Антропологические замечания о вкусе

А О вкусе, отвечающем моде

§ 71. Естественна склонность человека сравнивать себя в своем поведении с кем-нибудь более авторитетным (ребенок со взрослым, простые люди с более знатными) и подражать его манерам. Закон этого подражания — [стремление] казаться не менее значительным, чем другие, и именно в том, при чем не принимается во внимание какая-либо польза, — называется модой. Мода, следовательно, относится к рубрике тщеславия, так как в [ее] цели нет внутренней ценности; точно так же она относится и к рубрике глупости, так как при этом имеется некоторое принуждение — поступать в рабской зависимости исключительно от примера, который дают нам в обществе многие. Быть модным — это дело вкуса; тот, кто вне моды придерживается старого обычая, называется старомодным; того, кто даже считает достоинством не придерживаться моды, называют чудаком. Все же лучше быть всегда дураком по моде, чем дураком не по моде, если вообще хотят указанное тщеславие обозначать этим оскорбительным словом. Но погоня за модой действительно заслуживает такое название, если ради этого тщеславия жертвуют истинной пользой или даже долгом. — Всякая мода уже по самому своему понятию представляет собой непостоянный образ жизни. В самом деле, если игра подражания фик-

ИММАНУИЛ КАНТ

АНТРОПОЛОГИЯ

сируется, то подражание становится обычаем, и в этом случае уже не обращают внимания на вкус. Следовательно, именно новизна располагает к моде, и быть изобретательным во всевозможных внешних формах, хотя бы эти формы и выродились в нечто причудливое, а частью и отвратительное, — это дело придворных, задающих тон, главным образом дам, которым другие жадно подражают; в низших сословиях с этими модами возятся еще долго после того, как они уже оставлены в высших. — Таким образом, мода,в сущности, не дело вкуса (ведь она может быть в высшей степени противной вкусу), а дело одного лишь тщеславия — [желания] принять важный вид — и соперничества, чтобы в этом превзойти друг друга (elegants de la cour, иначе petits-maltres — это вертопрахи).

С истинным, идеальным вкусом вполне сочетается великолепие, стало быть нечто возвышенное, что в то же время прекрасно (например, великолепное звездное небо или, если это звучит не слишком низменно, собор Св. Петра в Риме). Но пышность, хвастливое выставление на показ хотя и могут иногда сочетаться со вкусом, но не без сопротивления с его стороны, так как пышность рассчитана на широкую публику, в которой немало черни, грубому вкусу которой нужны больше чувственные ощущения, чем способность суждения.

В

О художественном вкусе

Я буду рассматривать здесь только словесное искусство — красноречие и поэзию, ибо оно рассчитано на такое душевное настроение, которым душа непосредственно побуждается к деятельности; вот почему ему место в прагматической антропологии, где человека изучают по тому, что из него можно сделать.

Принцип души, который оживляет посредством идей, называют духом. Вкус — это не более как регулятивная способность суждения о форме при соединении многообразного в воображении; дух — это продуктивная способность разума a priori давать образец для этой формы воображения. Дух и вкус: первый — чтобы создавать идеи; второй — чтобы ограничивать их ради формы, соответствующей законам продуктивного воображения, и таким образом создавать (fingendi) первоначально (не подражая). Продукт, обнаруживающий и дух, и вкус, можно вообще назвать поэзией; это — произведение изящных искусств все равно, предлагают ли его [внешним] чувствам через глаза или непосредственно через уши, и его можно назвать также художественным творчеством (poetica in sensu lato): оно может быть искусством живописи, садоводства,, зодчества, музыки и стихотворства (poetica in sensu stricto). Поэзия отличается от красноречия только по взаимной субординации рассудка и чувственности: первая есть игра чувственности, упорядоченная рассудком; второе есть дело рассудка, оживляемое

ИММАНУИЛ КАНТ

АНТРОПОЛОГИЯ

чувственностью; оба — и оратор, и поэт (в широком смысле) — творцы и сами из себя создают новые образы (разную компоновку чувственно воспринимаемого) в своем воображении.*

Так как поэтический дар — это умение и в сочетании со вкусом талант к изящным искусствам, которые отчасти сводятся к обману (хотя и сладкому, часто даже косвенно целительному), то вполне естественно, что в жизни он находит значительное (а часто и вредное) применение. — Поэтому стоит затронуть несколько вопросов и сделать несколько замечаний о характере поэта, а также о том влиянии, которое его труд оказывает на него самого и на других, и об оценке его.

Почему среди изящных (словесных) искусств поэзия имеет при одинаковых целях преимущество перед красноречием? — Потому, что она есть в то же время музыка (нечто певучее), [т. е.] звуки, приятные сами по себе; простая же речь такой не бывает. Даже красноречие заимствует у поэзии звук,

* Новизна в изображении понятия - главное требование, предъявляемое поэту изящными искусствами, хотя само понятие не обязательно должно быть новым. — Но для рассудка (независимо от вкуса) имеются следующие выражения, обозначающие расширение наших познаний новыми восприятиями. — Открыть что-то, [т. е.] впервые заметить то, что уже было, например Америку, магнетическую силу, направляющуюся к полюсу, атмосферное электричество. — Изобрести что-то (произвести то, чего еще не было), например, компас, аэростат. — Отыскать что-то, [т. е.] найти благодаря поискам потерянное. — Измыслить или придумать (например, орудия для художника или машины). - Сочинить что-то, [т. е.] сознательно представить неистинное истинным, что бывает в романах, написанных только ради развлечения (turpiter atrum desinit in piscem mulier formosa superne.

приближающийся к [музыкальному] тону, — ударение, без которого речь была бы лишена необходимых промежуточных моментов спокойствия и оживления. Но поэзия имеет преимущество не только перед красноречием, но и перед каждым другим изящным искусством — перед живописью (к которой надо отнести и ваяние) и даже перед музыкой; ведь музыка только потому изящное (а не просто приятное) искусство, что она служит средством для поэзии. И среди поэтов нет столько поверхностных (непригодных к делу) умов, сколько среди музыкантов, так как первые обращаются ведь и к рассудку, а вторые — только к чувствам. — Хорошее стихотворение — самое сильное средство для оживления души. — Не только о поэтах, но и о всех представителях изящных искусств можно сказать: для этого надо родиться и этого никогда нельзя достигнуть усердием и подражанием; так же верно и то, что художник для успеха своей работы нуждается еще во внезапно охватывающем его счастливом настроении, как бы в моментах вдохновения (поэтому его и называют vates), так как то, что делается по предписаниям и правилам, лишено духа (имеет рабский характер), а продукт изящных искусств требует не только вкуса, который может возникнуть на почве подражания, но и оригинальности мысли; а эта оригинальность, как нечто оживляющее из себя самого, называется духом. Живописец природы с кистью или пером в руках (с пером — и в прозе, и в стихах), поскольку он лишь подражает, еще не обладает художническим духом; единственный мастер в изящных искусствах — это живописец идей.

11 Иммануил Кант

ИММАНУИЛ КАНТ

АНТРОПОЛОГИЯ

Почему под поэтами обычно понимают только стихотворцев, т. е. пользующихся речью, которая скандируется (подобно музыке произносится ритмически)? Потому что поэт, предлагая произведение изящного искусства, выступает с торжественностью, которая должна (по форме) удовлетворять самому тонкому вкусу, иначе оно не было бы прекрасным. — Но так как эта торжественность большей частью требуется для прекрасного представления о возвышенном, то подобная аффектированная торжественность без стихов называется (у Хага Блэй-ра79) «ñóìàñøåäøåé прозой». — С другой стороны, стихотворство еще не поэзия, если оно лишено духа.

Но почему рифма в стихах поэтов новейшего времени, если она удачно завершает мысль, представляет собой столь важное требование вкуса в нашей части света? И почему, с другой стороны, она производит неприятное впечатление, если встречается в стихотворениях древних авторов, например немецкие белые стихи нравятся мало, но рифмованные стихи Вергилия на латыни нравятся еще меньше? Вероятно, потому, что у древних, классических поэтов просодия была определенной, а в j новейших языках в большинстве случаев ее нет, и за это слух компенсируется рифмой, которая завершает строку созвучно с предыдущей. В прозаической торжественной речи рифма, случайно встречающаяся среди других фраз, кажется смешной.

Откуда же поэтические вольности, которые не полагаются оратору, — время от времени нарушать законы языка? Вероятно, оттого что закон формы не стесняет оратора до такой степени, чтобы он не мог выразить глубокую мысль.

Почему посредственное стихотворение невыносимо, а посредственную речь все же можно слушать? Причина, по-видимому, в том, что, слушая торжественность тона в каждом поэтическом произведении, ожидают многого, и именно потому, что эти ожидания не сбываются, стихотворение считается еще хуже, чем оно могло бы считаться по своему прозаическому содержанию.

То обстоятельство, что в старости поэтическая жилка высыхает, тогда как человек с головой все еще пользуется добрым здоровьем в области наук и проявляет энергию в делах, объясняется тем, что красота — это цветок, а наука — плод', т. е. поэзия должна быть свободным искусством, которое ради многообразия требует легкости, в старости же (и вполне справедливо) эта легкость мысли исчезает; далее, привычка продолжать научные занятия в том же направлении дает вместе с тем и легкость; следовательно, поэзия, которая для каждого своего продукта требует оригинальности и новизны (и для этого ловкости), не вполне соответствует старости, за исключением, быть может, случаев едкого остроумия, эпиграмм и афоризмов, где поэзия, однако, уже не столько игра, сколько серьезное дело.

То обстоятельство, что поэты не делают такой карьеры, как адвокаты и другие профессиональные ученые, объясняется уже задатками темперамента, который вообще нужен для прирожденного поэта, а именно склонностью отгонять заботы, отдаваясь сообщаемой другим игре мыслей. — Но характерная особенность [поэта] — не иметь никакого характера, а быть непостоянным, прихотливым и (без злости) человеком ненадежным, умышленно создавать себе

ИММАНУИЛ КАНТ

врагов, не питая ни к кому ненависти, едко высмеивать друзей, не желая обидеть их, — эта особенность кроется в [его] взбалмошном уме, отчасти прирожденном, который властвует над практической способностью суждения.