XVII. Глава, в которой мы видим, что предчувствия не обманули Бонапарта

Двадцать четвертого французы вступили в Яффу.

Они пробыли там двадцать пятого, двадцать шестого, двадцать седьмого и двадцать восьмого.

Поистине, Яффа была для Бонапарта злополучным городом!

Читатель помнит о четырех тысячах солдат, взятых в плен Эженом и Круазье, которых не могли прокормить, охранять или отослать в Каир, но могли расстрелять и в конце концов расстреляли.

Вернувшись в Яффу, Бонапарт оказался перед лицом более серьезной и мучительной неизбежности.

В городе находился госпиталь для больных чумой.

В нашем Музее хранится великолепная картина Гро, на которой изображен Бонапарт, дотрагивающийся до больных чумой в Яффе.

Эта картина, изображающая недостоверный факт, не становится от этого менее прекрасной.

Вот что говорит об этом г-н Тьер. Будучи скромным романистом, мы испытываем сожаление по поводу того, что снова вступаем в противоречие с этим гигантом исторической науки.

Итак, автор «Революции», «Консульства и Империи» рассказывает:

«Прибыв в Яффу, Бонапарт приказал взорвать ее укрепления. В городе находился госпиталь, где лежали наши больные чумой. Увезти их с собой было невозможно; оставить их означало обречь этих людей на неминуемую смерть либо от болезни, либо от голода, либо от жестокости неприятеля. Поэтому Бонапарт сказал врачу Деженетту, что было бы гораздо более человечным дать им опиума, чем оставлять их в живых; в ответ врач произнес следующие, весьма похвальные слова: „Мое дело — их лечить, а не убивать“. Больным не дали опиума, но из-за этого случая стала распространяться бесчестная, ныне опровергнутая клевета».

Я покорно прошу прощения у г-на Тьера, но этот ответ Деженетта, который мне хорошо известен, как и Ларрею, как всем участникам Египетской экспедиции, наконец, соратникам моего отца по этому великому походу, — этот ответ Деженетта столь же недостоверен, как и ответ Камбронна.

Упаси меня Бог от клеветы — это слово употребляет г-н Тьер, человек, одаривший первую половину XIX века светочем своей славы, — и, когда речь зайдет о Пишегрю и герцоге Энгиенском, читатель поймет, повторяю ли я постыдные слухи; но истина всегда одна, и долг всякого человека, который беседует с массами, произнести ее вслух.

Мы сказали, что картина Гро изображает недостоверный факт, докажем это. Вот рапорт Даву, написанный в присутствии главнокомандующего и по его приказу; он фигурирует в сводке его официальных донесений.

«Армия прибыла в Яффу пятого прериаля (24 мая). Она оставалась там шестого, седьмого и восьмого (25, 26 и 27 мая). За это время мы воздали непокорным селениям по заслугам. Мы взорвали укрепления Яффы, бросили в море всю крепостную артиллерию. Раненых эвакуировали по морю и по суше. Кораблей было очень мало, и, чтобы успеть закончить эвакуацию по суше, пришлось отложить выступление армии до девятого (28мая).

Дивизия Клебера образует арьергард и покидает Яффу Лишь десятого (29 мая)».

Как видит читатель, здесь нет ни слова о больных чумой, о посещении госпиталя и тем более о каких-либо прикосновениях к больным чумой.

Ни в одном из официальных рапортов об этом нет и речи. — Бонапарт, чей взор переместился с Востока в сторону Франции, проявил бы неуместную скромность, если бы умолчал о столь знаменательном факте, который, вероятно, составил бы честь не разуму его, а отваге.

Впрочем, вот что рассказывает по этому поводу Бурьенн, очевидец и весьма впечатлительный участник события:

«Бонапарт отправился в госпиталь. Там лежали люди после ампутации, раненые, множество жалобно стонавших солдат с воспалением глаз и больные чумой. Кровати больных чумой стояли справа от входа в первую палату. Я шел рядом с генералом. Утверждаю: я не видел, чтобы он прикасался к кому-либо из больных чумой. С какой стати ему было их трогать? Они находились в последней стадии болезни; никто из них не говорил ни слова. Бонапарт прекрасно знал, что не застрахован от заражения. Стоит ли ссылаться на его удачу? В самом деле, фортуна настолько мало помогала ему в последние месяцы, что он вряд ли стал бы полагаться на ее благосклонность.

Я спрашиваю: стал ли бы он подвергать себя риску неминуемой смерти, зная, что оставляет свою армию посреди пустыни, в которую мы превратили этот край, в разрушенном городе, без поддержки и всякой надежды получить ее, — он, столь необходимый своей армии, и это невозможно отрицать; он, на ком, несомненно, в этот час лежала ответственность за жизнь всех тех, кто пережил последний разгром и доказал ему преданностью, страданиями и лишениями свое непоколебимое мужество, тех, кто делал все, что он от них мягко требовал, и верили только в него?»

Это не только логично, но и убедительно.

Бонапарт быстро обошел все палаты, слегка постукивая хлыстом, который он держал в руке, по желтым отворотам своих сапог. Он шел быстрым шагом, твердя следующие слова: «Укрепления разрушены; в Сен-Жан-д'Акре судьба была против меня. Мне следует вернуться в Египет, чтобы защитить его от приближающихся врагов. Через несколько часов турки будут здесь; пусть все те, кто чувствует в себе силы подняться, следуют за нами: их понесут на носилках и повезут на лошадях».

Далее автор воспоминаний продолжает:

«У нас было от силы шестьдесят больных чумой, и всякое число, превосходящее это количество, преувеличено; их непрерывное молчание, полный упадок сил и общая вялость предвещали скорый конец; везти их в таком состоянии явно означало бы заразить чумой всю армию. Люди хотят беспрестанных завоеваний, славы, блестящих подвигов, но нельзя сбрасывать со счетов неудачи. Тот, кто считает себя вправе упрекать за какой-либо поступок вождя, кого превратности судьбы и злополучные обстоятельства подталкивают к роковому краю пропасти, должен, прежде чем выносить приговор, войти в положение данного конкретного человека и спросить себя положа руку на сердце: не поступил бы он сам так же на его месте? Следует пожалеть того, кто вынужден совершить деяние, что всегда выглядит жестоким со стороны, но следует и простить его, ибо победу, скажем прямо, можно завоевать лишь подобными средствами».

Впрочем, предоставим слово человеку, который больше всего заинтересован в том, чтобы говорить правду. Послушайте!

«Он приказал рассмотреть наилучший выход из положения. Ему доложили, что семь-восемь человек особенно тяжела больны и им не прожить более суток; кроме того, пораженные чумой люди распространят эту болезнь среди солдат, которые будут с ними общаться. Некоторые настойчиво молили о смерти. Мы решили, что было бы гуманно ускорить их кончину на несколько часов».

Вы еще сомневаетесь? Наполеон сейчас выскажется от первого лица:

«Кто из людей не предпочел бы быструю смерть жуткой перспективе остаться в живых и подвергнуться пыткам этих варваров! Если бы мой сын — я все же полагаю, что люблю его так сильно, как можно любить собственных детей, — находился в таком же состоянии, как эти несчастные, то, по моему мнению, с ним следовало поступить так же, и если бы такая участь постигла меня самого, я потребовал бы, чтобы со мной поступили так же».

Мне кажется, что эти несколько строк вносят полную ясность. Почему г-н Тьер не прочел их или, если он их прочел, почему он опровергнул факт, признанный человеком, в чьих интересах было это отрицать? Поэтому мы восстанавливаем истину не ради того, чтобы предъявить обвинение Бонапарту, который не мог поступить иначе, чем он поступил, а чтобы показать приверженцам чистой истории, что она не всегда является подлинной историей.

Маленькая армия возвращалась в Каир той же дорогой, по которой уходила из него. Жара возрастала с каждым днем. Когда французы покидали Газу, было тридцать пять градусов, а когда проверили температуру песка ртутью, она достигала сорока пяти градусов.

Перед прибытием в Эль-Ариш Бонапарт увидел среди пустыни, как двое солдат засыпают какую-то яму.

Ему показалось, что это те самые люди, с которыми он беседовал двумя неделями раньше.

В самом деле, солдаты сказали в ответ на его вопрос, что хоронят Круазье.

Бедный юноша только что умер от столбняка.

— Вы положили его саблю вместе с ним? — спросил Бонапарт.

— Да, — ответили оба в один голос.

— Точно? — настаивал Бонапарт.

Один из солдат спрыгнул в могилу, разрыл зыбучий песок рукой и вытащил на поверхность эфес оружия.

— Хорошо, — сказал Бонапарт, — заканчивайте.

Он стоял рядом до тех пор, пока яма не была засыпана; затем, опасаясь, что кто-нибудь осквернит могилу, он произнес:

— Нужен доброволец, который будет стоять здесь на часах, до тех пор пока не пройдет вся армия.

— Я здесь, — откликнулся голос, точно исходивший с неба.

Бонапарт обернулся и увидел старшего сержанта Фалу, сидевшего на верблюде.

— А, это ты! — воскликнул он.

— Да, гражданин генерал.

— Каким образом ты оказался на верблюде, когда другие идут пешком?

— Потому что двое чумных умерли на спине моего верблюда, и никто больше не желает на него садиться.

— А ты, как видно, не боишься чумы?

— Я ничего не боюсь, гражданин генерал.

— Ладно, — сказал Бонапарт, — мы это запомним; ступай к твоему приятелю Фаро, и приходите ко мне оба в Каире.

— Мы придем, гражданин генерал.

Бонапарт бросил последний взгляд на могилу Круазье.

— Спи спокойно, бедный Круазье! — промолвил он, — твою скромную могилу нечасто будут тревожить.