Глава 26. К счастью, предсказание повитухи сбылось: Лукреция полностью поправилась, и через некоторое время ее начало раздражать

К счастью, предсказание повитухи сбылось: Лукреция полностью поправилась, и через некоторое время ее начало раздражать, что отец, Альфонсо и я чрезмерно носимся и нянчимся с ней. Хотя донна Эсмеральда и новая старшая фрейлина Лукреции, донна Мария, прежде относились друг к другу с некоторой ревностью, теперь они наперебой кутали и закармливали герцогиню Бишелье.

Всего через несколько месяцев наша забота была вознаграждена. Одним апрельским вечером, после ужина, когда мы возвращались из Ватикана во дворец, Лукреция отвела меня немного в сторону от наших придворных и прошептала:

— Я снова беременна. Но мы никому об этом не скажем, пока я не буду уверена, что ребенку ничего не грозит.

— И никакого бега наперегонки! — прошипела я.

У Лукреции хватило чувства юмора, чтобы лукаво улыбнуться в ответ.

— И никакого бега наперегонки, — согласилась она. Мы улыбнулись друг другу и взялись за руки, согретые нашей общей тайной. Тем вечером Рим казался мне безопасной гаванью; внизу на Тибре мерцали фонарики лодок, а из изящных арочных окон дворца лился золотистый свет.

Между тем события во Франции развивались не совсем так, как на то рассчитывал Чезаре Борджа. Чезаре вез с собой постановление о разводе, но должен был отдать его королю лишь в обмен на руку Шарлотты Арагонской.

Вооружившись подобным образом, Чезаре отбыл во Францию. А я выбросила это дело из головы, считая, что теперь нашему с Альфонсо политическому статусу в доме Борджа ничего не угрожает.

После прибытия во Францию Чезаре, следуя велениям Шарлотты и ее отца, короля Федерико, попросил у Людовика дозволения обвенчаться с Шарлоттой. Однако же король, хотя и принял Чезаре любезно, отказался обсуждать с ним эту тему. Одновременно он принялся требовать постановление о разводе — с таким неистовством, что Чезаре начал сомневаться в своей безопасности. Он увиливал, сколько мог, но в конце концов подчинился требованиям Людовика и отдал ему постановление.

Как только Людовик получил желаемое, Чезаре утратил всякое преимущество, и французский король не пожелал и слышать о Шарлотте.

Чезаре в ярости снова обратился к отцу Шарлотты, Федерико Неаполитанскому. Тот довольно долго уклонялся от ответа, после чего решительно отверг сватовство Чезаре. Дядя Федерико со свойственной ему прямотой заявил, что не позволит дочери выйти замуж за человека с репутацией авантюриста. Иными словами, он дал понять, что его дочь — для законнорожденного поклонника, а не для папского бастарда, с такой легкостью освободившегося от обетов священника, и уж конечно, не для человека, о котором ходят слухи, что он способен на убийство.

Людовик мольбы Чезаре проигнорировал. Все это заняло несколько месяцев. Чезаре пригрозил, что вернется в Италию, а Папа принялся поговаривать о том, что надо подыскать ему жену-итальянку, но герцога Валенсийского не отпустили ни из Франции, ни даже от королевского двора.

Вместо этого ему предложили руку одной французской принцессы, затем другой; за недолгое время перед ним прошла целая вереница французских красоток, и Чезаре наконец-то уразумел истину. Хотя с ним обращались хорошо, ему предстояло оставаться пленником Людовика, пока король не добьется осуществления своего плана — не женит сына Папы Александра на француженке.

В конце весны в Рим из Франции прибыл дон Гарсия, личный посланец Чезаре. Новости, привезенные им, были столь важны, что его святейшество пригласил Гарсию присоединиться к нам за семейным ужином, хотя Гарсия излагал свои вести стоя.

Чезаре заключил помолвку, и французский король дал свое соизволение на этот брак. Невестой стала Шарлотта д'Альбре, дочь короля Наварры, кузина Людовика.

Сидевший рядом со мной Альфонсо внимательно выслушал гонца, не выказывая охватившего его беспокойства; Джофре, сидевший с другой стороны от меня, радовался за брата. Ему и в голову не пришло, что над его женой и шурином нависла серьезная политическая опасность.

После смерти Хуана Лукреция сделалась любимым ребенком Александра, но сын всегда важнее дочери, и потому преданность Папы принадлежала в первую очередь Чезаре. А Чезаре решил заключить союз с Францией — из злобы и желания отомстить мне и, возможно, всему Арагонскому дому, за публичную пощечину, нанесенную отказом Шарлотты.

Что же касается его святейшества, он принялся демонстрировать сентиментальную радость.

— Наконец-то все мои дети обретут супругов, — вздохнул он, — и, быть может, я вскоре стану дедушкой.

Лукреция заговорщически улыбнулась мне; я же едва нашла в себе силы улыбнуться в ответ, настолько мне было не по себе.

После ужина я улучила момент, чтобы переговорить с Альфонсо наедине в его покоях, пока он не отправился на ночь к Лукреции. Мои беспокойство и подозрительность были настолько сильны, что я потребовала, чтобы брат отослал всех своих слуг — включая самых доверенных людей, которые служили ему много лет, еще в Неаполе. Я настояла на том, чтобы мы заперли входную дверь, а потом перешли во внутреннюю комнату, поскольку я опасалась, как бы кто-нибудь не подслушал под дверью, если разговор будет вестись в прихожей.

Я заговорила первой, прежде чем Альфонсо успел сказать хоть слово.

— Если Чезаре заключит этот брак, французского нашествия не избежать, и мы обречены. Ты знаешь, с какой легкостью Лукреция избавилась от первого мужа.

Я уселась на мягкий пуфик и, дрожа, плотно укуталась в меховую накидку.

Альфонсо стоял перед балконом, спиной ко мне. Он распахнул ставни и впустил в комнату теплый весенний воздух. Его белокурая голова и широкие, мускулистые плечи, обтянутые бледно-зеленой парчой, вырисовывались на фоне темноты. Альфонсо выглядел сильным, решительным и непобедимым, но, внимательно приглядевшись, я различила беспокойство и напряжение, которых не было до ужина.

Альфонсо очень осторожно притворил ставни и повернулся ко мне; это движение выдало разгорающийся в нем гнев, столь необычный для него. Я знала, что его спровоцировало мое замечание, и вместе с тем понимала, что я не единственная причина его гнева.

— Это сделала не она. Она сопротивлялась разводу, сколько могла, и до сих пор стыдится его. Ее принудил отец.

— И тем не менее она делает так, как ей велят. — Альфонсо держался с несвойственной ему холодностью.

— Не будь в этом так уверена. Мы любим друг друга, Санча. Отец слишком долго дурно обращался с Лукрецией, и ее верность по отношению к нему поколеблена. Но она знает, что я никогда не причиню ей вреда и никогда не предам ее.

— Я могу лишь надеяться на то, что ты прав. Но были люди, о чьей судьбе я не смею говорить…

Я думала о Перотто, о Пантсилее и прежде всего о Хуане, которого не спасли и кровные узы. Альфонсо вспыхнул.

— Я не желаю слушать подобных речей. Лукреция — моя жена. Она не способна ни на какую жестокость.

— Я люблю Лукрецию как сестру и подругу, — примирительно произнесла я. — И ни в чем ее не обвиняю. Но Чезаре…— Я понизила голос. — Если он решит объединить папскую армию с французской…

Гнев Альфонсо угас, сменившись мрачностью.

— Я знаю. Отныне нам следует быть очень осторожными. Наверняка появятся соглядатаи. Нам нельзя будет говорить свободно, даже при наших собственных слугах, и придется хорошенько обдумывать все, что мы пишем. — Он помолчал. — Я встречусь частным образом с испанским и неаполитанским послами. Есть несколько кардиналов, которые тесно связаны с Испанией и с Неаполем, которым можно доверять и к которым Папа прислушивается.

Альфонсо заставил себя подбадривающе улыбнуться.

— Не волнуйся, Санча. Дело еще не окончено, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы предотвратить этот брак. Я попрошу Лукрецию поговорить с отцом; она способна повлиять на него, как никто.

— Лукреция! — воскликнула я. — Альфонсо, не смей говорить с ней об этом!

Он посмотрел на меня со смесью боли и негодования.

— Я говорю с Лукрецией обо всем, — просто сказал он. — Она — моя жизнь, моя душа. Я ничего не могу скрывать от нее.

Отчаяние окутало меня, словно тьма.

— Братик, пойми же! Лукреция всегда будет предана прежде всего своей семье. — Альфонсо открыл было рот, собираясь возразить, но я вскинула руку, призывая к молчанию. — Это совсем не говорит о слабости ее характера, даже напротив — говорит о силе. Признайся, Альфонсо, кому ты предан прежде всего: дому Борджа или Арагонскому дому?

Альфонсо вздохнул.

— Ты права, сестра. Я буду осторожен в разговорах с женой. Ну а пока что поверь: я употреблю все свое влияние, чтобы помешать этому французскому браку.

Я пыталась верить. Альфонсо сделал все, что обещал, и представители испанского и неаполитанского королевств предупредили Папу об ужасных последствиях, к которым должен был привести брак Чезаре с родственницей Людовика. Казалось, что Александр прислушался к ним.

Но как-то утром в середине мая, когда мы с Лукрецией сидели на наших бархатных подушках, церемониймейстер объявил о появлении посетителя. Посланец Чезаре, дон Гарсия, только что соскочил с коня, за четыре дня прискакав в Рим из Блуа.

Он привез вести для его святейшества, счастливые вести, как сообщил паж, однако он просит Папу о снисхождении, ибо буквально засыпает на ходу и едва держится на ногах. Если ему дозволят, он передохнет несколько часов и все расскажет.

Но Александр, вне себя от возбуждения, не желал и слышать об отсрочке. Он отослал просителей, вызвал Джофре и Альфонсо и велел, чтобы изможденного гонца провели в тронный зал. Джофре и Альфонсо прибыли, а следом за ними — и дон Гарсия; он тяжело опирался на слугу, поскольку не мог идти без посторонней помощи.

— Ваше святейшество, прошу меня простить, — произнес Гарсия. — Я должен сообщить вам, что ваш сын, Чезаре Борджа, герцог Валенсийский, четыре дня как женат на Шарлотте д'Альбре, принцессе Наваррской. Их брак был засвидетельствован самим королем Людовиком.

Я слушала его, окаменев. Александр в восторге захлопал в ладоши. Позднее я узнала, что он еще несколько месяцев назад помог решить судьбу этого брака, даровав брату Шарлотты кардинальскую шапку, хотя и делал вид, будто прислушивается к испанцам и неаполитанцам.

— Наконец-то! — Папа посмотрел на усталого, шатающегося гонца и приказал: — Принесите кресло! Дон Гарсия, я дарую вам дозволение сидеть в моем присутствии — на все то время, что вы будете рассказывать мне о свадьбе. И не пропускайте ни одной подробности!

Кресло принесли. Гарсия неохотно опустился в него и, подгоняемый вопросами Папы, монотонно вел рассказ в течение полных семи часов. Через несколько часов для рассказчика и слушателей принесли еду и питье. Я сидела и слушала, и чем сильнее сиял Александр, тем больший ужас охватывал меня.

Я узнала, как Чезаре и его невеста — «очень красивая, белокожая и светловолосая», если верить Гарсия, — обменялись кольцами во время торжественной церемонии. Чезаре, стремясь продемонстрировать свою мужественность, осуществил брачные отношения шесть раз в присутствии короля Людовика, который восхитился и назвал Чезаре лучшим мужчиной, чем он сам. На последовавшем за этим празднестве присутствовало столько высокопоставленных гостей, включая короля Людовика со свитой, что для всех не хватило места и пришлось переносить празднество на луг.

Папа просто-таки упивался союзом, заключенным Чезаре. Он потчевал каждого посетителя, являющегося в Ватикан, рассказом о свадьбе Чезаре, заставлял рассматривать груды драгоценностей, которые он намеревался послать в дар своей новой невестке, и подносил каждый камень к свету, чтобы посетитель мог им полюбоваться.

Нам с Альфонсо оставалось лишь пытаться уменьшить нанесенный ущерб. Асканио Сфорца, один из кардиналов, чьей помощью заручился Альфонсо, попытался осторожно прозондировать почву во время беседы о церковных делах. Кардинал Сфорца сказал его святейшеству, что ему не верится, что Людовик действительно намеревается напасть на Неаполь, ведь королева Анна и ее родня против этого. Кроме того, Франция уже получила урок, когда король Карл потерпел поражение и вынужден был отступить.

Папа рассмеялся прямо в лицо кардиналу. Пусть король Федерико побережется, сказал он с ухмылкой, а то, как бы с ним не случилось то же самое, что с моим отцом, который верил, что французы никогда до него не доберутся, а потом удрал, едва лишь их армия появилась под воротами Неаполя.

Услышав об этом, я потеряла всякую надежду, хотя Альфонсо продолжал втайне предпринимать какие-то усилия. Я позлорадствовала, узнав, что парижские студенты устроили комическое представление, пародирующее свадьбу Чезаре: римские представления о пышности французы считали пошлыми и вульгарными. Подкованный серебряными подковами конь Чезаре стал для них настоящим посмешищем.

Джофре наконец-то осознал, что я больше не пользуюсь благорасположением его святейшества, и решил, что для него лучше всего будет засвидетельствовать, что он — настоящий Борджа, и вести себя подобно братьям. Напившись пьян, он шлялся по ночным улицам в компании испанских солдат и размахивал мечом, пытаясь подражать Хуану, — но из Джофре с его мягким характером так и не вышло настоящего драчуна.

Он продолжал эти выходки, хотя я и умоляла его остановиться. Наверное, мое беспокойство придавало ему мужественности в собственных глазах. Я не могу его обвинять, ведь он хотел помочь мне; и, возможно, если бы он завоевал такую же репутацию, как братья, отец и вправду стал бы прислушиваться к нему. Но ему этого не удалось, а потому он и не мог расположить его святейшество ко мне.

Но он мог, по крайней мере, вести себя как Борджа. Несомненно, именно это он и собирался предпринять в ту ночь, когда я проснулась от крика под дверью спальни.

— Донна Санча! Донна Санча!

Я села на кровати и схватилась за бешено бьющееся сердце; какой-то мужской голос вырвал меня из глубокого сна. Рядом со мной тут же проснулась донна Эсмеральда. Послышались испуганные возгласы других фрейлин.

— Кто там? — властно спросила я, выпутываясь из одеяла, пока одна из дам поспешно зажигала свечу.

— Это Федерико, сержант испанской гвардии, один из людей вашего мужа. Дон Джофре серьезно ранен. Мы отнесли его к нему в спальню и послали за врачом. Мы подумали, что надо сообщить вам об этом.

— Серьезно? Насколько серьезно? — спросила я, не сдержав страха.

Набросив бархатный плащ, я выбежала в прихожую, где стоял Федерико с фонарем в руках. Это был молодой гвардеец лет восемнадцати, смуглый, словно мавр, одетый сейчас в гражданское; волосы прилипли к вспотевшему лбу. Нижняя половина его камзола свисала, распоротая ударом меча, который лишь по счастливой случайности не добрался до тела. Сквозь зияющую дыру виднелся живот и верх штанов. Черные глаза блестели от избытка вина.

Но в голосе и осанке Федерико не осталось и следа опьянения: он напугался настолько, что протрезвел.

— Он ранен стрелой в бедро, мадонна.

Такая рана вполне могла оказаться смертельной. Не дожидаясь фрейлин и даже не обувшись, я вылетела в коридор. Не помню, как я пересекла дворец и поднялась по лестнице, ведущей к покоям Джофре; помню лишь кланяющихся людей и открывающуюся дверь — и вот я очутилась рядом с мужем.

Он лежал бледный, весь в поту; карие глаза были широко распахнуты от боли. Его люди срезали штаны и чулки, открыв рану, и из бедра торчала глубоко засевшая стрела со сломанным древком. Нога вокруг стрелы была фиолетово-красной и распухшей; из раны обильно шла кровь, ручейками стекая с обеих сторон ноги. Под рану была подложена свернутая в несколько раз простыня. Она уже успела промокнуть.

Джофре был в сознании. Я взяла его за руку. Он ответил мне пожатием, слабым, но благодарным, и попытался улыбнуться, но у него получилась лишь болезненная гримаса.

— Дорогой! — только и смогла сказать я.

— Не сердись, Санча, — прошептал он.

Изо рта и от одежды Джофре пахло спиртным — я поняла, что его люди, должно быть, промывали рану вином. К тому же и он, и его спутники были изрядно пьяны, что, несомненно, послужило одной из причин нынешнего критического состояния.

— Ну что ты, — сказала я ему. — Не буду.

Джофре ни в чем не был виноват. Если он и совершил какую-то ошибку, то лишь в надежде помочь мне.

— Кто это сделал?

Джофре был слишком слаб, чтобы отвечать. Но сзади раздался голос Федерико. Молодой солдат пришел следом за мной в покои своего господина, а я была настолько не в себе, что даже не заметила этого.

— Один из солдат шерифа, мадонна Санча. Мы шли по мосту у замка Сант-Анджело, когда шериф потребовал, чтобы мы остановились для проверки. Дон Джофре сказал, что он — принц Сквиллаче, но шериф предпочел ему не поверить, мадонна, и…— Федерико ненадолго умолк, явно подправляя эту историю для моих ушей. — Они обменялись некоторыми словами. Видимо, один из солдат решил, что принц оскорбил шерифа, и пустил стрелу. Результат вы видите. Я была потрясена.

— Шерифа арестовали? А солдата, который стрелял?

— Нет, мадонна. Мы были слишком обеспокоены состоянием принца. Мы немедленно понесли его домой.

— Необходимо что-то предпринять. Виновные должны быть наказаны.

— Да, мадонна. К сожалению, мы не располагаем для этого нужной властью.

— А кто располагает? — Федерико задумался.

— Скорее всего, его святейшество.

Тут появился личный врач Папы, пожилой грузный мужчина, разодетый не хуже любого Борджа; он явно никак не мог прийти в себя от этой ночной побудки. Завидев меня, врач нахмурился так сильно, что его густые черные брови сошлись на переносице.

— Никаких женщин. Я буду извлекать стрелу, и мне не нужны обмороки.

Я ответила ему не менее яростным взглядом. Я не привыкла, чтобы меня так бесцеремонно выставляли за дверь, и, что более важно, я не собиралась допустить, чтобы меня прогнали от Джофре.

— Я не какая-нибудь трепетная барышня, — возразила я. — Делайте свое дело, а я буду присматривать за раненым.

На этот раз Джофре даже удалось слабо улыбнуться.

Так и держа его за руку, я вытерла холодный пот ему со лба. Врач тем временем осмотрел рану, прозондировал ее и принялся расширять разрез. Принесли крепленого вина. Я поднесла серебряный кубок к дрожащим губам Джофре и уговорила его выпить.

Когда его страдания продлились достаточно долго, чтобы удовлетворить врача, началась самая тяжелая часть операции. Врач ухватился за древко обеими руками и дернул. Джофре заскрипел зубами и застонал, а потом принялся скулить и тужиться, словно роженица.

После нескольких попыток стрела была извлечена, и Джофре без сил упал на кровать, все еще страдая от боли. Со стрелой вышло много крови — врач заявил, что это хорошо, поскольку кровь должна была вымыть опасную ржавчину и уменьшить риск воспаления. Рану еще раз промыли крепленым вином и перевязали.

Я осталась с Джофре до утра и не сомкнула глаз, даже когда он наконец-то задремал, невзирая на страдания.