Дырка в небесах

Жареная курица, картофельное пюре с подливкой, зеленые бобы и бисквиты — все это стояло холодным на плите, свидетельствуя о том, насколько сердитой была Эмма. Обычно она держала мой ужин подогретым, даже если я опаздывал с тренировок. Но не сегодня. Меня ожидал большой разнос. Эмма хмуро сидела за столом, хрустела «Ред хоте»[10]и разгадывала кроссворд из «Нью-Йорк тайме». Мой отец тайком подписался на воскресное издание, потому что кроссворды из местной «Старз энд страйпс» отличались множеством орфографических ошибок, а в «Ридерз дайджесте» они были слишком маленькими. Я не знаю, как он получал газету в обход Карлтона Итона, который уж наверняка постарался бы оповестить весь город о том, что мы слишком хороши для «Старз энд страйпс». Однако ради Эммы мой отец был готов на все.

Она подвинула тарелку в мою сторону, даже не взглянув на меня. Я подцепил вилкой холодное пюре и сунул в рот кусок курицы. Больше всего Эмма не любила, когда я оставлял что-то недоеденным. На всякий случай я старался держаться подальше от кончика ее заточенного черного карандаша, который она использовала только для кроссвордов. Он был таким острым, что мог проткнуть кожу до крови (а сегодня вечером точно мог бы).

Я прислушался к ровному шуму дождя. В доме царило безмолвие. Внезапно Эмма постучала карандашом по столу.

— Девять букв. Ограничение или болезненная кара за какой-нибудь проступок.

Она бросила на меня косой взгляд. Я тут же набил рот пюре. Кому, как не мне, было знать ее штучки. Девять по горизонтали!

— Н-а-к-а-з-а-н-и-е. Скажем, порка. Или, скажем, ты остаешься дома взаперти, если не можешь приходить в школу вовремя!

Интересно, кто позвонил ей и рассказал о моем опоздании — или, точнее, кто еще не позвонил? Она подошла к автоматической точилке, стоявшей на буфете, и заострила карандаш, хотя надобности в этом явно не было. Эмма по-прежнему старалась не смотреть на меня, и такое пренебрежение казалось еще хуже, чем прямой взгляд в глаза. Я подошел к буфету и робко обнял ее за плечи.

— Ну, Эмма, перестань. Не сходи с ума. Утром лил дождь. Ты же не хотела бы, чтобы мы мчались сломя голову по мокрой дороге?

Она приподняла брови, но ее лицо смягчилось.

— Похоже, этот дождь не кончится до тех пор, пока ты не подрежешь волосы. Так что тебе лучше научиться появляться в школе до того, как зазвенит звонок!

— Будет сделано, мэм.

Я еще раз обнял ее и вернулся к холодному пюре.

— Ты не поверишь, что случилось сегодня. К нам в класс зачислили новую девочку.

Не знаю, почему я заговорил об этом. Наверное, какие-то мысли о новенькой застряли в голове.

— Ты думаешь, мне неизвестно о Лене Дачанис?

Я подавился бисквитом. Лена Дачанис. На Юге такие фамилии произносятся в ритме дождя. И, судя по тому, как Эмма отчеканила слово, можно было подумать, что она вкладывала в него дополнительное значение: гер-цо-ги-ня[11].

— Это ее фамилия? Ее зовут Лена?

Эмма придвинула ко мне стакан с шоколадным молоком.

— И да и нет. И это не твоего ума дело. Не связывайся с тем, чего ты не знаешь, Итан Уот.

Эмма всегда говорила загадками и никогда не давала подсказок. Я с детских лет не бывал в ее доме у Топкого ручья, но знал, что туда приходили многие. Эмма, вслед за своими бабкой и матерью, считалась лучшей гадалкой на сотни миль от Гэтлина. Ворожея в шестом поколении! Ей не было равных в гадании на картах Таро. И хотя в Гэтлине обитали богобоязненные баптисты, методисты и пятидесятники, они не могли сопротивляться соблазну узнать, что скажут карты, и мечтам изменить судьбу. Они верили, что сильная гадалка, такая как Эмма, способна им помочь. Все эти предрассудки благоприятно сказывались на ее репутации.

Иногда я находил ее амулеты среди носков в моем комоде или на двери отцовского кабинета. Как-то раз мне захотелось узнать, для чего они предназначались. Мой отец подшучивал над Эммой, когда находил ее амулеты. Но, как я заметил, никогда не убирал их. «Не стоит рисковать, чтоб не пришлось сожалеть», — говорил он. Я считал, что отец имел в виду риск вызвать неудовольствие Эммы, которая действительно могла заставить вас сильно сожалеть о содеянном.

— Тебе что-нибудь известно о ней?

— Лучше следи за собой. Однажды ты проковыряешь дырку в небесах, и Вселенная рухнет на землю. Тогда у нас будут большие проблемы.

В кухню в пижаме, шаркая, вошел мой отец. Он налил себе кружку кофе и взял из буфета коробку «Шредид вит»[12]. Я заметил, что у него из ушей по-прежнему торчали желтые восковые затычки. Коробка «Шредид вит» означала, что отец готовится начать свой рабочий день. Затычки говорили о том, что пока он его не начал.

Я склонился к Эмме и тихо прошептал:

— Что ты слышала о ней?

Она забрала мою тарелку и поставила ее в раковину. Взяла несколько костей, похожих на свиные мослы, промыла, очистила их и положила на блюдце. Интересно, откуда эти кости? Ведь на ужин была курица.

— Не суйся в чужие дела, Итан Уот. Хотела бы я знать, почему ты так интересуешься ею.

Мне оставалось лишь пожать плечами.

— Кто сказал, что я интересуюсь. Просто любопытно, вот и все.

— А ты знаешь, что любопытной Рут скоро нос оторвут?

Она вонзила вилку в кусок сливочного пирога, придвинула его ко мне и, бросив на меня сердитый взгляд, ушла. Даже отец услышал, как за ней захлопнулась дверь. Он вытащил затычку из правого уха.

— Как дела в школе?

— Хорошо.

— Чем ты так разозлил Эмму?

— Опоздал на первый урок.

Мы взглянули друг на друга.

— Точила карандаш?

Я кивнул.

— Острый?

— Да, но она все равно заточила его, — со вздохом ответил я.

Отец снова улыбнулся, что бывало очень редко. Я почувствовал облегчение — возможно, на миг на меня снизошло даже ощущение семейного счастья.

— Знаешь, сколько раз я сидел за этим столом, пока она грозила мне своим карандашом? — спросил он.

На самом деле вопрос был риторическим. Стол, с зазубринами и пятнами, с подтеками старых чернил и следами фломастеров, отставленными всеми предыдущими поколениями Уотов, был самой старой вещью в доме. Я усмехнулся. Отец поднял чашку с остатками пшеничных хлопьев и взмахнул столовой ложкой. Эмма вырастила моего отца. В детстве мысль об этом останавливала меня всякий раз, когда мне хотелось огрызнуться ей в ответ.

— М-и-л-л-и-о-н.

Он поставил чашку в раковину и печально добавил:

— Короче, с избытком. Гораздо больше тебя, Итан Уот.

Когда свет лампы упал на лицо отца, его улыбка уже успела потускнеть на четверть. Через секунду она полностью исчезла. Отец выглядел хуже, чем обычно. Круги под глазами стали еще темнее. Скулы заострились. Лицо обрело бледно-зеленый оттенок. Отец вообще не выходил из дома, и теперь, спустя несколько месяцев добровольного заточения, он походил на живой труп. Трудно было поверить, что когда-то этот человек часами сидел на берегу Моултри и, поедая сэндвичи с куриным салатом, учил меня рыбачить на блесну: «Сначала отпускай вперед, затем подтягивай назад. Считай до десяти, потом до двух. Десять и два. Как стрелки на часах». Последние пять месяцев оказались для него слишком тяжелыми. Он очень любил маму. Но я ведь тоже ее любил!

Отец взял кружку кофе и поплелся обратно в кабинет. Пора было признать очевидный факт: судя по всему, Мэкон Равенвуд теперь был не единственным отщепенцем в Гэтлине. Хотя я не думаю, что наш маленький городок мог бы вместить двух Страшил Рэдли. Мысль о старом Равенвуде подсказала мне тему для продолжения разговора с отцом. Тем более что мы месяцами не говорили друг с другом, и я не хотел, чтобы он уходил.

— Как продвигается книга? — спросил я у него.

«Останься! Пообщайся со мной!» — вот что я имел в виду. Отец удивленно приподнял брови, затем пожал плечами.

— Продвигается. Но работы по-прежнему много.

Он не хотел оставаться — вот что я услышал в его ответе.

— В город приехала племянница Мэкона Равенвуда.

Я произнес эту фразу, когда он засовывал в ухо затычку. В нарушение нашей обычной схемы общения. Кстати, стоило бы подумать, какой была моя схема общения с другими людьми. Отец со вздохом вытащил обе затычки.

— Что ты сказал?

Он уже подходил к кабинету. Еще шаг — и наша беседа оборвалась бы.

— Я говорю о Мэконе Равенвуде. Ты что-нибудь знаешь о нем?

— Думаю, не больше, чем остальные. Он затворник. Насколько мне известно, он годами не покидает свой особняк.

Отец открыл дверь и переступил порог кабинета. Я не хотел, чтобы наш разговор прервался, и, не смея пересекать запретную черту, остановился за его спиной.

Однажды, когда мне было семь лет, отец застал меня за чтением своего незаконченного романа. В ту пору кабинет казался мне темным пугающим местом. Над потертой викторианской софой висела картина, накрытая простыней. Я давно знал, что о ней нельзя спрашивать. За софой, ближе к окну, стоял отцовский стол из красного дерева — еще одна древняя реликвия нашего дома, которая передавалась от поколения к поколению. Книги в старых кожаных переплетах весили столько, что их при чтении помещали на большую деревянную подставку. Все эти вещи привязывали нашу семью к Гэтлину — месту поселения Уотов. Уже более века они удерживали здесь моих предков и вот теперь нас.

На столе я увидел рукопись отца. Она лежала в открытой папке, и мне захотелось узнать, что там написано. Отец сочинял готические романы ужасов, поэтому то, что я там прочел, было явно не для семилетнего ребенка. Но каждый дом: на Юге, а значит, и в Гэтлине хранил свои секреты, и мое семейство — даже в ту пору — не являлось исключением. Отец обнаружил меня в своем кабинете свернувшимся калачиком на софе. Вокруг, на полу и кресле, лежали страницы рукописи, словно разбросанные взрывной волной. По малости лет я даже не потрудился скрыть следы своего проступка. Позже я быстро научился этому. Больше всего мне запомнилось, как он кричал на меня. Через пару часов мама, выбежав на задний двор, нашла меня у старой магнолии. Я рыдал. «Каждый человек имеет право на личное пространство, — сказала мне она. — Особенно взрослый».

Я просто любопытный, в этом до сих пор заключается: моя главная проблема. Теперь мне было интересно, почему отец перестал выходить из кабинета. Я хотел знать, почему мы не уезжаем из никудышного старого дома, в котором до нас жило бесчисленное множество Уотов, — не уезжаем даже теперь, когда погибла мама. Впрочем, этим вечером меня одолевали другие желания. Мне хотелось погрузиться в воспоминания о сэндвичах с куриным салатом, о жужжании лески под особый счет и о том времени, когда отец, жуя «Шредид вит», доводил меня до хохота своими шутками. Я заснул, перебирая в памяти эти счастливые дни.

До первого звонка все в «Джексоне» только и делали, что говорили о Лене Дачанис. Каким-то образом в перерывах между грозами и несколькими отключениями электричества неутомимые Лоретта Сноу и Юджина Эшер, матери Саванны и Эмили, не забыв подать ужин на стол, успели позвонить почти каждому семейству в городе. Они сообщили, что родственница сумасшедшего Равенвуда моталась по Гэтлину на катафалке - черной машине, которую Мэкон, по их словам, использовал для похищения и перевозки мертвых тел. Неудивительно, что утром сплетни стали просто дикими.

В Гэтлине всегда следует учитывать два обстоятельства. Во-первых, вы можете отличаться от других людей и даже быть сумасшедшим. Но пока вы время от времени выходите из дома и общаетесь с народом, вас не считают убийцей с топором. Во-вторых, как только в городе что-то случается, будьте уверены, что об этом станет известно всем. Появление новой девушки — а тем более родственницы изгоя, живущего в доме с привидениями, — это была, возможно, лучшая после трагедии с моей мамой история, мгновенно распространившаяся по Гэтлину. Поэтому я даже не стал удивляться, когда все в школе заговорили о Лене. Все, кроме нескольких парней, у которых был другой интерес.

— Итак, что мы имеем, Эм? — спросил Линк, захлопывая дверь своего шкафчика.

— Если сравнивать с группой поддержки, то я насчитал четыре штуки на восемь баллов, три на семь и целую кучу от шести до четырех баллов.

Эмори не брал в расчет тех новых учениц, которых он оценивал ниже четверки.

— Тоже мне новость, — съязвил я, закрывая шкафчик. — Как будто мы не видим всю эту мелочь у «Дэ... и кии...» по субботам!

Эмори улыбнулся и похлопал меня по плечу.

— Да, но они теперь в игре, Уот. Понимаешь?

Он посмотрел на девушек в коридоре.

— И я готов сыграть.

Эмори в основном только хвастал и трепался. В прошлом году, когда мы были новичками в «Джексоне», Эм нам все уши прожужжал о том, кого из горячих старшеклассниц он собирается подцепить. Он был таким же озабоченным, как и Линк, но не столь же безобидным, а с подлецой, как и все Уоткинсы.

Шон согласно закивал головой.

— Это как персик с лозы сорвать.

— Персики растут на деревьях, — поправил его я.

Во мне кипело раздражение. Перед занятиями я встретился с парнями у журнальной витрины в «Стой-стяни», и мне пришлось слушать ту же самую беседу, пока Эрл искал на полках единственное чтиво, которое было ему но вкусу, — журналы с фото девушек в бикини, лежащих па капотах роскошных машин.

Шон недоуменно посмотрел на меня.

— Ты чего?

Я и сам не понимал, почему так злюсь. Это такая же глупая болтовня, которую я постоянно вынужден был слушать на утренних тусовках по средам. Я называл нашу компанию «круговым заверением». Если вы примыкали к команде, от вас ожидалось несколько конкретных вещей. Например, во время ланча вы должны были сидеть вместе с другими «своими» парнями. Вам полагалось ходить на вечеринки к Саванне Сноу, приглашать на школьные балы только девушек из группы поддержки, болтаться на берегу Моултри в последний день учебного года. Если вы участвовали в «круговом заверении», нам много чего дозволялось. Но с некоторых пор мне все труднее давалась эта показуха, хотя я не понимал почему.

Я все еще размышлял о своей вспышке раздражения, когда увидел новенькую. И даже если бы я не увидел ее саму, то понял бы, что она появилась, поскольку коридор, в котором обычно полно ребят, подбегающих к своим шкафчикам перед вторым звонком, опустел за долю секунды. Фактически каждый прижался к стене, уступая ей дорогу. Как будто она была рок-звездой. Или прокаженной.

Однако я видел перед собой лишь красивую девушку в белой куртке с вышитым словом «Мюнхен». Из-под длинного серого платья выглядывали носы потрепанных черных кроссовок. На ее груди болталась серебряная цепочка с кучей звенящих побрякушек — пластиковым кольцом от коробки со жвачками, большой булавкой и прочим хламом, который я не мог разглядеть издалека. Девушка не походила на обитателей Гэтлина. Я не мог отвести от нее глаз.

Племянница Мэкона Равенвуда. Что мне было пялиться на эту девчонку?

Она заправила за ухо темный локон. Ногти, покрытые черным лаком, сверкнули в свете флуоресцентных ламп. На руках я заметил чернильные надписи. Девушка шла по коридору, не замечая никого вокруг. Я никогда не видел таких глаз, как у нее, — они были совершенно необычайного ярко-зеленого цвета.

— Да, она горячая штучка, — прошептал Билли.

Я знал, о чем думали парни. На долю секунды им захотелось оставить своих девчонок и влюбиться в нее. На долю секунды они сочли, что это возможно. Но Эрл бросил ей вслед оценивающий взгляд и захлопнул дверь шкафчика.

— Если не учитывать тот факт, что она уродка.

Было что-то мерзкое в том, как он произнес эту фразу, — точнее, в той причине, по которой такое мнение не оспаривалось. Новенькая считалась уродкой, потому что она не родилась в Гэтлине, потому что она не заискивала перед ним в надежде войти в группу поддержки, потому что она не бросила на него второй взгляд и даже первый. В любой другой день я пропустил бы его слова мимо ушей и не раскрыл бы рта, но сегодня мне будто вожжа под хвост попала.

— Типа она уродка по твоей отмашке, что ли? Потому что она не блондинка, не в униформе и не в короткой юбке?

Реакцию Эрла на мои слова можно было прочесть по его лицу. Когда мне полагалось следовать его указке, я опять не выполнил условий нашего негласного договора.

— Потому что она из Равенвудов.

Смысл его слов был понятен: «Горячая штучка, но не думайте о ней». Девушка тут же перестала казаться париям прекрасным вариантом. Тем не менее они по-прежнему смотрели на нее. Да и все в коридоре пялились на новенькую, словно на лань в клетке. А она шла себе, и на ее груди позвякивало странное колье.

Через несколько минут я замер в дверном проеме класса английского языка. Она стояла у доски, эта Лена Дачанис — девушка, которой следовало родиться пятьдесят лет назад, чтобы не называться племянницей старого Равенвуда. Она передала миссис Инглиш розовой бланк, и та, скосив глаза, прочитала документ о переводе новой ученицы в школу Джексона.

— Они перепутали мое расписание, — объясняла девушка, — Я не проходила курс английского языка. А историю США я уже прошла в моей прежней школе.

Услышав ее расстроенный голос, я едва не засмеялся. Она еще не изучала ту историю США, которую преподает мистер Ли.

— Ладно, разберемся. Садись на любое свободное место.

Миссис Инглиш протянула ей томик с романом «Убить пересмешника». Книга выглядела так, словно ее никогда не открывали, — что не исключено, поскольку многие знакомились с сюжетом по фильму. Новенькая приподняла голову и заметила мой взгляд. Я отвернулся, но слишком поздно. И еще я старался не улыбаться. Однако от смущения моя ухмылка растянулась до ушей. Не знаю, обратила ли она на это внимание.

— Спасибо. Я принесла свой экземпляр.

Девушка вытащила из сумки книгу в твердой обложке. Том был старым, потрепанным и зачитанным.

— Это одна из моих любимых книг.

Она сказала это как само собой разумеющееся. Я не отрывал от нее взгляда. Но тут в мою спину будто врезался паровой каток, и Эмили снесла меня в сторону, как бы не заметив, что я стоял в дверях. Это была ее обычная манера приветствия. Она обернулась и слегка кивнула мне, ожидая, что я последую за ней на задние ряды, где сидела наша компания.

Тем временем новенькая заняла пустую парту в первом ряду — в «мертвой зоне», перед столом учительницы. Большая ошибка. Обычно там никто не сидел. Помимо одного стеклянного глаза миссис Инглиш обладала еще и плохим слухом — вероятно, вследствие того, что ее семья управляла единственным спортивным стрельбищем в округе. Если вы не сидели прямо перед ее столом, она не видела и не слышала вас и, следовательно, не вызывала к доске. Новой девушке предстояло отвечать почти на все вопросы — можно сказать, за целый класс.

Эмили весело прошла мимо парты Лены и пнула ногой ее сумку. Книги и карандаши разлетелись по проходу.

— Ой, надо же!

Эмили нагнулась, поднимая потрепанный блокнот со спиральным переплетом. Она держала его двумя пальцами, словно дохлую мышь. Казалось, еще немного, и обложка оторвется.

— Лена Дачанис. Это твоя фамилия? Я думала, что ты из Равенвудов.

Новенькая медленно подняла голову.

— Ты не могла бы вернуть мой блокнот?

Эмили как будто и не слышала ее. Она полистала страницы.

— Это твой дневник? Ты записываешь свои впечатления? Как здорово!

Лена протянула руку:

— Пожалуйста, отдай.

Эмили захлопнула блокнот и подняла его над головой.

— Я могу одолжить его на минуту? Хотелось бы почитать, что ты там написала.

— Верни мой блокнот. Пожалуйста!

Лена поднялась на ноги. Ситуация накалялась. Племянница старого Равенвуда рисковала оказаться в такой яме, из которой уже было бы не выбраться. Тем более что никто не обладал таким злопамятством, как Эшер.

— Сначала научись читать.

Я выхватил блокнот из руки Эмили и передал его Лене, затем сел на пустую парту рядом с ней — прямо в «мертвую зону». Эмили недоуменно посмотрела на меня. Я и сам не понимал причины своего поступка. Он поразил меня не меньше, чем ее. Я никогда в жизни не сидел на первой парте. Эмили хотела что- то сказать, но раздался звонок. Впрочем, это было неважно. Я и так знал, что меня ожидает расплата. Не обращая внимания ни на одного из нас, Лена открыла блокнот.

Миссис Инглиш приподняла голову и громко спросила:

— Ну что, ребята, начнем?

Эмили направилась к своему обычному месту на заднем раду, подальше от миссис Инглиш, чтобы весь год не отвечать на вопросы. А сегодня ее место оказалось достаточно далеко от племянницы старого Равенвуда — и от меня. Я чувствовал большое облегчение, несмотря на то что в ближайшие пятьдесят минут мне предстояло анализировать отношения Джима и Глазастика.

Когда урок закончился, я повернулся к Лене. Что сказать, я не знал. Наверное, я ожидал от нее благодарности. Но Лена лишь молча засовывала книги в сумку. На тыльной стороне ее ладони я увидел черные цифры: 156. Значит, это было не слово, а число.

Лена Дачанис не заговорила со мной ни в тот день, ни в ту неделю. Но это не мешало мне думать о ней или смотреть на нее в школе — практически везде, хотя я упорно старался отводить глаза. Честно говоря, мое волнение было вызвано даже не чувствами, возникшими к этой девушке. Точнее, не только этими чувствами. И не ее красотой, которую не могли скрыть плохая одежда и истоптанные кроссовки. И не ее словами на уроках — обычно она говорила то, о чем никто не думал, а если и думал, то не смел сказать. И не ее разительным отличием от других девчонок в «Джексоне». Меня прежде всего тревожило то, что я сумел понять благодаря ей. Лена заставила меня осознать, как сильно я походил на остальных жителей Гэтлина, хотя и притворялся особенным парнем.

Весь день шел дождь. Я сидел на уроке керамики. На этом курсе ученики поощрялись за малейшие старания, поэтому мы называли его «АГА» — «абсолютно гарантированная А»[13]. Я записался на керамику прошлой весной. Мне полагалось освоить какой-нибудь вид искусства, но я отчаянно не хотел присутствовать на уроках музыки.

Наш школьный ансамбль сейчас шумно распевался на нижнем этаже под руководством костлявой и вечно экзальтированной мисс Спайдер. За соседним столом от меня расположилась Саванна. Я оказался единственным парнем в классе и чувствовал себя не в своей тарелке.

— Сегодняшний день мы посвятим экспериментам. Никаких оценок. Просто почувствуйте глину. Дайте свободу своим мыслям. И не обращайте внимания на музыку.

Миссис Эбернейти поморщилась, когда ансамбль ужасно сфальшивил, пытаясь исполнить «Дикси».

— Соприкоснитесь с процессом творчества. Найдите путь к своей душе.

Я крутанул гончарное колесо и тяжело вздохнул, взглянув на вращавшийся кусок глины. Курс керамики начинал казаться мне ничуть не лучше хорового пения. Когда разговоры в классе стихли и жужжание колес заглушило болтовню на задних рядах, снизу послышалась музыка. Кто-то играл на скрипке или, возможно, на альте. Красивая и одновременно печальная мелодия встревожила меня. В музыкальном исполнении чувствовался талант, коим мисс Спайдер не обладала. Я осмотрелся по сторонам. Судя по всему, никто, кроме меня, не обращал внимания на мелодию. Мне же звуки проникали прямо под кожу. Я узнал мотив и на миг услышал слова, прозвучавшие в моем сознании так громко и ясно, как тогда в наушниках айпода. Впрочем, куплет немного изменился.

Шестнадцать лун, шестнадцать лет.

От перекатов грома глохнут уши.

Шестнадцать миль осталось до нее.

Шестнадцать страхов мучат души...

Я еще раз крутанул колесо, и ком глины превратился и мутное пятно. Чем настойчивее я фиксировал на нем свой взгляд, тем быстрее мир вокруг меня растворялся в пестром тумане. Казалось, что это гончарное колесо вращало классную комнату, меня и мой стул. Как будто мы слились в едином вихре движения, подстраиваясь под ритм мелодии, доносившейся из музыкального зала. Затем класс исчез. Я медленно потянулся к глине и погрузил в нее кончики пальцев. Ослепительная вспышка перенесла меня из школы в другое пространство...

Я падал. Точнее, мы оба падали. Я вернулся в свой сон и увидел ее руку. Мне удалось схватить девушку за запястье. Мои пальцы впились в ее кожу. Я отчаянно пытался удержать ее от падения. Но не мог, чувствуя, как тонкая рука выскальзывает из моих пальцев.

«Не уходи!»

Я хотел помочь ей. Я хотел удержать ее от чего-то неминуемого. Это было превыше всего на свете; превыше всех моих желаний! Но ее рука все же выскользнула из моих пальцев...

— Итан, что ты делаешь?

Услышав озабоченный голос миссис Эбернейти, я открыл глаза. Чувства вернулись ко мне. Я снова находился в классе. После смерти мамы у меня бывали подобные грезы. Но днем это случилось впервые. Я посмотрел на свои серые испачканные пальцы, затем перевел взгляд на гончарный круг. На глине остался идеальный отпечаток руки, как будто я только что смял изделие, над которым работал. Присмотревшись к отпечатку, я понял, что он оставлен не мной. Судя по размерам, он принадлежал небольшой девичьей ладони. Отпечаток руки той девушки! Я взглянул на свои ногти и увидел под ними черный суглинок, которым была покрыта ее рука.

— Итан, ты мог бы постараться хоть что-нибудь сделать!

Учительница положила ладонь на мое плечо, и я едва не подпрыгнул от неожиданности. За окном послышался рокот грома.

— Миссис Эбернейти, мне кажется, Итан общался со своей душой.

Саванна с ухмылкой склонилась ко мне и посмотрела на мои руки.

— Я думаю, его душа посоветовала ему почистить ногти. Правда, Итан?

Девочки вокруг меня начали смеяться. Я смял кулаком отпечаток на глине, превратив его в серое ничто. К счастью, вскоре прозвенел звонок. Я вскочил на ноги, вытер руки о джинсы и, схватив рюкзак, выбежал из класса. Мокрые кеды скользили. Поворачивая за угол, я наступил на развязавшиеся шнурки и едва не скатился по двум пролетам лестницы, которая отделяла меня от музыкального зала. Мне не терпелось узнать, действительно ли кто-то играл ту мелодию.

Я толкнул руками створки двери в зал. Сцена уже опустела. Музыканты хлынули толпой в коридор. Лишь я один шел в другом направлении, прокладывая себе путь плечами и локтями. Ноги сами понесли меня вперед по проходу. Я сделал глубокий вдох, заранее зная, какой запах почувствую сейчас. Лимоны и розмарин. Мисс Спайдер, руководительница школьного ансамбля, собирала ноты, разбросанные на стульях перед сценой.

— Прошу прощения, мэм, — окликнул я ее. — Кто играл эту чудесную мелодию?

Она улыбнулась.

— В нашу струнную секцию оркестра записалась новая девушка. Она играет на скрипке. Я отпустила ее чуть пораньше. У нее какое-то срочное дело в городе...

Нет! Не может быть! Только не она. Я повернулся и побежал еще до того, как мисс Спайдер успела назвать ее имя.

После уроков Линк, как обычно, поджидал меня у раздевалки. Он ерошил и без того стоящие торчком волосы и расправлял выцветшую майку с надписью «Black Sabbath».

— Линк, дружище, мне нужны ключи от твоей машины.

— А как же тренировка?

— Я не могу остаться. Хочу съездить кое-куда.

— Чувак, о чем ты говоришь?

— Мне просто нужна твоя машина.

Я должен был вырваться из школы. Мое сердце сжимала тревога. Сначала странная песня, затем видения, когда я чуть не отключился на уроке. Прямо галлюцинации какие-то. Я не понимал, что происходит со мной. Явно что-то нехорошее. Если бы мама была жива, я, наверное, рассказал бы ей о своих снах и чувствах. Мы доверяли друг другу, я мог говорить с ней на любые темы. Но она погибла, а отец не вылезал из кабинета. А если бы я рассказал обо всем этом Эмме, она просто в течение месяца посыпала бы мою комнату солью. Эту ношу мне суждено было нести одному.

Линк протянул ключи.

— Тренер убьет тебя.

— Я знаю.

— И Эмме обо всем доложат.

— Знаю.

— Она будет гнать тебя пинками до самого конца Народной аллеи.

Я схватил ключи, и он на прощание помахал мне рукой,

— Не делай глупостей, приятель.

Я повернулся и побежал. Мне казалось, что я уже опаздываю.

11.09