Только самые дурные и глупые люди да маленькие дети из всех домашних не понимали этого и чуждались её

(Л. Толстой. Война и мир)

Уходят наши матери от нас,

уходят потихонечку,

на цыпочках,

а мы спокойно спим,

едой насытившись,

не замечая этот страшный час.

Уходят матери от нас не сразу,

нет, —

Они уходят медленно и странно,

шагами маленькими

по ступеням лет.

Вдруг спохватившись нервно в кой-то год,

им отмечаем шумно день рожденья,

но это запоздалое раденье

ни их,

ни наши души не спасёт.

Всё удаляются они,

всё удаляются.

К ним тянемся,

очнувшись ото сна,

но руки вдруг о воздух ударяются –

в нём выросла стеклянная стена!

Мы опоздали.

Пробил страшный час.

Глядим мы со слезами потаёнными,

как тихими, суровыми колоннами

уходят наши матери от нас.

(Е. Евтушенко)

Всё больше, больше моей маме лет.

Всё реже поднимается чуть свет

На шорох свежевынутых газет,

В которых утешений нет и нет.

Всё горше каждый воздуха глоток,

Всё скользче пол, опасный, как ледок,

Всё тяжелей, нечаянно жесток,

Обнявший плечи лёгонький платок...

В нелёгкие такие времена

Всё легче, легче делалась она,

И страшно мне, что может кто-нибудь,

Как пёрышко, её с России сдуть.

Как мне испить живой воды тогда

Из маминого слабого следа?

Любимая, прошу тебя, — сумей

Стать хоть немного матерью моей.

(Е. Евтушенко)

Особенно плохо человек ведёт себя со своими близкими и не только потому, что он их не боится, но и потому, что по отношению к ним он питает безумную уверенность, что исправить зло никогда не поздно. «Я как бальзам, которым в любое мгновение могу утишить боль, которую я сам причинил». Осязаемая близость близкого человека вводит и заблуждение. Вот он сидит — можно распоясаться; он здесь и я здесь, следовательно, возможность исправления зла обеспечена... а вдруг что-нибудь случится? И тогда это зло, эти жестокость окажутся последними...

(Л. Гинзбург. Заблуждение воли)

Я поселился поздней осенью в деревне под Рязанью, и усадьбе известного в своё время гравёра Пожалостина. Там одиноко доживала свой век дряхлая ласковая старушка - Катерина Ивановна. Единственная её дочь, Настя, жила и Ленинграде и совсем позабыла о матери — она только раз в два месяца присылала Катерине Ивановне деньги.

Катерина Ивановна никогда ни на что не жаловалась, кроме как на старческую слабость. Но я знал от соседей и от бестолкового доброго старика Ивана Дмитриевича, что у Катерины Ивановны не жизнь, а одно горе горькое. Настя вот уже четвёртый год как не приезжает, — забыла, значит, мать, а дни у Катерины Ивановны считанные. Не ровён час, так и умрёт она, не повидав дочери, не приласкав её, не погладив ео русые волосы «очаровательной красоты» (как говорила о них Катерина Ивановна).

Настя присылала Катерине Ивановне деньги, но и то, бывало, с перерывами. Как Катерина Ивановна жила во время этих перерывов — никому не известно.

Однажды Катерина Ивановна попросила меня проводить её в сад - в нём она не была с ранней весны, всё не пускала слабость.

Она одевалась очень долго. Надела старый тёплый салопчик, тёплый платок и, крепко держась за мою руку, медленно спустилась с крылечка.

Уже вечерело. Сад облетел. Палые листья мешали идти. Они громко трещали и шевелились под ногами. На зеленеющей заре зажглась звезда. Далеко над лесом висел серп месяца.

Катерина Ивановна остановилась около обветренной липы, оперлась о неё рукой и заплакала.

Я крепко держал её, чтобы она не упала. Плакала она, как очень старые люди, не стыдясь слёз.

- Не дай вам Бог, родной мой, — сказала она мне, — дожить до такой одинокой старости! Не дай вам Бог!

А ещё через несколько дней Катерина Ивановна слегла и уже больше не вставала. У неё ничего не болело. Жаловалась она только на усталость.

Я послал телеграмму Насте в Ленинград.

Настя опоздала на три дня и приехала уже после похорон.

(К. Паустовский. Зарубки на сердце)

Оператор телевидения, прожившая несколько месяцев в Антарктике, рассказывала. Когда морозы и ветры становятся особенно большими, пингвины становятся в круг. Посередине самые маленькие, дальше побольше, затем взрослые, а вне — по кругу, на самом юру — старики, вожаки. И они погибают, чтобы сохранить род.

(Д. Лихачёв. Заветное)

Поутрам теперь звонил телефон-мобильник. Чёрная коробочка оживала: загорался в ней свет, пела весёлая музыка и появлялся голос дочери, словно рядом она:

- Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец! Вопросы и пожелания? Замечательно! Тогда целую. Будь-будь!

Коробочка тухла, смолкала.

В первые дни старая Катерина лишь дивилась такому чуду. Прежде на хуторе был телефон в колхозной конторе. Теперь появился «мобильный». И то слава Богу.

- Мама! Слышишь меня?! Живая-здоровая? Молодей Целую.

Не успеешь и рта раскрыть, а коробочка уж потухла.

- Это что за страсть такая... — ворчала старая женщина. Не телефон, свиристелка. Прокукарекал: будь-будь... Вот ты и будь. А тут...

А тут, то есть в жизни хуторской, стариковской, было много всего, о чём рассказать хотелось. Её и впрямь упреждали, когда телефон привезли, что он дорогой и нужно говорить короче, о самом главном. Но что оно в жизни главное? Особонно у старых людей...

Прошёл ещё один день. А утром слегка подморозило.

Как всегда поутру, засветил и запел телефон мобильный.

- Здравствуй, моя доча, здравствуй. Одно лишь звание, что — живая. Я ныне так вдарилась, — пожаловалась она. Не то нога подыграла, а может, склизь. Где, где... — подосадовала она. — Во дворе. Воротца пошла отворять, с ночи А тама, возле ворот, там грушина-черномяска. Ты её любишь. Она сладимая. Я из неё вам компот варю. Иначе бы её давно ликвидировала. Возле этой грушины...

- Мама, говори, пожалуйста, конкретней. Не забывай, что это — мобильник, тариф. Что болит? Ничего не сломала?

- Вроде бы не сломала, — всё поняла старая женщина. Прикладаю капустный лист.

На том и закончился с дочерью разговор. Остальное самой себе пришлось досказывать: «Чего болит, не болит... Все болит, каждая косточка. Такая жизнь позади...»

И, отгоняя горькие мысли, старая женщина занялась привычными делами во дворе и в доме. Но старалась больше толочься под крышей, чтобы ещё не упасть. А потом возле прялки уселась. И мысли, словно нить, тянутся и тянутся. А за окном — день осенний, словно бы сумерки. И вроде зябко.

И тут совсем неожиданно, в обеденный неурочный час, ни играла музыка и засветил, проснувшись, мобильный телефон. Старая женщина испугалась:

- Дома, доча... Чего случилось? Не заболел кто? А я всполохнулась: не к сроку звонишь. Ты на меня, доча, не держи зла. Я знаю, что дорогой телефон, деньги большие. Но я ведь и вправду чуток не убилась. Тама, возле этой дулинки... — Она опомнилась: — Господи, опять я про эту дулинку, прости, меня, доча…

Издалека, через многие километры, донёсся голос дочери:

- Говори, мама, говори...

Нот я и гутарю. Нынче такая склизь. А тут ещё эта дулинка... Да корень этот под ноги лезет, от грушины. Нам, старым, нынче ведь всё мешает. Я бы эту грушину навовсе ликвидировала, но ты её любишь. Опять я не то плету... Прости, меня, доча. Ты слышишь меня?..

В далёком городе дочь её слышала и даже видела, прикрыв глаза, старую мать свою: маленькую, согбенную, в белом платочке.

- Говори, мама... — просила она и боялась лишь одного: вдруг оборвётся, и, может быть, навсегда, этот голос и эта жизнь. — Говори, мама, говори...

(По Б. Екимову. Говори, мама, говори...)

Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я

Увижу твой могучий поздний возраст,

Когда перерастёшь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего. Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Весёлых и приятных мыслей полон,

Пройдёт он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет.

(А. Пушкин. Вновь я посетил…)