double arrow

БЕЗНРАВСТВЕННОЕ ОТНОШЕНИЕ К ПРИРОДЕ

Н. Соколова Рябинка (притча) Выросла рябинка при дороге. Она выросла случайно, незаконно, пристроилась на обочине, у высокого дощатого забора. Все тянулась к свету и вот поднялась, долговязая, как подросток, угловатая и милая, мотая на ветру кудрявой головой. Наступил август. Тонкие ветки рябины согнулись под тяжестью пышных богатых гроздьев, ярко и празднично окрашенные. Деревце запылало, как костер на юру Хороша была рябинка и в погожий день, когда гроздья смеялись навстречу солнцу, и после дождя, когда каждая ягода дрожала в капле воды и ветки застенчиво протягивали свои добрые длинные листья, склеенные, как пальцы после крепкого рукопожатия. Шла мимо девочка. Увидела рябинку, поахала. — Возьму-ка я одну веточку Одна веточка — это ведь так мало, ничего с деревцем не случится. И она была по-своему права. Ехал на машине усатый дядька. – Ух ты… Прямо картинка... Шикарно! Ои остановил машину, вылез из-за руля. Ветки рябины так и затрещали под его сильной рукой. — Вот какая стоит богатая, небось, не обеднеет, если я прихвачу для жинки две-три ветки. Что ж, он был по-своему прав. Под вечер шли туристы. — Хорошая рябинка, правда, ломаная. Ну, Зинка, чур, всем по одной ветке. 3ря не брать, слышишь, Витька, только по одной! Мы народ организованный, должны подавать пример... Шел в сумерках влюбленный. — Эх, какое дерево искорежили, смотреть больно. Бездушные люди, не умеют беречь красоту! На рябинке горела одна-единственная яркая кисть, которую никто, видимо, не смог достать. (Влюбленный был высокого роста, он встал на цыпочки и сумел-таки дотянуться. — Все равно последняя кисть, она уже дереву не поможет... А Люсенька обрадуется. На другой день приехал хозяйственник. — Что это еще за уродец? — строго спросил он, наткнувшись на рябинку. – Убрать. (36)Срубить. (37)А то весь вид портит. И он по-своему был прав. В этой истории все правы. Виноватых нет.: Но и рябинки тоже нет.
Юрий Яковлев Рассказ Солнце с белыми лучами Дети прибежали домой и, перебивая друг друга, стали рассказывать о своём открытии: – Мама, мы нашли странный цветок! – Он растёт за домом, около клёна с красными листьями. –Мы не знаем его названия. Белое колёсико с жёлтой сердцевинкой. Он похож на маленькое солнце с белыми лучами… Ты не знаешь, что это за цветок? И они зашагали к клёну с красными листьями. Присели на корточки и стали разглядывать цветок, неожиданно распустившийся в саду. Цветок действительно был похож на белое колёсико с жёлтой сердцевинкой, но и на солнце с белыми лучами тоже. – Значит, не ты посадила этот цветок, -- сказали дети, и в голосе их прозвучало разочарование. И они стали ждать отца. Когда отец вернулся с работы, оказалось, что никаких цветов он не сажал. Он долго рассматривал незнакомое растение. Измерил рост стебля и диаметр колёсика. Всё тщательно записал в книжечку и наконец сформулировал открытие своих детей. А дети терпеливо ждали, что скажет отец. Он сказал: - Вероятно, семечко этого цветка занесло ветром из жарких стран, где растёт много экзотических цветов. Приходили соседи, разглядывали таинственного новосёла. Одни говорили, что в природе появился новый вид. Другие не исключали, что цветок – инопланетянин, а семечко занесло на Землю потоком космических частиц. Третьи глубокомысленно молчали. Но никого цветок не оставил равнодушным. И тогда вспомнили о бабушке. Бабушке было сто лет. Она жила в том далёком времени, о котором люди знают только по книгам. Бабушка долго смотрела на цветок и молчала. Потом она сняла очки, словно они мешали рассмотреть удивительное растение, и дети заметили на глазах у бабушки слёзы. - Это ромашка, – тихо сказала бабушка. (30) – Ро-маш-ка, – по складам повторили дети. – Мы никогда не слышали про ромашку. Она из Африки или из Австралии? – Она из моего детства. Когда-то давно ромашек было очень много. Они покрывали поля, пригорки, росли в лесах и на берегах рек. Людям казалось, что выпал снег. Тёплый летний снег. Мы из ромашек плели венки. Когда я провожала дедушку на войну, то подарила ему ромашки. Белое колёсико с жёлтой сердцевинкой встречало человека весной и катилось рядом с ним до осени. От детства до старости светило человеку маленькое солнце с белыми лучами. А потом ромашек становилось всё меньше. Их безжалостно срывали, каждый, кто проходил мимо. – Зачем? – Четыре непонимающих глаза смотрели на бабушку, а она молчала, не зная, что ответить. Потом покачала головой: - Срывали просто так. Бабушка опустилась на траву и низко наклонилась к ромашке. Потом посмотрела на детей внимательно, и глаза её стали сухими. Мы виноваты перед вами, дети! Не уберегли ромашку. Самый родной цветок нашей земли не уберегли, и он стал для вас чужим, как инопланетянин.
В.В.Вересаев. Легенда Однажды пароход заночевал из-за тумана близ острова Самоа. Толпа весёлых, подвыпивших моряков съехала на берег. Вошли в лес, стали разводить костёр. Нарезали сучьев, срубили и свалили кокосовое дерево, чтобы сорвать орехи. Вдруг моряки услышали в темноте тихие стоны, судорожные шорохи, они раздавались со всех сторон и не прекращались всю ночь. В атмосфере страха и ужаса моряки провели всю ночь. А когда рассвело, они увидели вот что. Из ствола и из пня срубленной пальмы сочилась кровь, повсюду стояли красные лужи. Оборванные лианы корчились на земле, как перерезанные змеи. Из обрубленных сучьев капали алые капли крови. Это был священный лес. В Самоа есть священные леса, деревья в них живые, у них есть душа, в волокнах бежит кровь. В таком лесу туземцы не позволяют сорвать ни листочка. Весёлые моряки не погибли. Они воротились на пароход. Но эту ночь они помнили всю оставшуюся жизнь.
Сергей Владимирович Михалков Стон Земли Вращаясь в космосе, в плену своей орбиты, Не год, не два, а миллиарды лет, Я так устала, плоть моя покрыта Рубцами ран – живого места нет. Терзает сталь моё земное тело, И яды травят воды чистых рек, Всё то, что я имела и имею, Своим добром считает человек. Мне не нужны ракеты и снаряды, А ведь на них идет моя руда! И что несёт с собой открытье атомного ада? Его подземных взрывов череда? К чему же в жизни люди так стремятся, Что позабыли о самой Земле? Ведь я могу погибнуть и остаться Обугленной песчинкой в дымной мгле. Не потому ли, загораясь мщеньем, Я против сил безумных восстаю И, сотрясая твердь землетрясеньем, На все обиды свой ответ даю? И не случайно грозные вулканы Выплёскивают с лавой боль Земли. Очнитесь, люди!.. Призовите страны, Чтобы меня от гибели спасли!
Фрагмент рассказа Виктора Петровича Астафьева «Царь-рыба» В этот миг заявила о себе рыбина, пошла в сторону, защелкали о железо крючки, голубые искорки из борта лодки высекло. Игнатьич отпрянул в сторону, стравливая самолов, разом забыв про красивый кораблик, про парочки, не переставая, однако, внимать ночи, сомкнувшейся вокруг него. Напомнив о себе, как бы разминку сделав перед схваткой, рыбина унялась, перестала диковать и только давила, давила вниз с тупым, непоколебимым упрямством. По всем повадкам рыбы, по грузному, этому слепому давлению во тьму глубин угадывался на самолове осетр, большой, но уже умаянный. За кормой взбурлило грузное тело рыбины, вертанулось, забунтовало, разбрасывая воду, словно лохмотья горелого, черного тряпья. Туго натягивая хребтину самолова, рыба пошла не вглубь, вперед пошла на стрежь, охлестывая воду и лодку оборвышами коленцев, пробками, удами, ворохом волоча скомканных, умаянных стерлядей, стряхивая их с самолова. "Хватил дурило воздуху. Забусел!" - мгновенно подбирая слабину самолова, думал Игнатьич и увидел рыбину возле борта лодки. Увидел и опешил: черный, лаково отблескивающий сутунок со вкось, не заподлицо, обрубленными сучьями; крутые бока, решительно означенные остриями плащей, будто от жабер до хвоста рыбина опоясана цепью бензопилы. Кожа, которую обминало водой, щекотало нитями струй, прядущихся по плащам и свивающихся далеко за круто изогнутым хвостом, лишь на вид мокра и гладка, на самом же деле ровно бы в толченом стекле, смешанном с дресвою. Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах ее тела, от мягких, безжильных, как бы червячных, усов, висящих под ровно состругнутой внизу головой, до перепончатого, крылатого хвоста – на доисторического ящера походила рыбина, какой на картинке в учебнике по зоологии у сына нарисован. Рыба выплевывала воздух, долгожданная, редкостная рыба вдруг показалась Игнатьичу зловещей. "Да что же это я? -- поразился рыбак, -- ни Бога ни черта не боюся, одну темну силу почитаю... Так, может, в силе-то и дело?" -- Игнатьич захлестнул тетиву самолова за железную уключину, вынул фонарик, воровато, из рукава осветил им рыбину с хвоста. Над водою сверкнула острыми кнопками круглая спина осетра, изогнутый хвост его работал устало, настороженно, казалось, точат кривую татарскую саблю о каменную черноту ночи. Из воды, из-под костяного панциря, защищающего широкий, покатый лоб рыбины, в человека всверливались маленькие глазки с желтым ободком вокруг томных, с картечины величиною, зрачков. Они, эти глазки, без век, без ресниц, голые, глядящие со змеиной холодностью, чего-то таили в себе. Осетр висел на шести крючках. Игнатьич добавил ему еще пяток -- боровина даже не дрогнул от острых уколов, просекших сыромятно-твердую кожу, лишь пополз к корме, царапаясь о борт лодки, набирая разгон, чтобы броситься по туго в него бьющей воде, пообрывать поводки самолова, взять на типок тетиву, переломать все эти махонькие, ничтожные, но такие острые и губительные железки. Жабры осетра захлопали чаще, заскрипели решительней. "Сейчас пойдет!" -- похолодел Игнатьич. Не всем умом, какой-то его частью, скорее опытом он дошел -- одному не совладать с этаким чудищей. Надо засадить побольше крючков в осетра и бросить конец -- пусть изнемогает в глуби. Прискачет младший братец на самоловы, поможет. Уж в чем, в чем, а в лихом деле, в боренье за добычу не устоит, пересилит гордыню. Совхозная самоходка ушла за вырубленной в Заречье капустой, и, пока судно разгрузит овощ, пока затемняет, Командор к Опарихе не явится. Надо ждать, жда-ать! Ну а дождешься, так что? Делить осетра? Рубить на две, а то и на три части -- с братцем механик увяжется, этакий, на бросового человечишку Дамку похожий обормот. В осетре икры ведра два, если не больше. Икру тоже на троих?! "Вот она, вот она, дрянь-то твоя и выявилась! Требуха-то утробинская с мозглятинкой, стало быть, и вывернулась!.." – с презрением думал о себе Игнатьич. Кто он сейчас? Какой его облик вылупается? Все хапуги схожи нутром и мордой! Чалдонская настырность, самолюбство, жадность, которую он почел азартом, ломали, корежили человека, раздирали на части. -- Не трожь! Не тро-о-ожь! -- остепенял он себя, -- не осилить!.. Ему казалось, если говорить вслух, то как бы со стороны кто-то с непритухшим разумом глаголет, и от голоса его возможно отрезветь, но слова звучали отдельно, далеко, глухо. Лишь слабый их отзвук достигал уха ловца и совсем не касался разума, занятого лихорадочной работой, -- там планировались действия, из нагромождений чувств выскребалась деловитость, овладевая человеком, направляла его -- он подскребал к себе топорик, острый крюк, чтоб поддеть им оглушенную рыбину. Идти на веслах к берегу он не решался, межень прошла, вода поднялась с осенней завирухи-мокрети, рвет, крутит далеко до берега, и рыба на мель не пойдет, только почувствует осторожным икряным брюхом твердь -- такой кордебалет выкинет, такого шороху задаст, что все веревочки и уды полетят к чертям собачьим. Упускать такого осетра нельзя. Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не всякому Якову. Игнатьич вздрогнул, нечаянно произнеся, пусть и про себя, роковые слова -- больно уж много всякой всячины наслушался он про царь-рыбу, хотел ее, богоданную, сказочную, конечно, увидеть, изловить, но и робел. Дедушко говаривал: лучше отпустить ее, незаметно так, нечаянно будто отпустить, перекреститься и жить дальше, снова думать об ней, искать ее. Но раз произнеслось, вырвалось слово, значит, так тому и быть, значит, брать за жабры осетрину, и весь разговор! Препоны разорвались, в голове, в сердце твердость -- мало ли чего плели ранешные люди, знахари всякие и дед тот же -- жили в лесу, молились колесу... "А-а, была не была!" -- удало, со всего маху Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царь-рыбу и по тому, как щелкнуло звонко, без отдачи гукнуло, догадался -- угодило вскользь.Надо было не со всей дурацкой силы бить, надо было стукнуть коротко, зато поточнее. Повторять удар некогда, теперь все решалось мгновениями. Он взял рыбину крюком на упор и почти перевалил ее в лодку. Готовый издать победный вопль, нет, не вопль -- он ведь не городской придурок, он от веку рыбак, просто тут, в лодке дать еще разок по выпуклому черепу осетра обухом и рассмеяться тихо, торжественно, победно. Вдох, усилие -- крепче в борт ногою, тверже упор. Но находившаяся в столбняке рыба резко вертанулась, ударилась об лодку, громыхнула, и черно поднявшимся ворохом не воды, нет, комьями земли взорвалась река за бортом, ударило рыбака тяжестью по голове, давнуло на уши, полоснуло по сердцу. "А-ах!" -- вырвалось из груди, как при доподлинном взрыве, подбросившем его вверх и уронившем в немую пустоту. "Так вот оно как, на войне-то..." -- успел он еще отметить.Разгоряченное борьбой нутро оглушило, стиснуло, ожгло холодом. Вода! Он хлебнул воды! Тонет! Кто-то тащил его за ногу в глубину. "На крючке! Зацепило! Пропал!" – и почувствовал легкий укол в голень --рыба продолжала биться, садить в себя и в ловца самоловные уды.В голове Игнатьича тоскливо и согласно, совсем согласно зазвучала вялая покорность. "Тогда что ж... Тогда все..." Но был ловец сильным мужиком, рыба выдохшейся, замученной, и он сумел передолить не ее, а сперва эту вот, занимающуюся в душе покорность, согласие со смертью, которое и есть уже смерть, поворот ключа во врата на тот свет, где, как известно, замки для всех грешников излажены в одну сторону: "у райских врат стучаться бесполезно..." Игнатьич выбил себя наверх, отплюнулся, хватил воздуха, увидел перед глазами паутинку тетивы, вцепился в нее и уже по хребтовине тетивы подтянулся к лодке, схватился за борт -- дальше не пускало -- в ноги воткнулось еще несколько уд спутанного самолова. Очумелая рыба грузно ворочалась на ослабевшем конце, значит, сдвинула становую якорницу, увязывала самолов, садила в себя крючок за крючком, и ловца не облетало. Он старался завести ноги под лодку, плотнее прильнуть к ее корпусу, но уды находили его, и рыба, хоть и слабо, рывками, ворочалась во вспененной саже, взблескивая пилою спины, заостренной мордой, будто плугом, вспахивала темное поле воды. "Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!" -- слабо, без надежды взмолился ловец. Икон дома не держал, в Бога неверовал, над дедушкиными наказами насмехался. И зря. На всякий, на хоть бывот на такой, на крайний случай следовало держать иконку, пусть хоть на кухоньке, в случае чего -- на покойницу мать спереть можно было -- завещала, мол... Рыба унялась. Словно бы ощупью приблизилась к лодке, навалилась на ее борт -- все живое к чему-нибудь да жмется! Ослепшая от удара, отупевшая от ран, надранных в теле удами и крюком-подцепом, она щупала, щупала что-то в воде чуткими присосками и острием носа уткнулась в бок человеку. Он вздрогнул, ужаснулся, показалось, рыба, хрустя жабрами и ртом, медленно сжевывала его заживо. Он попробовал отодвинуться, перебираясь руками по борту накренившейся лодки, но рыба продвигалась за ним, упрямо нащупывала его и, ткнувшись хрящом холодного носа в теплый бок, успокаивалась, скрипела возле сердца, будто перепиливала надреберье тупой ножовкой и с мокрым чавканьем вбирала внутренности в раззявленный рот, точно в отверстие мясорубки. И рыба, и человек слабели, истекали кровью. Человечья кровь плохо свертывается в холодной воде. Какая же кровь у рыбы? Тоже красная. Рыбья. Холодная. Да и мало ее в рыбе. Зачем ей кровь? Она живет в воде. Ей греться ни к чему. Это он, человек, на земле обитает, ему в тепло надобно. Так зачем же, зачем перекрестились их пути? Реки царь и всей природы царь -- на одной ловушке. Караулит их одна и та же мучительная смерть. Рыба промучается дольше, она у себя дома, и ума у нее не хватит скорее кончить эту волынку. А у него ума достанет отпуститься от борта лодки. И все! Рыба одавит его вглубь, затреплет, истычет удами, поможет ему... "Чем? В чем поможет-то? Сдохнуть? Окочуриться? Не-ет! Не дамся, не да-а-амся!.." -- Ловец крепче сжал твердый борт лодки, рванулся из воды, попробовал обхитрить рыбу, с нахлынувшей злостью взняться на руках и перевалиться за такой близкий борт такой невысокой лодки! Потревоженная рыба раздраженно чавкнула ртом, изогнулась, повела хвостом, и тут же несколько укусов, совсем почти неслышных, комариных, щипнуло ногу рыбака. "Да что же это такое!" -- всхлипнул Игнатьич, обвисая. Рыба тотчас успокоилась, придвинулась, сонно ткнулась уже не в бок, а под мышку ловца, и оттого, что не было слышно ее дыхания, слабо шевелилась над ней вода, он притаённо обрадовался: рыба засыпает, уморило ее воздухом, истекла она кровью, выбилась из сил в борьбе с человеком, вот-вот опрокинется вверх брюхом. Он, затихнув, ждал, чувствуя, что и сам погружается в дрему. Словно ведая, что они повязаны одним смертным концом, рыба не торопилась разлучаться с ловцом и с жизнью, рулила хвостом, крыльями, удерживая себя и человека на плаву, работала жабрами, и чудился человеку убаюкивающий скрип сухого очепа зыбки. Морок успокоительного сна накатывал на человека, утишая его тело и разум. -- Не хочу-у! Не хочу-у-у-у! -- дернулся, завизжал Игнатьич и принялся дубасить рыбину по башке. -- Уходи! Уходи! Уходи-и-и-и! Рыба отодвинулась, грузно взбурлила воду, потащив за собой ловца. Руки его скользили по борту лодки, пальцы разжимались. Пока колотил рыбину одной рукой, другая вовсе ослабела, и тогда он подтянулся из последних сил, достал подбородком борт, завис на нем. Хрустели позвонки шеи, горло сипело, рвалось, однако рукам сделалось полегче, но тело и особенно ноги отдалились, чужими стали, правую ногу совсем не слыхать. И принялся ловец уговаривать рыбу скорее умереть. -- Ну что тебе! -- дребезжал он рваным голосом, с той жалкой, притворной лестью, которую в себе не предполагал, -- все одно околеешь, -- подумалось: вдруг рыба понимает слова! Поправился: -- Уснешь. Смирись! Тебе будет легче, и мне легче. Я брата жду, а ты кого? -- и задрожал, зашлепал губами, гаснущим шепотом зовя: -- Бра-ате-ель-ни-и-ик!.. Прислушался -- никакого отзвука. Тишина. Такая тишина, что собственную душу, сжавшуюся в комок, слышно. И опять ловец впал в забытье. Темнота сдвинулась вокруг него плотнее, в ушах зазвенело, значит, совсем обескровел. Рыбу повернуло боком -- она тоже завяла, но все еще не давала опрокинуть себя воде и смерти на спину. "Да я же умираю! -- очнулся Игнатьич. -- Может, я уж на дне? Желто все..." Он шевельнулся и услышал рядом осетра, полусонное, ленивое движение его тела почувствовал -- рыба плотно и бережно жалась к нему толстым и нежным брюхом. Что-то женское было в этой бережности, в желании согреть, сохранить в себе зародившуюся жизнь. И из-за нее, из-за этакой гады забылся в человеке человек! Жадность его обуяла! Опять дед вспомнился. Поверья его, ворожба, запуки: "Ты как поймаш, Зиновей, малу рыбку -- посеки ее прутом. Сыми с уды и секи, да приговаривай: "Пошли тятю, пошли маму, пошли тетку, пошли дядю, пошли дядину жану!" Посеки и отпущай обратно и жди. Все будет сполнено, как ловец велел". Было, сек прутом рыбину, сперва взаправду, подрос -- с ухмылкой, а все же сек, потому что верил во всю эту трахамудрию -- рыба попадалась и крупная, но попробуй разбери, кто тут тятя, кто тут дядя и кто дядина жена... Вечный рыбак, лежучи на печи со скрученными в крендель ногами, дед беспрестанно вещал голосом, тоже вроде бы от ревматизма искрученным, перемерзлым: "А ешли у вас, робяты, за душой што есь, тяжкий грех, срам какой, варначество – не вяжитесь с царью-рыбой, попадется коды -- отпушшайте сразу. Отпушшай- те, отпушшайте!.. Ненадежно дело варначье". Пробил его крестный час, пришла пора отчитаться за грехи. -- Прос-сти-итееее... -- Не владея ртом, но все же надеясь, что хоть кто-нибудь да услышит его, прерывисто, изорванно засипел он. -- Гла-а-а-ша-а-а, прости-и-и. -- И попробовал разжать пальцы, но руки свело, сцепило судорогой, на глаза от усилия наплыла красная пелена, гуще зазвенело не только в голове, вроде бы и во всем теле. "Не все еще, стало быть, муки я принял", -- отрешенно подумал Игнатьич и обвис на руках, надеясь, что настанет пора, когда пальцы сами собой отомрут и разожмутся... Сомкнулась над человеком ночь. Движение воды и неба, холод и мгла -- все слилось воедино, остановилось и начало каменеть. Ни о чем он больше не думал. Все сожаления, раскаяния, боль, муки отдалились куда-то, он утишался в себе самом, переходил в иной мир, сонный, мягкий, покойный, и только тот, что так давно обретался там, в левой половине его груди, не соглашался с успокоением -- он никогда его не знал, сторожился сам и сторожил хозяина, не выключая в нем слух. Густой, комариный звон прорезало напористым, уверенным звоном из тьмы -- по реке звучал мотор "Вихрь". Даже на погибельном краю, уже отстраненный от мира, он по голосу определил марку мотора и честолюбиво обрадовался прежде всего этому знанью, хотел крикнуть брата, но жизнь завладела им, пробуждала мысль. Первым ее током он приказал себе ждать -- пустая трата сил, а их осталась кроха, орать сейчас. Вот заглушат моторы, повиснут рыбаки на концах, тогда зови --надрывайся. Волна от пролетевшей лодки качнула посудину, ударила о железо рыбу, и она, отдохнувшая, скопившая силы, неожиданно вздыбила себя, почуяв волну, которая откачала ее когда-то из черной, мягкой икринки, баюкала в дни сытого покоя, весело гоняла в тени речных глубин, сладко мучая в брачные времена, в таинственный час икромета. Удар. Рывок. Рыба перевернулась на живот, нащупала вздыбленным гребнем струю, взбурлила хвостом, толкнулась об воду, и отодрала бы она человека от лодки, с ногтями, с кожей отодрала бы, да лопнуло сразу несколько крючков. Еще и еще била рыба хвостом, пока не снялась с самолова, изорвав свое тело в клочья, унося в нем десятки смертельных уд. Яростная, тяжко раненная, но не укрощенная, она грохнулась где-то уже в невидимости, плеснулась в холодной заверти, буйство охватило освободившуюся, волшебную царь-рыбу. "Иди, рыба, иди! Поживи сколько можешь! Я про тебя никому не скажу!" -- молвил ловец, и ему сделалось легче. Телу -- оттого, что рыба не тянула вниз, не висела на нем сутунком, душе -- от какого-то, еще не постигнутого умом, освобождения.

Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: