Публикация

Поэма напечатана полностью в «Северных цветах» на 1828 год и частично (первые 30 стихов) в «Московском вестнике» от февраля 1827 года. Николай I, вызвавшийся быть личным цензором поэта, передал через Бенкендорфа, что прочёл поэму с удовольствием, однако при печати велел заменить две чересчур смелые строки («Порою с барином шалит» и «Коснуться хочет одеяла»), что и было исполнено.

После публикации поэмы Н. Надеждин упрекал её автора в «безнравственности» и в легковесности содержания произведения^[2]. Журналистов, привыкших к «высокому штилю» поэзии, смутило введение в неё прозаизмов — элементов «презренной прозы» (фонетических, лексических и синтаксических). Пушкин отозвался на критику эпиграммами «Мальчишка Фебу гимн поднес», «Притча» и «Надеясь на мое презренье».

Отход от романтизма

По характеристике Д. С. Мирского, «Граф Нулин» — «блестящий и остроумный анекдот в стихах», написанный в той же ироничной, реалистической манере, что и «Евгений Онегин»^[3].

В советском пушкиноведении «Граф Нулин» трактовался как первое законченное реалистическое произведение Пушкина. Вместе с тем автор вышучивает «фламандской школы пёстрый сор». При написании этого лёгкого юмористического водевильного текста он отошёл от господствовавшего в те годы романтизма. Повествование подчинено задаче отобразить быт господ средней руки на фоне типичных среднерусских декораций.

Стиль этой поэмы — практически разговорный, язык чрезвычайно простой, иногда пародийно репрезентирующий возвышенную романтическую лексику. В целом стилевую специфику можно охарактеризовать в рамках традиционного для творчества Пушкина середины 1820-ых приёма плавного перехода от высокопоэтического романтического дискурса, творчески обыгранного поэтом, к лёгкому и непринуждённому шутливо-ироничному тону. Иногда такой новаторский для русской литературы стилевой переход осуществляется плавно и ритмично, а иногда — быстро и неожиданно, что создаёт неповторимое настроение поэмы.

По замечанию С. М. Бонди, в «Графе Нулине» шутливая трансформация языка и нарочитая легкомысленность сюжета являются самоцелью и самоценностью, что может быть воспринято как игра с читателем, в которой последний предстаёт как статусно равный поэту.