Модернизация в России и Японии: краткое сравнение

В середине прошлого века известный русский писатель Иван Александрович Гончаров, совершавший кругосветное путешествие на фрегате “Паллада”, достиг берегов Японии. Он застал страну за четырнадцать лет до революции Мейдзи, отгороженную от остального мира, почти наглухо закрытую для иностранцев, отсталую, как бы застывшую. Зорким писательским глазом Гончаров сразу приметил этот застой и провинциализм. Он сравнивал японцев с “детьми”, которые нуждаются в опеке старших. Кто же будут эти старшие, спрашивал он, — Англия, Америка, а может быть, Россия? “Если не нам, то американцам, если не американцам, то следующим за ними — кому бы то ни было, но скоро суждено опять влить и жилы Японии те здоровые соки, которые она самоубийственно выпустила... и одряхлела в бессилии и мраке жалкого детства”.

Не правда ли, любопытно сейчас, в конце XX столетия, читать, что меньше чем полтора века назад россиянин мог таким манером смотреть на Японию. Но вот интересная деталь. Разгуливая по японскому городу, русский писатель не мог не подивиться “необыкновенной опрятности” японцев. “Все они отличаются чистотой... Не говорю уж о чиновниках: те и опрятно, и со вкусом одеты, но взглянешь и на нищего, видишь наготу или разорванный халат, грязи нет”.

Это действительно интересная деталь, не случайная в глазах русского человека. И пожалуй, не просто деталь. Чистота, порядок, организованность быта — важнейшие показатели культуры общества, его цивилизованности.

Этот эпизод может служить хорошей прелюдией к нашему сравнению. Через несколько лет, после того как Гончаров написал приведенные строки, обе страны — Россия и Япония — стартовали в процессе преобразований. Россия вступила в эпоху реформ 60-х годов, а в Японии началась революция Мейдзи, разбуженная пушками американского адмирала Перри.

У обеих стран много сходного в процессе запоздалой модернизации. Та же определяющая роль государства. Та же форсированная индустриализация, когда развитие, в значительной мере минуя мануфактурный период, начинается прямо с фабрики, строительства железных дорог, тяжелой промышленности. Похожие имперские тенденции. Однако результаты существенно отличаются. Почему?

Прежде всего, этнически Япония являлась несравненно более однородным обществом, тогда как в России национальные противоречия существенно осложняли процесс развития.

Далее, Япония исторически была гораздо более подготовлена к модернизации. Она была тем, что сейчас обозначается термином “передовое традиционное общество”. Японский феодализм в ряде черт был типологически близок европейскому, в недрах которого, как известно, впервые в истории зародился капитализм. Частная собственность возникает в Японии уже в средневековый период. Значительное развитие еще до революции Мейдзи получают мануфактура и торговля. Что же касается сельского хозяйства, то благодаря ряду нововведений еще в XVII — XVIII вв. рисоводство постепенно становилось интенсивным и давало весьма высокие урожаи. Во всяком случае, по подсчетам специалистов, Япония в начале периода Токугава могла кормить 30 млн. человек на такой же по площади территории, на какой Европа того времени кормила только 5 — 10 млн. человек.

Можно отметить также некоторые особенности японской традиционной системы управления. Уже с XVII в. японское государство предвосхищает многие черты современной бюрократии. В токугавский период профессиональное военное сословие (самураи) частично превращается в бюрократию — “правящий салариат, отделенный от земли”. Эта прослойка обладала некоторыми чертами веберовской “рациональной” бюрократии. Во всяком случае именно бюрократы-самураи сыграли значительную роль в модернизации государственных структур в Японии в период Мейдзи.

Уровень грамотности в Японии в конце XVIII — первой половине XIX в. составлял по разным оценкам от 40 до 60%. Это, может быть, даже более высокий показатель, чем в европейских странах на сопоставимом отрезке исторической эволюции. Самое же главное, что это — признак связи между культурной элитой и остальным населением, возможность для образованного слоя влиять на массовые слои в эпоху модернизации и переоценки ценностей.

Наконец, в Японии в течение ряда предшествующих веков самостоятельно складывалась исторически своеобразная социальная организация “иэ” — тип коллективизма на семейной основе, в котором, однако, постепенно открывались возможности проявления и самоутверждения личности (при доминации коллективного начала). Это — обстоятельство громадной важности. Можно сказать, что японцам впервые среди так называемых стран запоздалого развития удалось решить проблему, одну из ключевых с точки зрения модернизации в данных условиях, — проблему синтеза традиционного коллективизма и индивидуализма. Как показал последующий опыт стран второго и третьего эшелона (в том числе и России), иные попытки решения — простое сохранение традиционного коллективизма или, наоборот, его насильственная ломка и прямолинейное насаждение индивидуализма — не приводят к успеху.

Перечисленные черты и особенности уходят корнями в почву культуры, характер японской цивилизации. Позитивная роль культурного фактора — вот что составляет главное отличие, определившее более успешный исход модернизации в Японии по сравнению с Россией.

Дело заключалось не только в том, что исторически японская цивилизация была более древней, чем российская, что она не знала крупных катастроф, нашествий, разрушений. Японская традиционная культура выработала такие ценности, которые хорошо вписались в процесс национальной модернизации. Попробуем кратко отметить некоторые из них.

Во-первых, синтоизм — древняя религия Японии, согласно которой японцы произошли от богов (“ками”), что персонифицируется в личности императора. Революция Мейдзи была одновременно реставрацией императорской власти и синтоизма как государственной религии. Синтоизм воплощал японский патриотизм, призванный доказать окружающему “варварскому” миру духовную состоятельность японцев, их способность усвоить технологические достижения Запада без ущерба для национального самосознания (лозунг “японская этика плюс западная техника”).

Синтоизм — разновидность язычества, особенностью которого, как известно, является наделение “душой” всех окружающих явлений и предметов. У многих народов язычество было оттеснено “высокими” мировыми религиями. В Японии же синтоизм дожил до эпохи промышленной революции, да еще в качестве объединяющего национального символа. И это неожиданно помогло научно-техническому прогрессу, эффективному освоению техники, которая не являлась для японского инженера или рабочего “мертвым” миром, объектом лишь механической деятельности.

Далее — культура выращивания риса, на основе которой сформировался японский коллективизм, “общинность”, внедрившиеся затем и в капиталистическое производство.

Далее — конфуцианские корни японской цивилизации. Это — конфуцианская этика долга (“он”, “гири”), культ семьи и предков, что столетиями определяло моральный климат в стране, отношения между отцом и сыном, руководителем и подчиненным и что до сих пор скрыто или явно проявляется в различных сферах экономики, политики и частной жизни.

Это также “иэмото” — модель социальной организации по типу отношения учителя с учеником на основе взаимозависимости. Это — психология “амаэ”, ориентирующая японца на благожелательное отношение к зависимости от другого, что обусловило периодическую “открываемость” японской цивилизации влиянию извне (сначала Китаю, затем Западу).

Это — принцип “кокутай”, согласно которому для среднего японца государство испокон веков было сложным натуральным организмом, неким целым, частицей которого он был сам и которому он готов был приносить определенные жертвы. Отсюда, например, способность японского рабочего в течение долгого времени терпеть заниженную оплату труда, столь характерную для стран запоздалого капитализма, вынужденных нагонять других.

Кроме синтоизма и конфуцианства, структурообразующим элементом японской цивилизации являются буддистские ценности. В варианте “дзэн” буддизм привил японцам вкус к созерцанию, интуитивно-чувственное постижение мира, “соразмерное”, эстетическое восприятие окружающего. С этим связано изумительное японское умение распорядиться пространством, стремление к минимизации, оптимальность технического дизайна. От буддизма (а также, возможно, даосизма) распространилась еще идея “равенства”, эгалитаризма, поскольку, согласно буддистско-даосской метафизике, все люди обладают возможностями для самосовершенствования.

Равенство по-японски существенно отличается от европейского понимания. В западном смысле эгалитаризм, социальная справедливость — это скорее равенство возможностей, но никоим образом не достижений и, соответственно, получаемого вознаграждения. В Японии же так называемая система пожизненного найма в фирмах и государственных учреждениях основана на различиях в оплате труда в зависимости от возраста, но не по индивидуальным качествам.

Откуда такое усреднение, своего рода уравниловка? Здесь заложена своеобразная и глубокая идея, уходящая корнями в национальные духовные традиции. А именно: безусловно, по своим способностям, а следовательно, по результатам труда люди не равны. Но ведь способность — это не заслуга человека, это, что называется, дар Божий. Другое дело — умение человека дисциплинировать себя, выкладываться на своем уровне, по своей мерке. Если индивид добивается этого, он как личность достоин уважения. Стало быть, в возможности работать на своем максимуме люди в принципе равноценны. И если два неравных по своим природным потенциям человека трудятся в полную силу (каждый в свою), то справедливо будет платить им примерно одинаково. Вот японская логика в отличие от западного подхода. Его достоинство заключается не только в эффективном стимулировании индивидуальной трудовой активности, но и в избежании значительных социальных контрастов в обществе.

Конечно, процесс модернизации в Японии отнюдь не проходил гладко и безболезненно. Здесь также имели место противоречия и трудности, болезненные рецидивы традиционализма, проявления национализма и имперского великодержавия. Это особенно развилось в период после Мейдзи. Потребовалось военное поражение, чтобы преодолеть националистические имперские амбиции, а также воздействие американской оккупационной администрации, которая блокировала консервативные силы и дала толчок позитивным экономическим и политическим реформам в послевоенной Японии. Но было бы неверно связывать успехи модернизации в Японии лишь с послевоенным периодом и внешним воздействием. В действительности все основные предпосылки модернизации были заложены еще в период Мейдзи, а также в предшествующей традиционной культуре.

На фоне японского примера особенно отчетливо видны социокультурные особенности России, затруднившие процесс модернизации. Как уже отмечалось, в России по разным историческим причинам не сложилось “передового традиционного общества”, развитой традиционной культуры. Гипертрофированная власть государства ограничивала естественные проявления общественной самодеятельности. Институт частной собственности появился в России лишь в конце XVII в.— да и то он был условным, дарованным государством весьма узкому дворянскому слою. Трудовая и предпринимательская этика плохо формировалась в атмосфере политического произвола и крепостных отношений. Русская община, в отличие от японской “иэ”, не способствовала развитию индивидуального начала и в значительной мере была фискальным инструментом в руках государства.

Также иную картину мы наблюдаем в сфере верований. Язычество было национально значимой религией лишь в ранний период Киевской Руси, затем оно сохранялось преимущественно на бытовом уровне, в форме различных суеверий. Что же касается христианства, то русская православная церковь унаследовала от Византии традицию тесной связи с государственной властью и подчинения ей. Поэтому в политическом и социальном плане русское православное духовенство было гораздо более пассивно по сравнению с католичеством, протестантизмом и даже некоторыми восточными религиями. Например, русская церковь мало способствовала развитию образования. Низшие, церковно-приходские школы возникли только в 1839 г. (20 тысяч учащихся), через 40 лет в них училось впятеро больше детей. И хотя появилась еще земская начальная школа, все же первичное образование охватывало лишь небольшую часть основного населения. Так, на 1890 г. среди сельского населения числилось всего более 17% умеющих читать и писать. В это же время в Англии и Франции было грамотным более 90% населения, в Пруссии — 89%. Но и в Японии к концу XIX в. уже около 90% мальчиков посещали хорошо организованные начальные школы. Среднее и тем более высшее образование в дореволюционной России было по преимуществу уделом высших сословий.

Таким образом, наиболее серьезное отличие от японского примера — гораздо меньшая степень социальной и культурной гомогенности российского общества. Образованная элита (включая сферу управления) была отделена от остального населения не только культурными, но и социальными барьерами. Заложенное еще в доиндустриальный период, это противоречие в полной мере дало себя знать на этапе модернизации.