможность в предсказании в отношении мышления – это вероятностные оговорки, помноженные друг на друга. Хочу привести пример из нашей недавней исторической действительности. 1914 год (пример о мышлении, а не о знании), когда все умные ученые прогрессивно мыслящие, думали с величайшим ужасом о приближении войны, были стопроцентными пацифистами. Случилась война. Не они сделали ее. И когда случилась, выяснилось, что 90 % этих прогрессивных людей были за войну. Что произошло? Вдруг все оказались патриотами. Забавно, не правда ли? Кто-то говорит, что в этом есть своя логика. За 4 месяца до Сараевского инцидента мир был полон гуманистами, которые все проголосовали за военный бюджет, все, включая марксистов, анархистов, но были исключения. Если бы их не было, то сама идея случайности мыслительного процесса оказалась бы неправильной, но, к сожалению, это никого и ничему не научило. Дело в том, что такого рода событие никогда не считается ошибкой мышления. Гуссерль сказал бы, что здесь произошел сдвиг трансцендентальной субъективности, который не был осмыслен. Но это слабое объяснение. В чем тут дело? И к какому выводу нам надо прийти? ¾ русской интеллигенции - люди мягкие, тонкие, порядочные, образованные, честные встретили с одобрением самые страшные карательные меры тоталитарного режима. А замечательные немецкие профессора вдруг оказались нацистскими патриотами. Вот словно «вдруг» (давайте цепляться за слова, ведь они важны в теории мышления). «Вдруг», потому что мы можем иметь дело с мгновенными процессами.

Мы выходим на границу между философским мышлением, мышлением интенционально себя не рефлектирующим, которое ищет себе постоянные подпорки в тех фантомах или «необходимых иллюзиях», которые оно само же и создает. Возьмем, например, такие характеристики, как необходимость и неизбежность: любой акт мышления, если он уже осмыслен, отрефлексирован как необходимость и неизбежность, он уже на данный момент перестал быть. И в тот момент, как ты понимаешь, что это иллюзия твоего мышления, эта иллюзия теряет свою силу. Большинство людей привыкли к собственным фантомам, отсюда те, кто осуществляет рефлексию над собственным мышлением определению находятся на более высоком уровне, хотя это не дает преимущества, но может дать, таким образом возможность увеличить вероятность предсказуемости мышления. Это очень важный винтик в механизме анализа философии жизни, здесь возможны соскоки.

Т.е. мы думаем, я думаю, ты думаешь, - что вот все-таки мы силой рефлексии можем-таки упорядочить хотя бы свое собственное мышление, не целиком, а в какой-то мере, вследствие повторяемости последовательных авторефлексий. На этой основе около 6 века д. н. э. в Северной Индии возник один из самых интересных феноменов, который я сопоставляю по интересности с феноменом Парменида, Платона, Аристотеля. Была придумана йога, в задачу которой входила организация мышления на каждом шаге рефлексии над этим мышлением. От этого времени осталось много текстов, которые четко описывают этот процесс. Философский смысл этой организации мышления заключается в том, что люди, которые впервые еще до Парменида стали заниматься исследованием мышления, открыли что это есть процесс, чуть ни стопроцентно случайный относительно своих объектов, они же и придумали реальные средства уменьшения этой случайности.

Вопрос:

1. Почему философия не появилась раньше 6 в. до н.э. например в Египте, где была развита литература и искусство?

Ответ: То, что мы можем назвать государством, возникло в Шумере в начале 4 века. Не было философии, параллельно начали возникать государства, скажем, в Египте, потом, спустя тысячи лет в Китае, не было философии (философия, я уточняю – это философские тексты, которых не было). Дальше, Древняя Индия, феноменальное развитие ритуала и культа с 15 в. до н.э. и опять тысячу лет не было философии. Отсюда догадка, которая высказывалась многими классическими философами, что сам феномен философии – городской. В 6 в. произошла невероятная интеллектуальная вспышка, и это был феномен городской. Возникли полисы, города и была создана интеллектуальная атмосфера города.

Вопрос: Не является ли представление о случайности мышления лишь следствием ограниченности знаний о факторах, определяющих мышление?

Ответ: Это вопрос о сегодня. С одной стороны – да. А с другой стороны - важнейшим фактором, который определял наше незнание мышления, была недооценка случайности. Мышление (как рефлексия более или менее высокого ранга) хочет в систему. Введение понятия случайности оказалось плодотворным для изучения мышления, потому что случайность остаётся не фактором, определяющим мышление. Этот фактор – это загадка, секрет. Но случайность - фактор, определяющий невозможность его научного изучения.

Вопрос: В Вашем процессе философствования есть ли такой вопрос, к которому Вы не теряете интереса на протяжении жизни?

Ответ: Есть! Это Мышление. Ничто меня в жизни так не интересовало, как мышление. Один из первых моих учителей в Москве (я тогда учился в 9 классе) говорил: «Тебя так интересует мышление, потому что оно у тебя ещё совсем неразвито». Только много лет спустя я понял, что фактором, вызывающим мышление, может быть его неразвитость. Недавно была в Лондоне телепередача, как один юный математик, преподаватель начальной школы, обучил шестилетнего ученика дифференциальному исчислению. Журналист его спрашивает: «Джонни, а что ты теперь хочешь?», и тот ответил: «Надоело мне всё это - отдохнуть». Это сказал маленький мальчик, над которым возвышался этот математический гений, а педагогически – полный идиот. То есть любой немыслительный фактор, если он отмечен вашим сознанием, может сдвинуть вас, радикализировать всю вашу трансцендентальную субъективность, и вы вдруг начнёте думать о вещах, о самом себе совершенно иначе.

Вопрос: Что происходит с современным мышлением по истечении какого-то времени?

Ответ: Это по-настоящему хороший вопрос. То есть что происходит с ним, когда оно уже не есть, а было. Вот тут с ним могут произойти самые разные вещи. С одной стороны, это, перестающее быть актуальным мышление сегодняшнего дня, может (по выражению Мамардашвили) «выпасть в осадок и остаться, но почвой и средой», оно не пропадает. Мы можем найти какие-то его следы, какие-то его, как говорили буддисты в древности, запахи, какой-то его тон, но его как такового нет. Но иногда это мышление может оказаться более стойким и стать частью традиции.

В связи с этим – то, что я не успел ещё сказать сегодня: о ещё одном аспекте мышления в его философском осмыслении – это энергетика. Мышление бывает не только прошлым, настоящим, будущим, предсказуемым. У каждой идеи есть своя энергетика. Перейдёт ли в сегодняшний день ваше прошлое мышление или нет – во многом зависит от энергетики.

А что такое энергетика? Это способность внешней манифестации в тексте, в речи. Когда это уже перестаёт быть фактами индивидуального сознания и переходит в то, что Гуссерль называл очень удачным словом интерсубъективность, - это уже сообщение. А не одна мысль не сообщается в нулевой энергии. Если она обладает внутренней энергией, она успевает манифестироваться. Она может войти в традицию, историю, но в 999 случаях из 1000 этого не происходит.

При этом не сопоставляйте энергетику с мыслью интересной или неинтересной, правильной или неправильной, ложной иллюзией или истинностью – нет. Самая бессмысленная мысль может обладать огромной энергетикой, то есть – огромной силой внешней манифестации в тексте, в разговоре, в политике, в экономике.

И вот тут – последнее замечание. Мысль, которая уже осталась и уже манифестировалась в определённом контексте, при переносе в другой контекст исчезает, энергия совсем истощается, она становится археологией, как говорил Мишель Фуко. Она становится голым словом.

Например, слово «бесконечность», которое пользовалось огромной популярностью и в Индии, и в древней Греции. Здесь – эмпирический контекст практики. «А что мне делать с этой бесконечностью в политике, - мог спросить Алкивиад, - я имею дело только с конечными вещами». То есть с объектами, которые могут быть сосчитаны. Не может быть ни бесконечного количества кораблей, ни бесконечного количества воинов в армии, ни, как говорил греческий политик Аристид, ни бесконечного количества денег, которые можно украсть: «Бесконечность кончается, дайте мне конечность». Этот человек был замечательным. Желая стать властителем, он хвастался тем, что он единственный человек в Аттике, который в жизни (ни он, ни его отец) не взял ни копейки взяток. То есть, он был настроен чисто эмпирически.

Забавно при этом перейти от анекдотов древней Аттики и древних Афин к сегодняшнему дню. Я когда-то был на лекциях замечательного русского матлогика Александра Сергеевича Есенина (сына С. А. Есенина): «В математике я не имею дела вообще с бесконечными вещами, они меня не интересуют». И это – новый поворот мышления. То есть, он отрицал три четверти высшей математики и создал свою, феноменально интересную систему.

В нашей сегодняшней речи слово «бесконечность» фигурирует постоянно, фигурирует как метафора, оно давно перестало быть философским термином.

Вопрос: Религии, как правило, не меняются на протяжении тысячелетий. А религиозное мышление меняется или не меняется вслед за религиями?

Ответ: Простите, маленькое уточнение. Я думаю, что религиозное мышление и религия – две разные вещи. И было бы слишком смелой гипотезой предположить, что религия создавалась исторически на базе религиозного мышления. Все известные религии создавались на базе ритуала, на базе конкретных, абсолютно материальных обрядов: жертвоприношений, строительства пирамид в Египте, и т.п.

Тут я не могу не процитировать Людвига Витгенштейна: «Религия отличается от других видов человеческой деятельности тем, что в ней всё действенно». Мышление – действие, слово, музыка, речь – действие, и действие – действие. О религии мы можем начинать говорить только с того момента, когда начинается осмысление религиозного действия.

Это буквально прослеживается в древнем Китае, в древней Индии, в диалогах Сократа: «А зачем ты совершил жертвоприношение Аполлону? Ты что, боишься Аполлона? Или любишь Аполлона? Или завистлив к Аполлону?» Этот разговор интересен тем, что Аполлон-то остаётся и остаётся моё отношение к богу. Значит я – человек религиозного мышления, который обсуждает с оппонентом вопрос религии. И только после интервала происходит соскок в религиозном мышлении, который точно идёт от ритуала. Когда мудрец в Индии (примерно в 6 в. до н. э.) говорил своему ученику:

«- А что ты завтра будешь делать?

- Иду в храм воздать жертву богу огня Агнию.

- Какой храм? Сядь здесь на травку, разложи маленький костёрчик, кинь туда три рисины, полстакана воды, остальное выпьем сами. Он не обидится. Это ты Агний и есть. Пусть маленький Агний принесёт себе в жертву рис сам».

Вот это уже сдвиг в религиозном мышлении, но опять же на базе переосмысления конкретного материального ритуала. В это время в Индии появляются мысли, еретические для всякой религии: если совсем делать нечего, можно зайти в храм и принести жертву. Очень часто философское мышление возникает не на обломках религии, а на её релятивизации. Не то что это хорошо – совершать обряд, но уж лучше, чем дурака валять.

Отношения философского и религиозного мышления остаются чрезвычайно сложными. Ведь никто не будет отрицать, что Рене Декарт был религиозным человеком. Или даже такой сверхскептик, как Дэвид Юм, или как епископ Беркли, они ведь тоже исходили из переосмысления религиозных категорий. И это взаимоотношение имеет силу до сегодняшнего дня. По крайней мере это видно на примере полного непонимания большинством образованных людей состояния религии в современном мире. Я не помню бесед со знатоками, с профессорами, с учёными более глупых, чем беседы о религии. Это всё детские разговоры, здесь нет анализа.

Я отношусь к этому вопросу методически очень серьёзно. Это вопрос современный. Если вы хотите серьёзно думать о современности, то такое мышление невозможно без серьёзного думанья о религии, которую вы сейчас видите своими глазами, о которой вы слышите своими ушами, о которой вы думаете своими мыслями.

Текст лекции отредактировал В. Калиниченко,

к.ф.н., доцент кафедры философии и социологии ВятГГУ