И как в ней выжить

Robin Skynner John Cleese

LIFE

AND HOW TO SURVIVE IT

Arrow Books

Random House UK Ltd

Робин Скиннер Джон Клииз

Жизнь

И КАК В НЕЙ ВЫЖИТЬ

Издательство Института Психотерапии

Москва

Скиннер Р., Клииз Дж.

Жизнь и как в ней выжить. — Пер. с англ. М. Ю. Масло-ва. — м.: Изд-во Института Психотерапии, 2001. — 368 с.

Эта книга написана маститым английским психиатром и психотерапевтом Робином Скиннером и его бывшим пациентом юмористом и актером-комиком Джоном Клиизом. Она перекликается с их предыдущей совмест­ной книгой «Семья и как в ней уцелеть».

О чем на этот раз ведут свой интересный диалог два замечательных английских джентльмена? Прежде всего — о душевном здоровье отдель­ного человека и групп людей любой численности — от семьи до организа­ций и государств. И находят общие закономерности в функционировании всех этих сообществ. В разделении власти, обязанностей и ответственности. В стимулировании или препятствии росту. В отношении к неизбежным переменам.

А еще беседуют о многих других важных материях, оказывающих огромное влияние на жизнь отдельного человека, семьи, организации и государства, — о юморе, смехе, мифологии и религии, наконец, о взаимо­отношениях со смертью.

Перевернув последнюю страницу, читатель поймет, что авторы спра­вились со своей задачей: их книга помогает привнести в жизнь больше смысла, понимания и радости.

ISBN 5-89939-038-7

© Robin Skynner and John Cleese, 1993 © Изд-во Института Психотерапии, 2001

Содержание

Предисловие..............................6

1. Кому здоровья?............................8

Послесловие:

Надо смеяться...........................66

2. Слушай, мама, я председатель международного объединения................80

Послесловие:

Сплошная работа

и никаких развлечений.................... 124

3.Позвольте мне пройти:

сообща, по одному.........................132

Послесловие:

Деньги правят миром......................196

4. Цена Всего и Ценность Ничего..............206

Послесловие:

Конец?................................. 269

5. Всем изменяться, пожалуйста...............285

Предисловие

Когда десять лет назад мы писали книгу «Семья и как в ней уцелеть», мы хотели в доступной и понятной форме изложить пси­хологические аспекты поведения и функционирования семьи: что позволяет одним семьям жить в мире, а другим — нет и как семья может развиваться и строить более здоровые и счастливые отно­шения. Мы рассматривали, как влияет родительская семья не толь­ко на выбор партнера, но и то, как новые семейные отношения воспроизведут прежние как в плохих, так и в хороших сторонах. Мы изучали семейные табу, подавленные эмоции и исследовали разрушительную природу чувств, скрытых «за ширмой» и не осоз­наваемых даже самим человеком. Мы объяснили, как эти чувства могут «проецироваться» на окружающих, наших партнеров или «козлов отпущения» внутри семьи, которые приобретают и авто­матически воплощают запретные эмоции, бессознательно нами отрицаемые. Мы исследовали уклад человеческой индивидуально­сти— «ребенка» в человеке, который (если он доминирует) может привести к искаженному восприятию мира, ограниченному собствен­ными потребностями; и «взрослую» составляющую индивидуаль­ности, которая, отрицая «детские» аспекты, может принести не меньший вред человеческим отношениям.

Эти идеи были хорошо приняты, так что «Семья» стала на­стольной книгой не только для людей, профессионально занима­ющихся вопросами психического здоровья, но и в непрофессио­нальной среде. «Жизнь и как в ней выжить» продолжает наше исследование. Эта книга начинается с рассмотрения факторов, вли­яющих на психическое здоровье личности и семьи, а затем выхо­дит за пределы клинического наблюдения, чтобы упомянуть ма­лоизвестные исследования исключительно здоровых в психичес­ком плане семей. Затем этот подход расширяется за пределы кру­га семейных отношений: анализируется поведение человека на работе, поведение компаний и организаций, поведение обществ и общественных групп и, сверх того, мирские и духовные связи людей друг с другом и с окружающим миром. Это книга о душев­ном здоровье человека и групп людей любой численности.

В послесловиях к главам мы рассматриваем вопросы, связан­ные с основной темой, включая отношение юмора и смеха к ду­шевному здоровью, изменения в современных семейных отноше­ниях, возникающие из-за необходимости зарабатывать на жизнь представителям обоих полов, значение усиливающегося разделе­ния общества на бедных и богатых, а также место смерти в жизни человека.

«Семья и как в ней уцелеть» и «Жизнь и как в ней выжить» являются двумя частями проекта, начатого нами весной 1980-го.

Мы хотели в доступной форме донести до широкой публики те идеи, которые испытали на собственном опыте и нашли наиболее полезными, для того чтобы привнести в жизнь больше понима­ния, смысла и радости. И хотя мы понимаем, что никакого окон­чательного заключения по столь широкому кругу идей вынести невозможно, сейчас нам кажется, что они достаточно согласуются друг с другом, для того чтобы прояснить многие важные вопросы и стимулировать их обсуждение. Таким образом, мы представля­ем эту книгу как часть продолжающегося исследовательского про­цесса, в котором, надеемся, примут участие и другие. Мы с не­терпением ждем отзывов на эту книгу. Вряд ли мы сможем лично связаться со всеми участниками дискуссий, однако мы уже поза­ботились о координации возможной «обратной связи», чтобы впос­ледствии выпустить дополненное и улучшенное издание. В любом случае мы надеемся, что многие читатели разделят с нами удо­вольствие от поиска лучшего понимания этих вопросов.

Робин Скиннер, Джон Клииз ноябрь 1992

1. Кому здоровья?

Джон. Когда мы писали «Семья и как в ней уцелеть», ты упо­мянул кое о чем, что особенно меня заинтересовало, но что мы так и не проследили в той книге. Это касалось исследований се­мей, отличающихся необычным душевным здоровьем.

Робин. Верно. Это исключительные семьи — просто олимпийс­кие чемпионы.

Джон. Хотелось бы больше узнать о них. Тем более что я ни­когда не слышал разговоров об этом.

Робин. Действительно, эти исследования почти не упоминаются.

Джон. Любопытно, почему? Казалось бы, всем интересно уз­нать об исключительно хорошо «устроенных» людях и о том, что такого знают они, чего не знаем мы. Но даже знакомые мне специа­листы не знакомы с этими исследованиями. С другой стороны, это странность психиатрии: она основана на изучении людей, у кото­рых не все в порядке, людей, у которых проблем больше нормы.

Робин. Да, в основном это так.

Джон. И чем больше об этом думаешь, тем более странным это кажется. Я хочу сказать, что если ты хочешь написать книгу о том, как писать картины, или играть в шахматы, или быть

классным управляющим, то начинаешь с изучения людей, у ко­торых это хорошо получается. Вряд ли будет хорошо продаваться книга под заголовком «Каю играть в гольф по-чемпионски — сек­реты 20 худших в мире игроков».

Робин. Точно. Врачи хотя бы изучают нормального человека — анатомию, физиологию, прежде чем перейти к изучению заболе­ваний. Психиатры, кажется, заинтересованы почти исключительно в исследовании ненормальных людей.

Джон. А когда я говорил о необычно здоровых в психическом отношении семьях некоторым моим знакомым, они реагировали весьма болезненно. Как ты думаешь, не связано ли это с завистью?

Робин. Продолжай.

Джон. Я вот что хочу сказать. Я знаю, что завидую людям, ко­торые просто плывут по жизни без усилий, занимаясь приятны­ми и полезными делами, не сталкиваясь постоянно с уймой лич­ных трудностей и проблем. Подозреваю, что многие на моем мес­те реагировали бы так же. Отсюда вопрос: Откуда ты знаешь об этих исследованиях?

Робин. Вообще-то я пошел в психиатрию в первую очередь по­тому, что интересовался душевным здоровьем, а не душевными болезнями.

Джон. Почему, как ты думаешь?

Робин. Сколько себя помню, я чувствовал, что не очень-то по­нимаю других людей. Часто их поведение казалось мне лишенным смысла. Поначалу я предполагал, что это я был ненормальным. Поэтому мне стало интересно, что же такое нормальность.

Джон. Теперь я уверен, что именно поэтому так заинтересовался психологией в юности. Правда, осознание того, что мой интерес

т

к природе нормальности обращен прежде всего к себе самому, скры­валось под непоколебимой верой в собственную рекордную нор­мальность. Утрата этой иллюзии на твоей совести.

Робин. Ты имеешь в виду групповую терапию?

Джон. Да. Это было в середине семидесятых. Мне нравится ду­мать, что теперь я опять в норме. Хотя иногда я подумываю на­звать свою автобиографию «48 часов ненормальности».

Робин. 72?

Джон. Можно и так. Но проблема при обсуждении «нормы» зак­лючается в следующем: в юности ты предполагаешь, что боль­шинство взрослых вполне нормальны. Только с годами ты избав­ляешься от этого заблуждения. Я бы сказал, что единственное, что нормально у 90 процентов моих друзей, — это фасад, кото­рый они показывают, достаточно симпатичный, чтобы одурачить многих дальних знакомых и подавляющее большинство детей. Но правда в том. что подавляющее большинство людей не считают жизнь такой уж легкой, даже если эти люди вполне обеспечены материально. И это может быть тем более справедливо, если го­ворить о богатых, сильных и знаменитых. Просто некоторые люди не видят ничего кроме фасада, потому что сильные часто произ­водят большее впечатление.

Робин. Это верно.

Джон. Поэтому мы имеем в виду «достаточно психически здоро­вый», говоря о ком-то «нормальный», хотя это и не нормально — считать жизнь очень уж легкой... И куда же мы придем?

Робин. К растерянности. Поэтому, начиная свой тренинг, я ис­кал информацию о действительно психически здоровых людях и был удивлен, обнаружив, что этот предмет почти полностью иг­норируется. Нашлась только пара небольших весьма умозритель­ных статей. Но гораздо позже в Америке я обнаружил два важ­ных проекта — один в Тимберлоуне, Даллас, который я несколь­ко раз посещал, и один проект длительных наблюдений за выбор­кой здоровых и успешных выпускников Гарварда.

Джон. Таким образом, то, что ты собираешься мне рассказы­вать, основано на материалах этих проектов?

Робин. Только отчасти. Эти идеи являются моей собственной по­пыткой свести воедино все, что я узнал из разных источников: результаты исследований, опыт почти 40 лет работы по оказанию помощи отдельным людям и семьям в улучшении их душевного здоровья, результаты обсуждений с коллегами и друзьями, опыт семьи, в которой я вырос, и семьи, частью которой я был как отец. И, конечно, то, что я понял в ходе своей борьбы за соб­ственное душевное здоровье.

Джон. Хорошо. Может быть, тебе начать с обзора твоих идей об исключительном душевном здоровье? Они удивительны, или очевидны, или что?

Робин. Все вместе. Конечно, чем ближе ты с ними знакомишь­ся, тем больше все начинает сходиться, но в начале кое-что даже кажется немного шокирующим.

Джон. Есть ли общий принцип для необычно здорового пове­дения?

Робин. Может быть, и нет! Ведь книга по результатам первых исследований в Тимберлоуне называется «Не единая нить» как раз потому, что исследователи так и не смогли найти способ выра­зить обычным языком то, что объединяло все результаты иссле­дований этих необычных семей. Поэтому нам придется рассматри­вать разные аспекты один за другим.

Джон. С чего же мы начнем?

Робин. Я хотел бы кое-что уточнить перед тем, как мы отпра­вимся в путь. Первое: пытаясь описать исключительное душевное здоровье и сравнить его с нездоровьем, а также со «средним» со­стоянием между ними, в котором большинство из нас пребывает большую часть времени... трудно не изъясняться так, будто эти состояния сильно отличаются друг от друга и принадлежат разным людям. Уровень нашего душевного здоровья все время меняется. Все мы чувствуем себя здоровее в наши лучшие минуты, когда у нас хорошее настроение, когда дела идут прекрасно, когда нас любят и ценят, когда у нас все получается. И гораздо хуже — в условиях стресса, когда нет наших привычных источников поддержки, когда мы «расклеились» и «встали не с той ноги». В то же время уровень нашего душевного здоровья не одинаков в разных областях нашей деятельности. В целом «средний» человек может быть исключитель­но душевно здоров в одном и душевно неблагополучен в другом.

Джон. И очевидно, что общий уровень может меняться со вре­менем. Иначе ты бы остался без работы. Я имею в виду, что люди могут становиться душевно здоровее, не так ли?

Робин. Судя по моему опыту, несомненно. Но здесь есть еще одна деталь Основные исследования касаются достаточно приви­легированных групп, включающих белых людей среднего класса, вполне обеспеченных материально (хотя другое исследование ка­сается черных пролетариев, проживающих в бедных районах). Я должен добавить, что высокий уровень душевного здоровья мо­жет представлять интерес только для людей, обеспеченных фи­зической безопасностью, достаточным количеством еды, крышей над головой и определенным уровнем комфорта.

Джон. Ясно. Еще ограничения?

Робин. Пока нет.

Джон. Хорошо. Расскажи мне об этих душевно здоровых людях и их семьях. Что в них самое удивительное?

Робин. Эти особенно здоровые душевно семьи отличаются нео­быкновенно позитивным отношением к жизни и к другим людям. В общем, они производят впечатление людей, радующихся самим себе, друг другу и проявляющих открытость и дружелюбие к ок­ружающим.

Джон. Это явно не британские журналисты.

Робин. Просматривая видеозаписи об этих семьях, я ловил себя на мысли о том, как было бы здорово иметь таких соседей. Нельзя не испытывать теплые и дружеские чувства в ответ на их пове­дение. В самом деле, исследования показывают, что они особенно высоко оцениваются в своих сообществах.

Джон. Означает ли это, что они часто обжигаются? Я имею в виду, что мир может поворачиваться весьма неприятной стороной.

1 1

Слишком открытый, слишком оптимистичный подход к людям может оказаться нереалистичным.

Робин. «Оптимизм» в данном случае не совсем точное слово, потому что оптимист или пессимист — это человек, который ви­дит мир с одной стороны. Но одно из мерил душевного здоро­вья — это степень, до которой люди могут видеть мир таким, какой он есть, не искажая его на потребу своему воображению. А члены душевно здоровых семей весьма реалистичны. Они знают, что люди могут быть хорошими и плохими и не заблузкдаются на этот счет. Но принимают людей такими, какие они есть, со всем плохим и хорошим. И они предпочитают давать кредит доверия людям, первоначально проявляющим недружелюбие. Они обраща­ются к незнакомцам открыто и благожелательно и не отступают поспешно, не получив благожелательной ответной реакции.

Джон. То есть если внешне недружелюбный сосед просто не­много застенчив или перестраховывается, помня предыдущие жиз­ненные неудачи, то эта застенчивость или излишняя осторожность будут преодолены предлагаемым дружелюбием?

Робин. Да. В результате эти семьи получают позитивный отклик от всех, потому что их поведение будит в людях лучшие чувства.

Джон. Ну и что здесь особенного? Мы все знаем, что при позитив­ном подходе к людям легче получить позитивную ответную реакцию. Это же просто «Как дружить с людьми и оказывать на них влияние».

Робин. Верно, но ты говоришь о старании быть милым. Важной деталью поведения этих здоровых людей является не то, что они поступают не так, как мы, а то насколько легко и последовательно

они способны это делать. Необычны степень их открытости и дружелюбия, а также то, насколько естественным им кажется подобное поведение.

Джон. Ты хочешь сказать,, что они не прилагают специальных усилий, чтобы вести себя воспитанно и дружелюбно?

Робин. Именно так. Кажется, что им это ничего не стоит. Их поведение не создает ощущения наигранности, как это бывает при общении с людьми, прошедшими тренинг по методу Дэйла Карне-ги, или с людьми «религиозными» — изо всех сил демонстрирую­щими христианское отношение к окружающим. Действительно душевно здоровые люди не ведут себя так, словно отдают свое доброе отношение в надежде получить его обратно — хотя, ко­нечно, именно так и происходит. Это больше похоже на то, как будто радость жизни дана им в таком изобилии, что они могут позволить себе роскошь просто делиться ею. Как некоторые очень богатые люди, которые жертвуют большие деньги на благотво­рительность, зная, что у них все равно остается достаточно для себя. Это можно назвать «философией достатка».

Джон. И, конечно, во многих случаях мотивом «хорошего пове­дения» является наше желание получить одобрение окружающих. Но эти люди кажутся достаточно уверенными в себе, чтобы не нуждаться в чужом одобрении — их дружелюбие не является сред­ством манипуляции.

Робин. Нет, оно кажется непринужденным. Конечно, им нравится чужое одобрение, но они не охотятся за ним.

Джон. Ну и как, по сравнению с этим очень открытым, непри­нужденным и дружелюбным поведением, ведут себя другие люди на разных уровнях душевного здоровья?

Робин. Для начала рассмотрим наихудший случай. В очень не­здоровых семьях отношение к другим людям, как правило, силь­но негативное. По моему опыту — и большинство психиатров, уме­ющих заглядывать вглубь и не верить всему, что им говорят, со­гласились бы со мной — в семьях, где хотя бы один из членов психологически очень неблагополучен, часто проявляют сильные отрицательные эмоции как по отношению друг к другу, так и по отношению к посторонним.

Джон. Ну, а как насчет средних людей? К которым, я полагаю, относимся и мы, не так ли?

Робин. Так. Рассматривая «средние» семьи как подавляющее боль­шинство людей, находящихся в середине шкалы душевного здо­ровья, в отличие от меньшинства, расположенного на «очень здо­ровом» и «очень нездоровом» концах, мы не обнаружим описанных мной сильно выраженных отрицательных эмоций — за исключе­нием, быть может, отдельных случаев: вследствие сильного стрес­са или возбуждения. Но не найдем мы и выраженного позитивно­го отношения, характерного для семей с высоким уровнем душев­ного здоровья, хотя обычные семьи тоже могут вести себя так иногда: при добром расположении духа, или в какой-то день, ког­да всё идет хорошо, или при «особых обстоятельствах».

Джон. И что это значит? Каковы в действительности средние семьи?

Робин. Их отношение к посторонним в основе своей несколько недоверчивое. Конечно, большую часть времени это тщательно скрывается. Но под внешними вежливостью и дружелюбием при­сутствуют настороженность и расчетливость. Словно мы ощущаем ограниченность хорошего в мире и поэтому постоянно вынуждены быть настороже, чтобы кто-то не ухватил нашу долю. Это ближе к подходу «а что я с этого буду иметь» даже по отношению к супругу или ребенку, не говоря уже о соседе или незнакомце. Отношения рассматриваются почти как деловые договоренности, участники которых тщательно следят за тем, чтобы получить не меньше, чем вложили, а то и чуть больше — иметь пусть ма­ленькую, но прибыль.

Джон. Да, не очень приятно это признавать, но похоже, что чаще всего именно так я и поступаю — кроме случаев, когда у меня очень хорошее настроение. Обычно я стараюсь в разумных пределах проявлять дружелюбие и симпатию к другим людям, но если не получаю достаточно скорой позитивной реакции, то те­ряю желание быть «приятным». Я просто отключаюсь и соблюдаю минимальные правила вежливости. С другой стороны, как ты и описываешь, я замечал, что в условиях стресса становлюсь очень «деловым» в личных отношениях: «Я сделал для тебя и то, и то, и это, а что сделал ты?». Полагаю, что такие отношения просто передаются из поколения в поколение. Большинство моих знако­мых могут вспомнить, как их родители говорили «После всего, что я для тебя сделал...» или «Ты будешь ценить меня только пос­ле моей смерти...». Но ты говоришь, что в действительно здоро­вых семьях это не так.

Робин. Не похоже, чтобы они занимались подсчетами, сводили баланс или вели эмоциональную бухгалтерию. Как я уже сказал, они ведут себя так, будто обладают таким изобилием доброго от­ношения и радости жизни, что могут легко всем этим делиться — просто потому, что им так хочется, без всякого расчета.

Джон. Итак... это первая характерная особенность душевно ис­ключительно здоровых семей. Какова же вторая?

Робин. Вторая особенность гораздо удивительней. Я помню, что когда впервые прочитал об этом, то испытал небольшой шок, и понадобилось некоторое время, чтобы я свыкся с идеей. «Любовь», присутствующая в этих семьях в таком изобилии, существенно отличается от того, что большинство из нас понимает под этим словом.

Джон. Как так?

Робин. Ну, одним из значений слова «любовь» является стремле­ние к близости. Но близость можно понимать двояко. Это может быть наслаждение тесной связью или зависимость, чувство столь сильной привязанности к другому человеку, что нам трудно без него обходиться. Для некоторых людей это может означать даже слияние, постоянную потребность друг в друге и страдания в отсут­ствии другого, что, конечно, ведет к собственничеству и ревности.

Джон. И что удивительного в «любви» в этих здоровых семьях?

Робин. Она включает в себя близость и удаленность. Они способны на тесную связь и сильную привязанность; но они также ощуща­ют себя самодостаточными, уверенными в себе и свободными, так что не нуждаются друг в друге отчаянно. Находясь в разлуке, они вполне обходятся; им вполне достаточно собственного общества.

Джон. Они не «скучают» друг о друге?

Робин. Это зависит от того, что ты понимаешь под словом «ску­чать». Конечно, они с теплотой вспоминают о партнере; им нра­вится думать о нем и том приятном, что с ним связано. Но они не «скучают» о партнерах в смысле ощущения себя несчастными или неспособными радоваться тому хорошему, что у них есть в дан­ный момент.

Джон. Тогда до какой степени они эмоционально независимы, то есть насколько у них отсутствует ощущение «нужды» друг в друге?

Робин. Счастье, которое приносят их отношения, является для них роскошью, подарком. Поэтому их остальная жизнь не отрав­лена страхом неудачи, тревогой о том, как они будут жить, если потеряют своего партнера. И, конечно, чем больше человек раду­ется жизни и чувствует уверенность в себе, будучи один, тем бо­лее интересной личностью он становится и тем большим он может поделиться со своим партнером при следующей встрече.

Джон. И, с другой стороны, если двое в супружеской паре дей­ствительно эмоционально независимы, то вместе они не чув­ствуют себя связанными потребностями друг друга — им не при­ходится следить за тем, что каждый говорит или делает, чтобы не нанести ущерб этим потребностям. Поэтому каждый из них сво­боден быть самим собой.

Робин. То же самое происходит, когда мы даем другим членам семьи место для занятий их собственными делами, чтобы они не ходили друг за другом, как собаки вокруг обеденного стола, боясь что-нибудь пропустить.

Джон. Правильно. И как это влияет на близкие отношения?

Робин. Они могут быть одни, если им захочется, не ощущая при этом вины перед любимым человеком, поэтому они чувству­ют себя в безопасности, отдаваясь более тесной связи.

Джон. Ты хочешь сказать, что они не боятся оказаться неспо­собными разъединиться и вернуть свою независимость, если слиш­ком сблизятся?

Робин. Именно. Поначалу это кажется парадоксом, но на самом деле очевидно, что чем больше «разъединенности» на одной чаше, тем больше «соединенности» — на другой.

Джон. Таким образом, чем больше ты «нуждаешься» в других людях, тем больше тебе приходится их контролировать?

Робин. Разумеется. И наоборот: чем более ты уверен в своей самостоятельности, тем меньше тебе необходимо контролировать партнера. Вы можете просто наслаждаться друг другом, вместо того чтобы испытывать ощущение нужды и беспокойства о том, получишь ли ты желаемое. Затем это удовольствие будет под­держивать вас обоих и давать больше уверенности при разлуке. Восходящая спираль вместо нисходящей, «порочный круг» на ос­нове взаимозависимости.

Джон. Не мог бы ты рассказать об этой спирали зависимости подробней?

Робин. Когда отношения основываются на сильной взаимозави­симости, каждый из партнеров старается привязать другого, де­монстрируя свою незаменимость. Чтобы это выглядело убедитель­ным, партнеры не должны показывать, что им хорошо в разлуке. Поэтому они отказываются от собственных интересов и друзей, что, в свою очередь, и делает их более взаимозависимыми и бес­помощными!

Джон. Отказ от собственных интересов все больше парализует их?

Робин. И отношения становятся все более скованными.

Джон. Я помню, что впервые познакомился с идеей эмоциональ­ной независимости, занимаясь в твоей группе в 1975 году, и был почти напуган мыслью о том, что сильная потребность в ком-то не является пробным камнем истинной любви!

Робин. Ты помнишь, что тебя испугало?

Джон. Ну, во-первых, тождество истинной любви и глубокой эмоциональной зависимости казалось почти священным. Я был глубоко предан этой идее. Хотя никто не учил меня этому, даже не произносил вслух. Это было частью полученного в семье

2—1222

воспитания. Тогда как альтернатива — более разделенные и эмо­ционально независимые отношения — казалась абсолютно бессер­дечной. Ничего общего с «любовью»!

Робин. Вот что я имел в виду, говоря о том, что некоторые из этих идей кажутся шокирующими. Так я и чувствовал себя, когда тридцать пять лет назад прочел самый первый отчет об исследо­ваниях в области исключительного душевного здоровья. Для ил­люстрации в статье упоминалось, что в случае смерти одного из супругов в такой семье оставшийся партнер глубоко скорбел о потере в течение некоторого времени, но затем успешно прихо­дил в себя... и строил новые отношения и продолжал жить без особых затруднений. Я помню, что сама мысль об этом причинила мне боль. Я почувствовал, что это может быть правдой; но мне понадобилось много времени, чтобы понять: это действительно правильно с точки зрения душевного здоровья.

Джон. Все это бьет по идее романтической любви, не так ли? «Быть созданными друг для друга», «Я умру без тебя», «Во всем мире есть только ты одна»... и все такое.

Робин. Да. Некоторые пары в ходе терапии годами отчаянно сопротивлялись самой мысли о том, что можно быть действи­тельно независимыми и в то же время глубоко и тесно связанными друг с другом, потому что им было трудно принять совмести­мость этих двух аспектов.

Джон. Ну, хорошо, а как «эмоциональная независимость» согла­суется с верностью? Можно ли сказать, что менее зависимые друг от друга люди больше смотрят на сторону?

Робин. Мой опыт изучения душевно здоровых пар показывает, что их союз более прочен, так как основан на свободном выборе. Они не гуляют на стороне, потому что им это не нужно, и одна из причин состоит в том, что они могли бы, если бы захотели. Но они ценят партнера, с которым связали себя, выше такой возможности. Результаты исследований подтверждают это. Они

демонстрируют образцы долгосрочной супружеской верности у наиболее душевно здоровых пар.

Джон. Вот как?

Робин. Это можно сравнить с оценками неверности по исследо­ваниям населения Великобритании в 1992 г. (большинство относит­ся к средней части шкалы): минимум 40 процентов у женщин и 75 процентов у мужчин...

Джон. Я знаю, ты считаешь, что верность важна. Но почему? Потому ли, что неверность неминуемо ведет ко лжи, разрушаю­щей доверие и близость?

Робин. Ложь означает, что ты не можешь быть открытым, не можешь быть вполне самим собой, что, конечно делает настоя­щую близость невозможной. Если люди душевно здоровы, они будут откровенны, говоря о своих привязанностях. А так как они не об­ременены сильной эмоциональной зависимостью, у них не возник­нет причины, по которой влечение к представителю противопо­ложного пола, не являющемуся постоянным партнером, должно создать проблему. На самом деле, с моей точки зрения, это могло бы обогатить их отношения, заставить быть более внимательными друг к другу. Но реальное вступление в другую половую связь — другое дело, потому что в этом случае ни те, ни другие отноше­ния не достигают пика своих возможностей. Я полагаю, что ду­шевно здоровые пары делают свой выбор, исходя не из чувства вины или страха перед реакцией партнера, а потому, что суще­ствующие отношения так богаты, что они хотят сохранить их и сделать еще богаче.

Джон. Интересно. Я не собираюсь оспаривать заслуги эмоцио­нальной зависимости, потому что полностью разделяю твою точку зрения. Я только хочу напомнить, как много несчастий приносит идеализация этой зависимости. Возьмем великие сочинения о

любви— «Ромео и Джулъета», «Травиата», «Анна Каренина», «Кармен», «Антоний и Клеопатра», «Аида», «Доктор Живаго», «Тристан и Изольда» и т. п. При их упоминании у людей появ­ляется мечтательность во взгляде, они говорят: «О, это так пре­красно, так романтично». Так вот, ничего прекрасного в них нет. Это все повествования о неизбывных муках. Ни в одном из них не найдется и десяти минут простого, каждодневного счастья. Как правило, герои ухватывают кусочек запредельного экстаза, со­провождаемый беспросветными страданиями. Их закалывают, замуровывают, они бросаются под поезд, натравливают на себя змей, принимают яд, умирают от чахотки или отрекаются друг от друга в агонии. Они убеждены, что могут обрести счастье только с одним человеком, которого умышленно выбирают по признаку недостижимости. Так почему считается, что вся эта эмоциональ­ная зависимость с сопровождающими ее страданиями тождествен­на истинной любви?

Робин. Ну, в конце концов, самая первая любовь, которую мы испытываем, — любовь к матери, именно такая. В начале жизни мы действительно полностью зависимы и действительно сильно страдаем, если матери нет рядом, когда мы в ней нуждаемся. И хотя мы, естественно, всегда нуждаемся в любви и поддержке, но если не вырастаем из этих детских требований, то продолжаем так же обращаться с нашими партнерами, пытаясь заставить их по-родительски заботиться о нас и чувствуя себя в опасности, если такой заботы нет.

Джон. И такая любовь позволяет нам чувствовать себя «особы­ми», не так ли? Все маленькие дети требуют к себе исключи­тельного внимания. Но действительно душевно здоровые семьи не верят, что страдание добавляет смысла их жизни.

Робин. Так. Не будучи столь зависимы, они не нуждаются в том, чтобы оправдывать свои ребяческие требования страдания­ми из-за того, что эти требования не удовлетворяют.

Джон. Теперь позволь спросить о том, что меня сильно заинтриго­вало. Даже самые здоровые душевно люди иногда нуждаются в

эмоциональной поддержке, чтобы пережить какие-то тяжелые времена. И, будучи душевно здоровыми, они не испытывают труд­ностей, обращаясь за такой поддержкой к партнеру, который, явля­ясь также душевно здоровым, в свою очередь, не испытывает про­блем, оказывая такую поддержку. Каково же здесь отличие от моде­ли отношений с сильной взаимозависимостью («слиянием» партнеров)?

Робин. Душевно здоровые партнеры могут прямо попросить друг друга о поддержке в случае необходимости и спокойно принять отказ, если партнер по какой-либо причине не может ее ока­зать. Отношения не строятся на основе притворства и фантазий. Нет борьбы, как это бывает у менее здоровых душевно людей, в которой каждый пытается заставить партнера удовлетворять свои требования, одновременно избегая осознания собственных обяза­тельств и постоянно доказывая свою необходимость партнеру. В большинстве случаев душевно здоровые люди при необходимости способны получать и оказывать поддержку. Именно поэтому им не нужно цепляться друг за друга и демонстрировать отчаянную потребность в партнере.

Джон. И поэтому они легче переносят смерть близкого челове­ка и быстрее вступают в повторный брак, чем менее здоровые душевно.

Робин. В основном да. Но здесь срабатывают несколько факто­ров. Во-первых, в силу их теплого и дружелюбного отношения к людям, у них всегда много друзей, способных оказать значитель­ную эмоциональную поддержку, так что они не чувствуют себя внезапно покинутыми и отрезанными от источников любви. Во-вто­рых, испытываемая ими скорбь ближе к жалости по отношению к умершему, нежели к самому себе, потому что они уже знают, что могут быть самодостаточными.

Джон. Да, но они должны испытывать тем более глубокое со­жаление из-за того, что их отношения были столь исключитель­но счастливыми.

Робин. Здесь странный парадокс. Часто легче пережить утрату чего-то хорошего, чем оправиться от чего-то плохого.

Джон. Кажется, я знаю, что ты имеешь в виду. В прошлом мне иногда было трудно прервать неудачно сложившиеся отношения, потому что... меня как будто принуждали возвращаться к ним сно­ва и снова, чтобы просто доказать, что они могли сложиться удачнее.

Робин. Именно. С другой стороны, если у тебя было что-то на­столько хорошее, что ты чувствуешь себя счастливым, даже про­сто думая об этом, тебе легче принять, что это хорошее не мо­жет продолжаться вечно. Потому что ты уже так много получил и воспоминания об этом хорошем поддерживают тебя. Например, когда пять лет назад умерла моя жена, я обнаружил, что моя скорбь из-за этой утраты несла в себе частицу радости, когда я вспоми­нал обо всем хорошем, что мы пережили вместе. Это не только смягчало боль утраты, но и в каком-то смысле ощущалось как еще одно приятное переживание, связанное с ней.

^жон....Ты знаешь, когда умер Грэхем Чепмен, я обнаружил, что вспоминаю свои денечки в Монти Питон и лучше, чем преж­де, осознаю, насколько они были радостными.

Робин. Конечно. Как ни странно, легче отказаться от действи­тельно хороших отношений, потому что воспоминания о них по­зитивны. Ты не ощущаешь вины за то, что они не сложились, и не пытаешься их как-то склеить. И, опять-таки, более здоровым душевно людям легче скорбеть, чем тем, кто находится ближе к середине шкалы. Они могут испытывать даже более глубокую скорбь просто потому, что ярче переживают эмоции, связанные с утратой... И, конечно, это значит, что они быстрее оправятся от нее и смогут радоваться жизни, чем это кажется возможным для «средних» людей. Потому что, как мы говорили в «Семье», скорбь об утрате помогает ее пережить.

Джон. В то время как люди, боящиеся печали, могут подклю­чить все свои средства защиты, чтобы избежать этого чувства, и поэтому потратить годы и годы, чтобы оправиться от утраты?

Робин. Если у них это вообще получится.

Джон. Скажи мне, до какой степени ты оправился от смерти жены?

Робин. Примерно через два года после ее смерти я почувство­вал большой прилив жизненной энергии. И понял, что (как и опи­сывают книги по психологии утраты близких) шок потери привел к временной подавленности в моем физическом состоянии. Но, как ты знаешь, мы вместе старались свыкнуться с мыслью о ее воз­можном конце, с самого начала ее болезни не пытаясь отвернуть­ся от этой боли. Поэтому я был психологически подготовлен к тому, что произошло, и справился с этим гораздо лучше, чем ожидал. Как я говорил, приятные воспоминания обо всем хорошем в со­вместно прожитой жизни, казалось, утишали скорбь. Временами я чувствовал, что соскальзываю к очень негативным эмоциям, но понимал, что это проявление жалости к себе, и они абсолютно деструктивны. Центром их был я сам, а для жены места не оста­валось. Поэтому я не давал им воли.

Джон. Но подожди минутку, Робин. Если скорбь — это есте­ственная человеческая реакция на утрату и способ пережить ее, то как ты отличаешь такую печаль... от жалости к самому себе?

Робин. Скорбя, ты принимаешь утрату. Ты не бежишь от есте­ственных страданий, которые она причиняет тебе, и думаешь боль­ше о том, кого потерял, а не о себе. Ты позволяешь страданию влиять на тебя, изменять тебя. В конце концов, оно отпускает тебя. И наоборот: ты ощущаешь жалость к себе, когда не принимаешь утрату. Вместо того чтобы позволить чувствам изменить тебя, ты желаешь, чтобы мир изменился; ты хочешь заставить часы пойти назад, как будто утраты не было. К сожалению, во многих книгах о психологических аспектах утраты близких эта разница не разъясняется, так что можно принять чувство жалости к себе за добродетель.

Джон. Это может показаться странным вопросом, но... не испы­тывал ли ты временами чувства, что тебе следовало бы страдать больше?

Робин. Полагаю, что так могло случиться, если бы мне не было хорошо известно, что скорбь не обязательно должна быть вечной. Но я думаю, что некоторые люди были слегка шокированы тем, что я по видимости страдаю меньше, чем они ожидали.

\

Джон. Ты хочешь сказать, что они считали тебя бессердечным из-за того, что ты не выставлял напоказ свои чувства?

Робин. Да, и я почти уверен, что их неодобрение могло повли­ять на меня — возможно, вызвать чувство вины — и, таким обра­зом, подтолкнуть к упоению жалостью к себе, как будто это дей­ствительно правильно.

Джон. И многие люди не одобряли твое отношение?

Робин. Я помню, что ты точно был не из их числа. На самом деле большинство окружающих радовались за меня, хотя и были слегка удивлены. Возможно, это помогало им надеяться, что они смогут так же пережить аналогичную утрату. И я чувствовал, что этих людей больше заботит моя персона, чем их собственные.

Джон. Как ты думаешь, почему некоторым не нравилось твое отношение?

Робин. О тех, кто был шокирован этим, я уже знал, что они стараются отстранять свои чувства и боятся даже мыслей о соб­ственной смерти или потере близких, так что мое поведение их пугало. Думаю, они чувствовали бы себя лучше, если бы я силь­нее переживал свое горе... Потому что тогда они смогли бы пере­нести свои чувства, связанные с этим, с себя на меня... и сосредо­точиться на жалости ко мне вместо беспокойства о том, как они сами смогли бы пережить подобную ситуацию.

Джон. Вот как? Чувство утраты так пугало их, что они хоте­ли, чтобы ты переживал его за них?

Робин. Да. В обществе этих людей мне было тяжелее. Они явно полагали, что «поддерживают» меня, говоря о том, как это должно быть ужасно и как им меня жаль. А если я сопротивлялся их «под­держке», то они, похоже, чувствовали себя очень неудобно. Ведь в этом случае им самим приходилось иметь дело с теми неприятны­ми чувствами, которые я отказывался переживать за них, и они не могли не замечать, что не справляются с этими чувствами.

Джон. То есть между вами шла борьба за то, кто должен пере­живать эти неприятные чувства, и они чувствовали себя неуют­но, если не могли переложить их на тебя.

Робин. Так это выглядело.

Джон. Ну, хорошо. Мы вспомнили о твоей утрате, потому что ты сказал, что второй характерной особенностью исключительно здоровых душевно семей является необычно независимая манера их любви друг к другу. А что еще особенного ты можешь расска­зать об этих счастливых людях?

Робин. Ну, две следующие характерные черты связаны между собой, и нам придется рассматривать их вместе. Они обе относят­ся к принятию решений в семье.

Джон. Как распределяется власть?

Робин. В некотором смысле, да. Первая — явно выраженное гла­венство родителей в семье. Не подвергается сомнению, что роди­тели командуют в семье, что они отвечают за детей и что дети должны повиноваться безоговорочно.

Джон. Странно. Звучит несколько старомодно.

Робин. Теперь выслушай вторую половину. В этих семьях не исповедуется принцип «дети должны быть видны, но не слышны».

Перед тем, как принять решение, родители всегда подробно со­ветуются с детьми — даже с самыми младшими. Все члены се­мьи могут открыто высказывать свое мнение. Дети могут обсуж­дать не только сами решения, но и то, как родители пользуются своей властью при их принятии! Поэтому, как ты можешь дога­даться, дети в таких семьях придерживаются весьма искренних взглядов, а родители одобряют и поддерживают их в этом. Они хотят именно такого положения вещей в семье.

Джон. Но если вся семья не может прийти к соглашению...

Робин....или в случае крайней необходимости, считается, что дети должны заткнуться и делать то, что им говорят.

Джон. А как сами дети относятся к подобным случаям?

Робин. Удивительно, но, может быть, из-за того, что в обыч­ных ситуациях к их мнению так внимательно прислушиваются, они вполне готовы подчиниться родительской власти. Даже тогда, когда это идет вразрез с их желаниями.

Джон. Готов побиться об заклад, что им приходится учиться этому. Ничего общего с инстинктивной реакцией ребенка, не так ли?

Робин. Конечно, нет. Маленькие дети всегда пытаются манипули­ровать своим родителями, если у них это получается. Они старают­ся перетянуть одного из родителей на свою сторону. Но в очень здоровых семьях союз родителей так крепок, что ребенку не удается их разделить. Манипулирование не срабатывает, так что дети могут расслабиться с сознанием того, что их мнение всегда выслуша­ют, но ответственность за окончательное решение передается родителям. При работе с этими семьями я заметил, что дети всегда принимали родительскую власть, если я давал им возможность по­командовать, и чувствовали себя комфортно, осознавая свое поло­жение. Когда детей спрашивали о том, что нужно делать родите­лям для решения возникшей в семье проблемы, они часто открыто высказывались за необходимость укрепления родительского союза.

Джон. То есть дети могут откровенно высказывать свое мне­ние, но не имеют очень большого влияния.

Робин. Не больше, чем они готовы принять. И в этом одна из причин того, что они вырастают психически здоровыми. Дети, на­учившиеся «разделять и властвовать», противопоставляя одного из родителей другому, пугаются не только власти, которую им это дает, но и вреда, который они могут причинить отношениям между родителями и стабильности в семье. Это приводит к тому, что они чувствуют незащищенность и беспокойство, а отсутствие должного контроля затрудняет для них выработку навыков само­дисциплины.

Джон. Расскажи подробнее об этом крепком родительском со­юзе. Как распределяется власть между ними?

Робин. Одним из наиболее интересных открытий является то, что в наши дни в наиболее душевно здоровых семьях мама и папа делят власть практически поровну. Исследовательская группа в Тимберлоуне обнаружила значительные изменения мужской и жен­ской ролей в семейных отношениях за прошедшие годы. В своем первом отчете в 1976 г. они указывали, что не было ни одной пары, в которой не наблюдалось бы традиционное распределение мужской и женской ролей, при котором мужчина, а не женщина является кормильцем в семье. Но в последних отчетах об исследо­вании исключительно здоровых семей, изучая пары, родившиеся в начале шестидесятых, они обнаружили, что две трети женщин были заняты на работе, а некоторые имели самый высокий зара­боток в семье.

Джон. В таком случае ответьте на один вопрос, доктор Скин-нер. В прошлом я слышал, как вы утверждали, что лучше, если отец берет на себя основную ответственность за порядок и дис­циплину в семье.

Робин. Да, в течение долгого времени я как бы исповедовал два противоположных подхода к этому вопросу. В некоторых случаях я придерживался взгляда, что отец должен командовать — в том смысле, что он должен иметь право решающего голоса, когда нет другого пути разрешить противоречия. Я пришел к этому выводу потому, что когда мы начинали рассматривать всю семью как еди­ное целое, то половина их проблем быстро разрешалась, если основная ответственность за порядок и дисциплину передавалась от матери к отцу. Но в других случаях я действовал так, как если бы верил, что родители должны делить власть поровну.

Джон. То есть интуитивно ты предлагал разным семьям раз­личные подходы, но не мог объяснить почему?

Робин. Да, и как раз исследования исключительно здоровых се­мей помогли мне прояснить эту путаницу. Я понял, что оба этих на первый взгляд противоречивых подхода могли быть верными. То, какой из них лучше работал, зависело от уровня душевного здоровья семьи. Исследования показали, что даже жесткая псев­довоенная иерархия, при которой один из родителей играет роль диктатора, по крайней мере лучше, чем хаос и беспорядок, ца­рящие в большинстве неблагополучных семей — тех, которые про­фессионалы называют «пограничными» или «мультипроблемными».

Джон. Потому что необходим хоть какой-то порядок, прежде чем что-либо строить.

Робин. Да. Но, конечно, авторитарный стиль поведения явля­ется только первым шагом на пути к улучшению. Я обнаружил, что семьи, в которых наилучшие результаты получались при пе­редаче полноты власти отцу, были более дезорганизованными и неблагополучными в психологическом плане. Я часто сталкивал­ся с ними в своей практике в бедняцких районах Лондона.

Джон. Ты сказал «часто». Там много таких семей?

Робин. Да. Как ты увидишь далее, существенно меньше шансов обрести душевное здоровье в условиях бедности. Хотя, конечно, богатство ни в коем случае не является гарантией душевного здо­ровья. Мне приходилось оказывать помощь и некоторым обеспе­ченным семьям со схожими проблемами...

Джон. Владельцы газет, диктаторы, киномагнаты...

Робин. Часто люди, возглавляющие крупные организации, члены правительства или «капитаны» промышленности.

Джон. Конечно, чем больше власти, тем легче ее использовать для того, чтобы скрыть собственную неполноценность, не так ли?

Робин. Несомненно. Одно из значительных преимуществ возмож­ности быть большой шишкой, командовать всеми и всем — то, что ты всегда можешь делать все по-своему. Ты никогда не чувству­ешь неудовлетворенности. И если ты просто выросший ребенок, не способный совладать с малейшим разочарованием, то облада­ние властью на работе, где подчиненные пляшут перед тобой на задних лапках, позволяет чувствовать себя сильным и защищает от необходимости признать эту детскую слабость.

Джон. Попытался бы ты поставить такого человека во главе семьи?

Робин. Я, может быть, поощрил бы его взять на себя больше ответственности, потому что такой человек часто сваливает все на мать семейства и веден себя дома как еще один ребенок. В ре­зультате мать не получает реальной поддержки, подвергается перегрузке, чем и пользуются дети. Конечно, мне пришлось бы

помочь отцу обрести больше уверенности в себе и самоконтроля, прежде чем он смог бы играть более важную роль в семье.

Джон. То есть некоторые из наблюдавшихся тобой семей были дезорганизованы и нуждались в ком-то, кто мог взять на себя ко­мандование?

Робин. Да, но многие обращавшиеся ко мне семьи были куда более благополучны. Они жаловались на менее серьезные про­блемы; часто семья была хорошо и эффективно организована и ее члены добились успеха вне семейной жизни. Но они чувствова­ли себя подавленными и просто неспособными радоваться жизни. Они не были рады друг другу. С такими семьями, расположенны­ми ближе к середине шкалы, мне приходилось делать упор на том, чтобы «ослабить поводья» и выработать более демократич­ную структуру управления в семье. Часто это означало помощь в уравнивании родителей и разделении власти между ними.

Джон. Таким образом, ты инстинктивно пытался навести поря­док там, где был хаос; а затем, наведя порядок, ты старался при­внести в него толику демократии. Звучит как история политики.

Робин. Ну, я полагаю, что некоторые принципы применимы для групп любой величины. Мы еще придем к этому далее, в главе 3.

Джон. Я хотел бы подробнее узнать об этом балансе между ро­дителями. Что говорят результаты исследований о роли матери в развитии ребенка по сравнению с отцом?

Робин. Рискуя показаться банальным, на основании собственно­го клинического опыта могу заявить, что матери лучше обеспе­чивают ребенку заботу, поддержку и комфорт, принимая и любя ребенка безусловно, так что он растет с ощущением собственной воспринятости и востребованности. А отцы, в общем случае, луч­ше способны на более объективную, беспристрастную любовь, более условную в смысле требований к ребенку по выработке самодисциплины и обучению соблюдать общественные правила. Я думаю, что это логически следует из того факта, что в большин­стве семей мать изначально более тесно связана с ребенком, тог­да как отец более отстранен эмоционально и больше относится к внешнему миру. Однако есть много исключений; некоторые мате­ри отличаются отцовским отношением к детям, а некоторые муж­чины — более материнским, чем большинство женщин. Так что это только общие рассуждения.

Джон. А что еще говорится в исследованиях душевно здоровых семей на эту тему?

Робин. Некоторые результаты весьма неожиданны. Например, в одном исследовании автономность детей — их уверенность в сво­их силах и способность действовать самостоятельно — особенно свя­зывалась с ролью матери.

Джон. Воспитание независимости от окружающего мира?

Робин. Да. Если она сама достигла высокого уровня автономии, то это позволяет детям следовать ее примеру.

Джон. «Автономия» понимается как противоположность «зави­симости»?

Робин. Более или менее. Но исследования показали, что, даже не обладая высоким уровнем автономии, мать могла неплохо

справляться с воспитанием в детях уверенности в себе и незави­симости, если сама была в достаточной степени обеспечена любо­вью и поддержкой.

Джон. То есть достаточно зависимые друг от друга родители могут вырастить детей более автономных, чем они сами, при ус­ловии, что они поддерживают друг друга?

Робин. Да, могут.

Джон. Отлично. В таком случае, надеюсь, это именно то, что я и делаю!

Робин. Видишь ли, если ты готов признать свои личные пробле­мы, то ты можешь держать их при себе и не переносить на детей.

Джон. Это воодушевляет. Ну хорошо, если мать особенно свя­зана с автономией детей, то на что особенно влияет отец?

Робин. В этой части исследования обнаружилось влияние отца на способность семьи 'свободно выражать свои чувства и, таким образом, решать семейные проблемы. Эта способность не отворачи­ваться от конфликтов, как оказалось, зависит от общего чувства защищенности, особенно уверенности в том, что можно безопас­но выражать свои настоящие чувства, пусть даже и огорчитель­ные для кого-то. То есть оказалось, что отцы в семьях, успешно справлявшихся с эмоциональными трудностями, поддерживали теплые и непринужденные отношения с детьми. В то время как в семьях, не обладавших такой способностью, отцы обычно отлича­лись жесткостью и эмоциональной отстраненностью.

Джон. Должен сказать, что я представлял себе все наоборот — что мать больше влияет на общение в семье, а отец — на авто­номность.

Робин. Как и большинство людей, я думаю. Но я вижу в этом вот какой смысл. Пример матери здесь имеет отношение к инди­видуальной автономии; отцовский ведет на шаг дальше, затраги­вая поддержку автономии семьи как единого целого.

Джон. Ну хорошо, мы отвлеклись от темы употребления роди­тельской власти в исключительно здоровых душевно семьях, в которых дети обладают правом голоса, но искренне принимают главенство родителей потому, что их мнением всегда интересуются, а также потому, что попытка расколоть родительское единство потерпит неудачу. Какова следующая особенность этих семей?

Робин. Они хорошо общаются. Они прямы, открыты и честны по отношению друг к другу.

Джон. Вряд ли это удивительно. В идеале нам всем хотелось бы так себя вести, поэтому, наверное, интересней всего, как у них это получается?

Робин. Для этого есть целый комплекс причин, частично взаи-мопересекающихся. Во-первых, в таких семьях существует уве­ренность в том, что основные человеческие потребности и по­буждения не несут в себе зла. Никакое человеческое чувство не может быть причиной стыда. Поэтому дети не испытывают по­требности что-то прятать, запутывать, искажать или каким-то другим способом скрывать свои ощущения. Сексуальное влечение, злость, зависть — все это воспринимается как естественные про­явления человеческой природы. Аналогично — и важность этого

станет более очевидной дальше — принимается, что они будут испытывать противоречивые чувства по отношению к другим людям или событиям, включая собственных родителей, то есть позитивные и негативные эмоции в одно и то же время.

Джон. Другими словами, они учатся быть открытыми, потому что не ощущают нужды что-то скрывать?

Робин. А также потому, что в этих семьях с большим уважени­ем относятся к чужим взглядам на жизнь. Каждый имеет право на собственное мнение, с которым другие могут не соглашаться. Нет какой-то «семейной» точки зрения, обязательной для всех, напо­добие «линии партии» в политике.

Джон. Очевидно, это связано с обсуждавшимся выше — неав­торитарные родители.

Робин. И, наконец, в-третьих, эти семьи умеют разрешать свои конфликты по мере их появления. Это еще одна причина не бо­яться несогласия с другими, откровенно выражать свои мысли. Члены семей с застарелыми, хроническими обидами вследствие неразрешенных конфликтов приучаются прятать свои чувства, что­бы не сделать ситуацию еще хуже. Их проблемы остаются без выражения и, как следствие, без разрешения.

Джон. То есть в здоровых семьях с их открытой манерой обще­ния каждый знает позиции других. Каждый имеет полное пред­ставление о том, чего другие хотят, что они чувствуют, что им нравится, а что нет. И, я полагаю, постоянное осознание чувств окружающих учит их лучше понимать эти чувства. Они приуча­ются настраиваться на чувства других людей.

Робин. Верно. Поэтому они избегают многих вещей, характер­ных для менее здоровых семей, в которых все говорят друг за друга и все читают мысли друг друга, причем делают это непра­вильно. Все исследования, как и мой собственный клинический опыт, показывают, что такая свобода быть самим собой, выра­жать свои сокровенные чувства весьма характерна для наиболее хорошо организованных семей. Но здесь кроется небольшой сюрп­риз. Стороннему слушателю труднее воспринимать общение в бо­лее здоровой семье, чем в обычной.

Джон. Труднее? Почему?

Робин. Темп общения у них более ускоренный, более насы­щенный. Они перебивают друг друга и заканчивают мысли друг друга. Происходят скачки от одной темы к другой, как будто це­лые куски обсуждения пропущены.

Джон. Но такие затруднения испытывают только посторонние?

Робин. Именно. Обсуждение не кажется таким плавным, логич­ным и хорошо структурированным, как в обычной, менее здоро­вой семье. Идеи поступают таким плотным потоком и с такой ско­ростью, что участники постоянно перебивают и перекрывают чу­жие высказывания. Они могут себе это позволить, потому что каждый ухватывает чужую мысль раньше, чем ее успевают выс­казать до конца.

Джон. Это происходит потому, что они так хорошо понимают друг друга.

Робин. Да. Поэтому то, что выглядит как недостаток контроля, в действительности является признаком необычайно высокого уровня общения.

Джон. Понятно. Я как раз начал подумывать, что эти исключи­тельно здоровые ребята могут казаться слегка бесцветными со всей своей честностью и доброжелательством.

Робин. Жаль разочаровывать тебя, однако члены таких семей отличаются необычайной жизнерадостностью, весельем, энергич­ностью и остроумием. Одна из исследовательских групп нашла пре­красное сравнение для описания своих ощущений от наблюдения за этими семьями. Они сравнили это с цирковым представлением.

Джон. Так много всего сразу происходит и тем не менее похо­же, что все находится под контролем...

Робин. Именно так они это и описывают. Много вещей, проис­ходящих одновременно и во всю мощь. Однако все считают это вполне естественным, хотя нам все показалось бы находящимся на грани хаоса.

Джон. Я сам нахожусь на этой грани, просто пытаясь себе это представить. Это лишний раз напоминает мне о моем непримеча­тельном положении на шкале душевного здоровья. Оказавшись среди таких людей, я бы или попытался захватить командование, успокоить течение вещей и внести хоть какой-то порядок... или быстро впал бы в кому.

Робин. Можешь объяснить почему?

Джон. Думаю, что да. Беспокойство. Боязнь вызвать недоволь­ство окружающих, в первую очередь. Но не только. Я бы ощущал беспокойство просто потому, что вокруг так много всего проис­ходит, так много возбуждения, энергии, так много такого, что в любой момент может испортиться. Другими словами, я бы чув­ствовал, что ситуация неуправляема.

Робин. Интересно, что это говоришь ты. Возможно, именно так реагировало бы большинство людей, относящихся к средней час­ти шкалы. Чем больше я вникал в эти результаты, тем больше убеждался, что душевно здоровые люди живут более полной жиз­нью потому, что они способны в большей мере себя использовать. Похоже, что они могут спокойно управлять теми частями своей личности, которых «нормальные», средние люди боятся и потому

подавляют, держат под строгим контролем, «жмут на тормоза». Как я однажды предположил в беседе с Тимберлоунской коман­дой, главным отличием очень здоровых душевно людей является то, что им комфортнее в своем «безумии», чем всем нам. Но, ко­нечно, для них это не «безумие», а более бурные, более непри­нужденные реакции, которые мы стараемся держать под строгим контролем, чтобы они не вырвались на свободу. Они могут ими управлять и извлекать из них пользу.

Джон. Насчет «цирка» — это неплохая аналогия. Мы можем с удовольствием любоваться хищниками, зная, что дрессировщики могут с ними управиться. А что касается моего собственного опыта в психотерапии, то я обнаружил, что те части моей личности, которые я считал «странноватыми» и, как следствие, старался по­давлять и скрывать, оказывались как раз теми качествами, в ко­торых я нуждался и которые считал у себя отсутствующими.

Робин. Я думаю, все проходят через это в процессе психотера­пии. Например, наша семейная наследственность сильно отягоще­на тягой к насилию. Мой дед был весьма несдержан в проявлении своих чувств и мог выражать их в довольно пугающей манере, а мой отец держал свои эмоции в строгой узде, но иногда мог взор­ваться. Поэтому я вырос, испытывая очень сильный дискомфорт относительно гнева, и старался не походить в этом ни на одного из них. Позже, занимаясь психотерапией, я понял, сколько агрес­сивности скрывалось в глубине меня, а осознав и приняв эти чув­ства, я превратил их в мощный источник энергии.

Джон. Так что же в воспитании этих исключительно здоровых людей позволяет им «жить в цирке», не ощущая беспокойства?

Робин. В основном то, что у них было столько доверия, уве­ренности и взаимоподдержки. Имея много свободы и чувствуя обо­дрения, но в то же время ощущая защищенность и поддержку, человек учится направлять свою энергию вовне свободно и во всей полноте, не испытывая страха перед последствиями.

Джон. Ты имеешь в виду, что детям не приходится подавлять свою непосредственность из боязни «огорчить» кого-то.

Робин. Да. Человеку дается достаточно места, чтобы он мог быть самим собой и развивать собственную неповторимую личность до тех пор, пока это развитие не посягает на права остальных. Его не втискивают в шаблон семейных оценок и ожиданий.

Джон. Это кажется очень правильным. Иногда при сильном воз­буждении я чувствую физическое сжатие, как будто давление внутри. Не оттого ли, что я так и не приучил себя к мысли о том, что могу свободно выпустить всю свою энергию.

Робин. Возможно. И это особенно характерно для Британии, не так ли? Особенно для людей «среднего класса», от которых ожи­дают строгого контроля над эмоциями.

Джон. Итак... для этих семей характерна очень хорошая, от­крытая манера общения, хотя «нормальным» людям она может показаться несколько сумбурной и неуправляемой. Знаешь, я слегка утомился слушать о том, какие это чудесные люди. Как насчет ложки дегтя — ну, что они умирают молодыми, или подхватыва­ют водянку, или болеют за «Арсенал»? Даже известие о том,

что они склонны к раннему облысению, поможет мне справиться с этим приступом легкой зависти. Ну давай, расскажи о них что-нибудь, что поднимет нам всем настроение. В конце концов, при­думай, если нужно. Пожалуйста...

Робин. Более 90 процентов из них могут летать.

Джон. Нет, я хотел, чтобы ты придумал что-нибудь... Ну, лад­но. Хорошо, Робин, какова следующая характерная особенность этих восхитительных, дружелюбных, веселых, сердечных созданий?

Робин. Они весьма реалистичны и практичны, как я вкратце уже упоминал. Они видят мир примерно таким, каков он есть, а не живут мечтами и фантазиями о себе и о других.

Джон. Ага, ты хочешь сказать, что они не такие большие иде­алисты?

Робин. Это зависит от того, какой смысл вкладывать в слово «идеалист». У них твердые принципы, но то, чего они добивают­ся, как правило, вполне реально. И вследствие этой приземлен-ности они чаще достигают намеченной цели. По двум причинам. Во-первых, они хотят того, что могут получить с достаточной ве­роятностью, и, во-вторых, они ясно представляют себе, как этого добиваться.

Джон. По какой же причине они способны видеть мир так не­искаженно?

Робин. Здесь нам придется вернуться к концепции мысленных планов, которую мы обсуждали в «Семье» — идее о картинах, или моделях, или теориях, которые мы формируем в своих голо­вах и которые направляют нас при общении с окружающим ми­ром. Если план в твоей голове действительно точно отражает ок­ружающую действительность, то в этой действительности ты на­верняка будешь знать, как попасть из точки А в точку В. Напри­мер, если ты точно знаешь, как далеко простирается твоя власть над ситуацией, то вряд ли ошибешься, рассчитывая, что у тебя больше сил, чем есть на самом деле. С другой стороны, ты вряд ли недооценишь свои силы и упустишь то, что мог бы получить. Возьмем, к примеру, эмоции. В том, что касается гнева, или страха, или уныния, или зависти... душевно здоровые люди точно опре­деляют, какая часть этих эмоций принадлежит им, а какая — ок­ружающим. В соответствии с этим они себя и ведут. Они не пыта­ются «подловить» других— ведь поступая так, можно направить человека по нисходящей спирали дурного поведения, что способ­но сильно отравить жизнь.

Джон. То есть, говоря на профессиональном жаргоне, они не пыта­ются «отрицать» свои эмоции, а затем «проецировать» их на других.

Робин. Верно.

Джон. Но почему эти здоровяки в отличие от большинства из нас так не поступают — хотя бы чуточку?

Робин. Если помнишь, отрицание эмоций идет от того, что ре­бенок, взрослея, обнаруживает, что эти эмоции не принимаются семьей. Но одной из особенностей здоровых семей является то, что любые эмоции признаются допустимыми. Они осознают, что в любом из нас есть и добро и зло. Члены таких семей могут признаться в собствен